* * *

Я перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!., и затем: ах, мерзкая! — простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но порою Вам не хватает здравого смысла; простите еще раз и утешьтесь, ибо от этого Вы еще прелестнее. Вы утверждаете, что я не знаю Вашего характера? Что мне за дело до Вашего характера? Очень я о нем забочусь — и разве красивые женщины должны иметь характер? Самое существенное для них — глаза, зубы, руки и ноги (я прибавил бы сюда сердце, но Ваша кузина слишком злоупотребляла этим словом); Вы утверждаете, что Вас легко узнать, — то есть полюбить, хотите Вы сказать? Я того же мнения и сам служу доказательством его правильности; — я вел себя с Вами, как ребенок 14 лет это недостойно, но, с тех пор как я больше не вижу Вас, я мало-помалу приобретаю вновь утраченное сознание превосходства и пользуюсь им, чтобы бранить Вас. Если мы когда-нибудь опять увидимся, обещайте мне... Нет, я не хочу Ваших обещании; и, кроме того, всякое письмо так холодно; мольба, посланная по почте, не имеет ни силы, ни чувства, а в отказе нет ни грации, ни сладострастия. Итак, до свидания, и поговорим о другом. Как поживает подагра Вашего супруга? Надеюсь, что у него был хороший припадок через день после Вашего приезда. Поделом ему! Если б Вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, испытываю я к этому человеку! Божественная, во имя неба, сделайте так, чтобы он играл в карты и болел подагрой; подагра! это моя единственная надежда.

Перечитывая еще раз Ваше письмо, я нахожу одно ужасное, «если», которое сперва не заметил: если моя кузина останется в деревне, то я приеду нынче осенью и т.д. Во имя неба, пусть она останется! Постарайтесь занять ее, нет ничего легче. Прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, а когда настанет время отъезда, сделайте ей неприятность, отбив ее воздыхателя; это еще легче. Но нс показывайте ей Ваших намерений; она способна из упрямства сделать как раз обратное тому, что нужно. Что Вы сделали из Вашего кузена? Расскажите мне, но откровенно. Отошлите его поскорее в университет; не знаю почему, но я не люблю этих студентов, совершенно так же, как г-н Керн. Весьма достойный человек, этот г-н Керн, человек степенный, благоразумный и т.д. У него только один недостаток он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Я не могу представить себе этого так же, как не могу представить себе рая...

Это было написано вчера. Сегодня почтовый день; не знаю почему, я забрал себе в голову, что получу письмо от Вас; этого не случилось, и я в собачьем настроении, хотя это весьма несправедливо с моей стороны я должен был бы быть признателен за прошлый раз, я это помню; но, что хотите, это так. Умоляю Вас, божественная, снизойдите к моей слабости, пишите ко мне, любите меня, и я тогда постараюсь быть милым. Прощайте, дайте ручку.


* * *

Вы несносны, я совсем собрался писать к Вам о разных дурачествах, которые заставили бы Вас помирать со смеху; и вот является Ваше письмо, чтобы расстроить меня в самом разгаре моего воодушевления. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые делают Вас такой интересной, но которые ни черта не стоят, предупреждаю Вас об этом. Почему должен я все время бранить Вас? Нс следовало писать ко мне, если рука у Вас на перевязи; какая бестолковая голова!

Скажите, однако, что он Вам сделал, этот бедный муж? Уж не ревнует ли он, случайно? Что ж! клянусь Вам, он был бы в этом прав; Вы не можете или (что еще хуже) не хотите щадить людей. Красивая женщина вправе... быть чьей-нибудь возлюбленной. Боже мой, я нс собираюсь проповедовать мораль, но все же должно выказывать уважение к мужу, иначе никто не захочет быть мужем. Не презирайте этого ремесла; оно необходимо по условиям света. Слушайте, я говорю Вам от чистого сердца: на расстоянии 400 в. Вы ухитрились возбудить мою ревность; что же было бы в четырех шагах?.. Простите, божественная, если я так откровенно говорю с Вами. Это доказательство моего истинного участия к Вам; Я Вас люблю больше, нежели Вы думаете. Постарайтесь же примириться хоть немного с этим проклятым г-ном Керном. Я хорошо понимаю, что это не великий гений, но, наконец, это все же и не совсем дурак. Кротость, кокетство (и, прежде всего, во имя неба, отказы, отказы и отказы) бросят его к Вашим ногам — место, которому я завидую от глубины души, но что делать... Вы приедете? не правда ли? до тех пор ничего не решайте относительно мужа. Вы молоды, вся Ваша жизнь впереди, а он... Наконец, будьте уверены, что я не из тех, которые никогда не советуют прибегнуть к решительному образу действий; иногда это бывает необходимо, но сперва надобно все обсудить и не делать бесполезного шума.

