Анатолий Манаков - Блуд на Руси (Устами народа) — 1997

6

Но шум в дверях... Вошла — не то богиня,

Не то царица... фея, может быть!..

Движенья, поступь, взор — в ней все гордыней

И силой дышит, словно победить

Она пришла... Княгини и графини —

Пред ней померкло вес! Не отразить

Ни красоты се, ни обаяний,

Ни блеска, ни ума, ни чарований!

Наряд се как облако парит,

На ней горят алмазы дорогие;

Глаза горят жарчей и жар ланит

Сливается с их блеском; снеговы

Плеча и руки тверды как гранит,

Прозрачны как янтарь, а шелковые

Густые косы улеглись с трудом

Над мыслящим таинственным челом.

Как хороша!.. Она, по крайней мере,

Не жертва, не страдает, не грустна?

Она?! Любви словам, мольбам поверя,

Свою любовь дала за них она.

Бесстрашно, не хитря, нс лицемеря,

Любила, всей душою предана,

Восторженно и свято, так сердечно,

Что страсть свою считала вековечной.

А он такой любви не понимал

Иль, просто цену знать ей не умея,

Он счастьем невзволнованным скучал;

Над ним оно лежало, тяготея,

Как плен, как цепь. Но он пред ней молчал...

В нем не было ни истого злодея,

Ни полного героя. Нет, увы!

Едва ль нашли б в нем человека вы!

Он променял любовь души высокой

На чувственный и мелочный разврат:

Он пал... так непростительно глубоко,

Так низко, что взглянуть, не смел назад,

На прежний рай, на свой Эдем далекий,

Где херувимом у запретных врат

Минувшая любовь его стояла

И грешника безмолвно отвергала.

Она?.. —Она стерпела!.. Бог послал

На то ей сил!.. Иль слабою женою

Как трость она склонилась — и обвал

Пронесся над поникшей головою...

Короче, сон блестящий миновал,

Она очнулась, — нищая душою,

Пред пепелищем тщетных чувств своих,

Расхищенных надежд и грез пустых.

И не легко ей было!.. С испытаньем

Не скоро примирилася она:

Не раз своей тоской, своим страданьем,

Бессоницей своей оглушена,

Конец и смерть звала она желаньем...

Недавно на окраине окна,

Готовая упасть, она стояла...

Молчанья чутким ухом ожидала...

И броситься хотела... Но тогда

На улице вдруг чей-то голос шумный

Гульливо рассмеялся... От стыда

Опомнилась она... Тоски безумной

Ей совестно вдруг стало, — и когда

Взглянула вниз, невольно, неразумно, —

С товарищем узнала там его,

Хмельного... Не видал он ничего!..

И нынче, в первый раз со дня разлуки,

Они должны здесь встретиться, сойтись;

И для того терзающие муки

В груди ее мгновенно улеглись;

И для того следы забот и скуки

С лица ее исчезли, и зажглись

Ее глаза, мечты, тщеславье, воля —

И слез своих она не помнит боле!..

Нет! Помнит их!!. Затем, чтоб отомстить,

Чтоб показать спокойное презренье,

Чтоб пред собой, пред светом искупить

Напрасное, слепое сожаленье!..

Сегодня бал! А завтра, может быть,

Она проснется в горе и волненье...

Но здесь она должна блестеть, сиять

И в прах его без милости попрать!..

7

И много их еще здесь перед нами,

Гладьаторов на битве роковой, —

Хотя в наш век не с тиграми и львами

Им суждено вступить в кровавый бой!

Нет, в них самих — с их горем, с их страстями —

Свершается борьба их!.. Нет! — С судьбой

На жизнь и смерть должны они сражаться

И свету, умирая, улыбаться...

А газ горит, а музыка гремит,

А бал блестит всей пышностью своею.

Толпа гостей волнуется, кипит.

Любуется хозяин гордо ею.

Он думает, что завтра прожужжит

Молва о нем, хвалой и лестью вея,

И праздником доволен он своим,

А свет, почетный гость, доволен им!

14 августа 1850 Село Вороново

Показание № 95

Дар спасения женских душ через унижение их гордыни, очищения их от сверны, снятия с них страстей, особливо же изгнания из грешниц блудного беса, обрел в себе старец еще задолго до появления его в царских чертогах, а именно в родном своем селе, куда стекались из высшего света именитые и богатые паломницы, прослышавшие о чудесах отца Григория.

Я видел их гордость, — объяснял потом старец.— Они считали себя превыше всех. Золото, бриллианты и деньги туманили их ум. Ходили как павы. Думали, весь свет для них. Все остальное — ничто. Я полагал, надо их смирить, унизить. Когда человек унизится, он многое постигает. Я хотел, чтобы они пережили все это... И вот, в этом диком заблуждении, я заставил их итти с собой в баню. Их было двенадцать женщин. Они мыли меня и претерпели все унижения...

Побывав в 1911 году в Иерусалиме, отец Григорий обратил там внимание на унизительный обряд умовения ног, о чем написал царице: «Золотые мои малютци достиг град свят... напишу о всей церемонии умыли ноги я расскажу приеду вы истинные мои боголюбивые вы хотя без умывания ног господи гроб это такая радость...»

