— Чушь… какую же несусветную чушь ты плетешь, — помотал головой Кристиан, и слова эти прозвучали отнюдь не для Тины, которая его и не слышала. Он глянул на часы и решительно встал:

— Я вызову горничную, чтобы она убрала осколки графина. Пройди, пожалуйста, в спальню.

— Ты… ты не хочешь, чтобы она видела, какая старая у тебя жена? Ты этого стесняешься? Скажи честно, я не обижусь.

Кристиан взял на руки извивающуюся визжащую Тину, положил ее на кровать и, навалившись всем телом, сделал укол…


В машине Женевьева болтала без умолку. Она воспроизводила в памяти день за днем свое выздоровление после операции, восторженно обнимала Кристиана и заливалась довольным звонким смехом. Кристиан невольно смеялся вместе с ней, и тяжелый осадок постепенно улетучивался от вида этого жизнерадостного и такого благодарного создания.

Они ехали совсем недолго. Кристиан с любопытством смотрел в окно, а Женевьева объясняла, что сейчас они находятся в самом сердце Москвы, бывшем купеческом районе — Замоскворечье. Дом оказался тоже старинным, но, видимо, после отличного капитального ремонта. Приветливая консьержка встретила Женевьеву как старую знакомую, и, очутившись перед дверью в квартиру, балерина предупредила Кристиана:

— В этом доме все прекрасно владеют несколькими языками. Проблем не будет.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла… она, рыжеволосая незнакомка из Большого театра.

Ноги Кристиана прилипли к полу, в голове высоким чистым хрусталем зазвенела и разбилась на десятки острых осколков скрипичная мелодия, а Женевьева подтолкнула его и сказала:

— Это — Мария. Она говорит по-французски.

Кристиан преодолел порог квартиры, показавшийся ему бесконечным, и ощутил в своей руке маленькую мягкую ладонь.

— А вас зовут Кристиан, я знаю. Или нужно мистер МакКинли?

— Как вам удобней, — ответил Кристиан чужим голосом, но уже в следующую секунду хирург МакКинли призвал его к порядку.

Пока он беседовал и осматривал отца Марии, моложавого подвижного человека с тихим интеллигентным голосом и громким заразительным смехом, он принадлежал только своему пациенту, но как только осмотр был окончен и супруга профессора, мягко улыбаясь, пригласила Кристиана выпить чаю, он сразу вновь ощутил сухость во рту и дрожь в ногах от присутствия Марии.

Пока он был в ванной, она стояла в дверях с полотенцем и каким-то особенным взглядом, чуть исподлобья, смотрела не отрываясь, как он намыливал руки. Его пальцы подрагивали и не слушались под таким ее взглядом, а она вдруг шагнула к нему и, прикрыв за собой дверь, взяла его намыленные кисти и бережно, как маленькому, стала втирать в кожу мыло, а потом смывать его не под струей, а из своей ладони. Он как зачарованный наблюдал, как она подставляет ковшиком руку под воду, набирает ее и, обнимая нежными пальцами его пальцы, смывает мыло. Кристиан потерял ощущение времени, ему казалось, что это какой-то извечный ритуал посвящения в таинство, ведомое одной Марии, и он затих, не смея даже дышать, чтобы не спугнуть хрупкого очарования этой немыслимой близости. Потом она положила его отяжелевшие послушные кисти на белое махровое полотенце и, промокнув от влаги, сосредоточенно вытерла каждый палец… и ее руки дрогнули, коснувшись его обручального кольца. Она подняла на него зеленые, как всполохи неистовых весенних побегов, влажные от нежности глаза и вдруг прижалась губами к его рукам, пульсирующим набрякшими венами.

— Алле, ребята, всех просят к столу. Вы где запропастились? — раздался из глубины коридора веселый голос Женевьевы.

Через мгновение она распахнула дверь ванной и, споткнувшись о их серьезные отсутствующие лица, с удивлением спросила:

— Чего это вы здесь делаете?

Мария повесила полотенце на крючок и пояснила тихим будничным голосом:

— Мы моем руки.

После чаепития Кристиан заторопился в гостиницу, и Мария с Женевьевой, прихватив для прогулки серого дурашливого пуделька, спустились с ним к машине.