Прощайте! Уже ночь, и Ваш образ является мне, грустный и сладострастный; мне кажется, будто я вижу Ваш взгляд, Ваш полуоткрытый рот. Прощайте. Мне кажется, будто я у ног Ваших, сжимаю их, чувствую Ваши колени, я отдал бы всю кровь мою за одну минуту такой действительности. Прощайте и верьте моему бреду; он нелеп, но правдив.


* * *

Если Ваш супруг Вам слишком наскучил, бросьте его. Но знаете как? Вы оставляете там все семейство, Вы берете почтовых лошадей по дороге на Остров и приезжаете... куда? В Тригорское? Ничего подобного: в Михайловское. Вот великолепный план, который уже в течение четверти часа дразнит мое воображение, можете ли Вы себе представить, как буду я счастлив? Вы мне скажите: «А шум, а скандал?» Какого черта! Скандал будет уже налицо, лишь только Вы оставите мужа; прочее ничего не значит или очень мало. Но согласитесь, что план мой весьма романтичен? — Сходство характеров, ненависть к препятствиям, резко выраженный орган воровства и т.д., и т.д. Можете ли Вы представить изумление Вашей тетушки? Конечно, последует разрыв. Вы будете видеться с Вашей кузиной тайком, и это сделает дружбу менее скучной, а когда умрет Керн, Вы станете свободны, как воздух. Ну, что же Вы об этом скажете? Не прав ли был я, когда говорил, что способен преподать совет внушительный и смелый! Поговорим серьезно, т.е. хладнокровно: увижу ли я Вас? Мысль, что нет, заставляет меня содрагаться. Вы мне скажете: утешьтесь. Отлично! Но как? Влюбиться? Невозможно. Сперва надо забыть Ваши спазмы. — Бежать за границу? удавиться? жениться? Со всем этим связаны большие затруднения, которые мне претят. — Да! а кстати, — Ваши письма, каким образом я буду получать их? Ваша тетушка не хочет этой переписки, такой целомудренной, такой невинной (да и какой она может быть... на расстоянии 400 в). Весьма возможно, что наши письма будут перехватываться, читаться, комментироваться и потом подвергаться торжественному сожжению. Постарайтесь изменить Ваш почерк, и я посмотрю, что из этого выйдет. Но пишите мне, и много, вдоль и поперек, и по диагонали (геометрический термин). И прежде всего дайте мне надежду вновь Вас увидеть. Если это невозможно, я в самом деле постараюсь влюбиться в кого-нибудь другого... Не правда ли, я говорю любезнее по почте, нежели лицом к лицу? Ну так вот, если Вы приедете, я обещаю быть чрезвычайно милым, я буду весел в понедельник, экзальтирован во вторник, нежен в среду, а в пятницу, субботу и воскресенье буду таков, как Вам будет угодно, и всю неделю буду находиться у ног Ваших. Прощайте!


ИЗ ДОМАШНЕГО АРХИВА

ПАНТЕЛЕЯ РУБАШКИНА:

О своих впечатлениях после первой интимной связи с женщиной в 16-лстнем возрасте Лев Толстой написал: «Когда братья затащили меня в публичный дом, я и совершил половой акт в первый раз в своей жизни, я сел потом у кровати этой женщины и заплакал. Позднее, хотя и поучал сам себя рассматривать компанию женщин как неизбежное социальное зло и всячески избегать ее, в жизни далеко не следовал собственным советам».

В своем имении он для начала принялся соблазнять и лишать девственности служанок и крестьянок — Глаша, Дуняша, Аксинья... И каждый раз терзал себя вопросом: «Прекрасно или ужасно то, что со мной произошло? Ба! Да таков же весь свет: этим занимаются все!». С Аксиньей он прожил три года, и та родила от него сына.

Перед бракосочетанием с Софьей Андреевной Толстой заставил свою невесту прочитать свой дневник, где были ярко описаны все его сексуальные приключения. Он просто хотел, чтобы она имела о нем более полное представление, однако будущая супруга, видимо, поняла этот жест превратно — будто его интересует сугубо физическая сторона любви. В действительности же, писателя, совратившего до женитьбы не одну дюжину представительниц прекрасного пола, семейная жизнь вполне удовлетворяла и приносила даже огромное наслаждение. Последнее, правда, не мешало ему быть настоящим тираном в семье по отношению к его домочадцам.