Немудренно, что старец обратил в Иерусалиме главное внимание на этот обряд, ибо одною из излюбленных им мер, для вящшего унижения прекрасного пола, было, как известно, принуждение гордых красавиц мыть ему ноги, при чем при умовении ног своих отец Григорий, совершенно голый, заставлял обычно и женщин раздеваться донага, дабы, в муках голизны своей, грешницы сильней почувствовали высшее смирение... Когда же, для унижения женской гордыни, и это средство оказывалось недостаточно, старец прибегал к телесному наказанию, имея перед собой евангельский пример Христа, изгнавшего однажды вернем торгующих из храма. Так, осталось памятным, как, среди многих случаев, отец Григорий, выйдя из публичного дома в Казани, где он просвещал души женщин, принужден был бичевать своим поясом бежавшую перед ним голую девицу...

Все эти данные, однако, бледнеют перед теми чудесами, какие достигались отцом Григорием во врачевании блудных страстей путем поцелуев, объятий, прикосновений особого рода, а главное путем совокупления, ради совершенного изгнания из одержимых женщин блудного беса.

Мне прикоснуться к женщине, объяснял он непонятливому иеромонаху Илиодору, все равно, что к чурбану. У меня нет похоти. И дух бесстрастия, во мне сущий, я передаю им, а они от этого делаются чище, освящаются.

Много женщин освятилось через отца Григория, так много, что и не перечесть. И были среди них всех возрастов и различного общественного положения, но особенно много освятилось молодых и богатых, в коих блудный бес, как известно, особенно властно дает о себе знать рядом с духом гордыни..

Относясь к сим подвигам, как к подвигам любви, святой отец и сам почерпал в них, по собственному признанию, новую для себя силу. Подобно ученым отцам Западной церкви, знавшим, что diaboli virtus in lumbis, то есть прелесть дьявола скрывается в ляшках, и отец Григорий, несмотря на свою неискушенность в науке, хорошо был осведомлен, где именно прячется в женщинах мучающий их блудных бес. Отсюда именно и изгонял он властно лукавого, не заботясь о суетном чувстве приличия у спасаемого им, подобно тому, как не заботится о том и мудрый гинеколог, врачующий пациентку от тайного недуга...

Пришлось ли отцу Григорию, среди его многочисленных подвигов при дворе, явить и чудо изгнания блудного беса из самой царицы, нам, к сожалению, не дано узнать из непосредственных свидетельств. Сам же старец отзывался на этот счет чаще намеками... Зная крайне чувственный характер Александры Федоровны, можно и без заверения о. Григория предположить,что царице приходилось порою страдать от блудного беса, ища избавления от оного в освящающих объятиях великого Чудотворца.

На половую возбудимость царицы обратил внимание и биограф ее Вл. Канторович, отмечающий в своем труде «Александра Федоровна Романова», что прожив двадцать лет с мужем, она не перестает быть во власти эротических воспоминаний и образов, которые порой вытесняют все остальное. По мнению Канторовича, она знала об измене мужа с фрейлиной Анной Вырубовой, но ее рассуждения на эту тему поражают своей противоестественностью. Цинизм, атрофия нравственного возмущения, последняя степень равнодушия к своему собственному достоинству — только этими причинами объясняет Канторович поведение царицы, не допуская, впрочем, мысли о физической связи ее с отцом Григорием...

О том, что Распутин считался целым рядом лиц, не поддавшихся внушаемой им святости, определенным шарлатаном, актером-фигляром, выступавшим в роли Чудодея, об этом так же хорошо известно, как и о притче во языцах, какой служил сам старец в последние годы царствования Романовых. Все заставляет думать, что и вправду это был крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма мужицкого пророка (всех этих вышитых рубах цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т.п.), но и ценность особой, подобающей божественной речи.

Актером называет и как актера трактует Распутина прекрасно знавший его С.П. Белецкий (директор Департамента полиции) в своих записках. Говоря о той поре жизни Распутина, когда последний решился стать не монахом, как хотел того раньше, а странником и святошей-юродивым, что было более ему по душе и скорей подходило ко всему складу его характера, Белецкий пишет: «Очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже, как «Гриша провидец», ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером».

В своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался порой (словно и вправду актер-забулдыга!) и до скотской речи, непристойной его высокому призванию, — об этом знает целый ряд свидетелей его кутежей до бесчувствия, до буквального положения риз. И недаром, когда он хотел импонировать, ему приходилось быть сдержанным в предательском вине... и он даже пытался вести беседы в духе своих размышлений.

Здесь рядовой истолкователь тайны Распутинского влияния может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чертах эту тайну разоблаченной: Распутин — гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально в нравственно-шаткой сфере, где половой гипноз легко находит жертв среди ханжей-дегенератов и т.п. Мы, однако, вряд ли можем так легко удовлетвориться приведенными здесь данными. Были при дворе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеры и актеры в жизни, искушенные в ролях пророков и святых, но никто из них не только не сумел добиться положения, равного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми крохами, какие падали им в рот с высочайшей трапезы.

В Распутине — опять-таки — не только сосредоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали порой временные или постоянные фавориты Романовых, но — что неизмеримо важней — заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его соперникам или мало у них развитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, наверняка. Это нечто состояло в чем-то абсолютно настоящем у Распутина, примешивавшемся к наигранному у него и обусловливавшем для нервно-неуравновешенных и слабовольных людей какую-то непререкаемо-импонирующую правду.

В чем же заключалось это колдовское нечто у Распутина? это настоящее у него? эта его подлинно сокровенная тайна?

Ответ на этот вопрос скрывается в сущности первичного драматического феномена.