— Я все объяснил господину Милованову и вашей маме, — не глядя на Марию, произнес по дороге Кристиан. — Я думаю, ваши врачи все делают верно. После подобной операции возможны разного рода недомогания. Щитовидная железа — не последней важности орган в человеке, и теперь организм ищет замену утраченным функциям, он как бы приноравливается к заместительным процессам. Очень важна лекарственная терапия, и здесь я кое-что посоветовал добавить, а кое от чего попробовать отказаться. Главное, что ваш отец обладает оптимизмом и очень высоким интеллектом. Наша беседа доставила мне истинное наслаждение.

— Мария собирается в Париж, ко мне на премьеру, — перебила Кристиана Женевьева, когда они уже подходили к машине. — Я приглашаю и вас с Тиной. — И, обращаясь к Марии, добавила с обворожительной улыбкой: — У Кристиана очаровательная жена, и они такие неразлучники, что не могут прожить друг без друга ни одной минуты.

— Правда? — Мария подхватила на руки пуделя и звонко поцеловала его в нос. — Как жаль, что я не могу присоединить свои восторги. Подобные пары вызывают у меня лишь чувство раздражения и скуки и… непреодолимое желание разрушить… этот отлаженный механизм.

— Фу-у, Мария, — фальшивым голосом упрекнула подругу Женевьева.

— А Кристиан на меня не сердится. Правда, Кристиан?

— Правда, — пробормотал тот, обнимая на прощание Женевьеву.

— А меня поцеловать! Вот сюда! — Мария указала пальцем ямочку на подбородке.

Кристиан склонился к ее лицу, и довольный пудель прошелся теплым шершавым языком по его щеке…

* * *

С этого дня жизнь Кристиана оказалась подчиненной ожиданию премьеры нового балета во французском «Гранд Опера». Он скупал все газеты и журналы, чтобы получить какую-нибудь информацию о предстоящем спектакле. Приглашения от Женевьевы не поступало, да ему, честно говоря, хотелось бы приехать в Париж независимо от нее… и от Тины. Он, никогда не лгавший своей жене, с высвобожденной неведомо из каких собственных резервных глубин энергией сочинял версию своего ближайшего отъезда в Париж. Угрызения совести, стыд, боязнь быть разоблаченным — все это отодвигалось этой мощной энергией, становилось второстепенным, неважным. С маниакальной навязчивостью взбесившаяся память возвращала в сиюминутные острые ощущения все подробности и нюансы, связанные с Марией.

Теперь, когда он намыливал руки… дома ли, перед операцией ли, он чувствовал на своем лице счастливую блаженную улыбку, стереть которую не могла никакая сила в мире. Губами он постоянно ощущал нежную ямочку на ее подбородке и как достоверное дополнение того свидетельства, что это был не сон, получал в придачу теплое влажное прикосновение языка серого пуделя.

Обострившаяся изобретательность привела его в кабинет к доктору Тины, он рассказал о припадке в московской гостинице, был так взволнован и возбужден, что своим состоянием точно подвел мистера Сэмуэля к решению настаивать на непродолжительном пребывании своей клиентки в стационаре.

— Но… вы же знаете, как она относится к этому. Возможно, надо предложить ей ряд обследований, которые невозможно сделать амбулаторно. Не из-за их сложности, а просто из необходимости круглосуточного наблюдения, — осторожно подтолкнул доктора Кристиан к доводам, которые могли бы сработать. — И конечно же, говорить с Тиной должны только вы сами, коллега. Я получу в ответ истерику и очередной припадок.

— Безусловно, — согласно закивал психотерапевт, убойного обаяния толстяк с располагающими мягкими манерами и мировой славой лучшего специалиста в своей области. — Я подумаю, как лучше оформить этот разговор… В любом случае это будет во время нашего с ней сеанса. После вашего возвращения из России мы с Тиной общались лишь по телефону, она, кстати, ни словом не обмолвилась о приступе, но мы договорились начать курс уже на днях.