Всю свою жизнь Толстой боролся со своими муками совести и сексуальными желаниями. В «Крейцеровой сонате» устами персонажа повести призывал всячески избегать создания брачного союза, воздерживаться от половой жизни и чуть ли не принять на себя монашеский обет безбрачия. Его собственный сексуальный аппетит, по иронии судьбы, от этого лишь возрастал — в доказательство чему дневники Софьи Андреевны. Лишь когда писателю перевалило за восемьдесят, он признался одному близкому человеку, что не испытывает больше полового влечения. Сам по себе стал увядать и супружеский союз, завершившийся отказом передать Софье Андреевне права на все его литературные произведения.

От дачи советов другим — как побороть похоть — писатель не уставал до конца своих дней. В своем дневнике Толстой резюмирует «Самое лучшее, что можно сделать со своим сексуальным желанием, это;

1) полностью уничтожить его в себе самом; следующее, самое лучшее, это;

2) жить с одной женщиной с целомудренным характером, разделяющей твою веру, воспитывать вместе с ней детей и помогать ей так же, как она помогает тебе; далее, похуже, это;

3) отправляться в публичный дом всякий раз, когда тебя мучает желание;

4) иметь кроткие связи с разными женщинами, не оставаясь ни с одной из них;

5) иметь сексуальные отношения с юной девушкой и оставить ее;

6) иметь сексуальные отношения с женой другого мужчины, что еще хуже; и, наконец, самое ужасное, это;

7) жить с неверной и аморальной женщиной».


* * *

Процветавшая во времена язычества религиозная проституция сохранилась и встречалась в России (в конце XIX века) среди некоторых сектантов. Такого рода проституция не может быть отнесена к ней в тесном смысле слова, также как и гостеприимная или патриархальная, ведущая начало с древних времен, когда гостеприимство обязывало хозяев предлагать гостю не только вола, осла, раба, рабыню, но и жену или дочь. В России гостеприимный разврат сохранился к концу XIX века на Кавказе, на севере, в Сибири, будучи продиктован главным образом корыстными побуждениями. На севере России хозяин, отдавая в наем квартиру, часто предлагал своему жильцу супругу или дочь, увеличивая за это квартирную плату. С переменой квартиранта женщина переходила к другому мужчине. В Сибири, на бойких трактах, особенно на путях возвращения рабочих с золотых промыслов, хозяева могли предложить то же самое ночлежникам.

С 1849 года в России начали появляться указы, предписывавшие строгое наблюдение за преступниками и развратными женщинами. В 1718 году возникли тайные публичные дома в Петербурге, по отношению к которым, уже после смерти Петра I, принимались строгие меры. В сенатском указе от 1736 года отмечалось: «Во многих домах волнодумцы содержат непотребных женок и девок, что весьма противно христианскому благочестивому закону. А потому велено допросить их, буде не беглыя окажутся, тех высечь кошками и из тех домов их выбить вон, беглых же отсылать в воеводскую канцелярию». Императрица Елизавета Петровна, в царствование которой появились роскошно обставленные публичные дома, приказала кроющихся непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских, сыскивать, ловить и приводить в главную полицию. В 1764 году, в виду значительного развития венерических болезней среди солдат, велено было допрашивать заболевших вояк, от кого заразились, и «тех женщин разыскивать, по приводе осматривать и, если окажутся больными, то лечить. По излечении же отсылать в Нерчинск только таких, кои подлыя и бродячия и точно по разведыванию найдутся в том непотребстве подозрительными».

Уставом о благочинии 1782 года воспрещалось дом свой или нанятой открыть днем или ночью всяким людям ради непотребства и непотребством своим или инаго искать пропитания. Сводничество наказывалось смирительным домом. Вместе с тем назначены особые местности в Петербурге для вольных домов. Только в 1843 году проституция была объявлена терпимою и в столице устроен врачебнополицейский комитет, разыскивавший продажных женщин, сделавших из проституции профессию. Такой же комитет был учрежден позднее в Москве, Казани, Одессе, Минске и других городах. Общий надзор за проституцией сосредоточила в своих руках полиция, а освидетельствование производилось городовыми врачами — в большинстве случаев надзор крайне неполный, часто совсем фиктивный. Вследствие этого официальные сведения о степени распространения явной проституции отличались крайней неточностью.