Доктор долгим внимательным взглядом обвел лицо взволнованного Кристиана и, неторопливо прикурив сигару, тихо сказал:

— Я очень сожалею, коллега, но ваше положение намного серьезней, чем, возможно, всем нам хотелось бы. Тина феноменально точно, на самом тончайшем уровне чувствует вас. Это тот самый случай, когда ее интуиция опережает ваши мысли и делает самые непредсказуемые выводы. В моей практике было не так уж много подобных феноменов. В Москве, видимо, она умудрилась ухватить своей, не будем употреблять слова «больной-здоровый» в области психиатрии, своей разбалансированной психикой, так скажем, что-то такое, что еще в вас не оформилось в образ. Я буду помогать вам, Кристиан, всем своим умением, но многое зависит и от вас. К примеру, все ее фантазии являются точно спровоцированными ощущениями какой-то неправды в вас по отношению к ней. Конечно же, я уговорю ее лечь в клинику, но последствия могут быть разными… Вы — врач, и я не хотел бы даже самую толику своих предположений утаить от вас. Бремя, которое ее болезнь взвалила на вас — и это может усугубляться — в принципе невыносимо для любого человека, каким бы безупречным он ни был. Потому что не в человеческой природе состоять с каким-либо другим существом в отношениях, как со священником на исповеди… Это исключено.

Разговор их был прерван срочным вызовом доктора Сэмуэля к больному.

…Через три дня Тина легла в клинику, а Кристиан вылетел в Париж.


Мария ждала его в роскошном номере гостиницы, которая была не по карману даже такому не стесненному в средствах человеку, как Кристиан.

Приглашения на премьеру он так и не дождался, сам связался с «Гранд Опера» и купил билет на самолет. За два дня до премьеры в клинику ему позвонила Мария. Кристиан вспомнил, что оставил господину Милованову свою визитную карточку и просил обращаться в случае малейшей необходимости.

Мария разговаривала с ним сдержанным, подчеркнуто индифферентным голосом, от чего Кристиан сразу почувствовал дикую панику, и частые удары сердца мешали ему нормально соображать. Она сообщила, что отцу стало лучше после его рекомендаций, передала поклон и благодарность от родителей, вежливо пригласила в гости, если он вновь окажется в Москве. На вопрос о Женевьеве и недоумении, почему он так и не получил обещанного приглашения, Мария рассмеялась в ответ своим низким глуховатым смехом и ничего не сказала.

— Но я все же решился заказать билет на премьеру… Хотя рискую оказаться в положении непрошеного гостя, — сообщил Кристиан.

— В таком случае заезжайте за мной в гостиницу… если получится. Я буду ждать.

Она сообщила адрес своего пребывания в Париже, и Кристиан еще долго слушал короткие гудки из трубки, которую его побелевшие пальцы никак не хотели возвращать на место…

С букетом белых роз и коробкой конфет застыл Кристиан на пороге номера Марии. Она была одета совсем не для выхода в театр. Короткая, открывающая упругий нежный живот легкая кофточка, шорты на бедрах… и все. Она была босиком, и в глаза Кристиану сразу бросился яркий лак, покрывающий аккуратно круглые лунки ногтей. Он не мог отвести глаз от ее узких нежных ступней, на которых, видимо, по закону той же возбуждающей неправильности, которой была она вся создана, второй палец был самым длинным и, смешно расплющившись на полу, точно главенствовал над остальными собратьями.

— У нас не очень много времени… — пробормотал Кристиан, почувствовав, как вспыхнули и загорелись уши под ее пристальным взглядом.

— Да? — Она подошла к нему совсем близко, так, что их дыхание смешалось, и почему-то сказала:

— Я все время думаю о твоем имени. Отчего оно французское, если сам ты ирландец?

— Наверное, оттого, что я по отцу — ирландец, а моя мать была француженкой, и деда по ее линии тоже звали Кристиан.

— Теперь понятно, — кивнула Мария, глядя на него так серьезно и сосредоточенно, словно проблема, связанная с его именем, является единственно главным, что ее волнует. Она облизала губы и шепотом спросила:

— Так на что у нас не очень много времени?

— Я имел в виду… в смысле… до начала спектакля, — запинаясь, произнес непослушным языком Кристиан, а его руки уже ощущали, как податливо волнуется под ними тело Марии.

Уже через несколько минут, когда эта немыслимая женщина, сама раздев Кристиана и скинув с себя всю одежду, замерла в его объятиях, он с ужасом почувствовал, что впервые в жизни абсолютно бессилен. От безысходности и отчаяния заломило сердце, и Кристиан был готов разрыдаться. Мария замерла на несколько секунд, потом нежным шепотом проговорила несколько фраз по-русски и, властным движением откинув простыню, начала вылизывать его горячим влажным языком. Она облизала его с головы до пяток, совсем как новорожденного кутенка, не оставив обойденной ни одной клеточки умирающего от блаженства тела. Теперь он принадлежал ей безраздельно, его плоть дрожала от вожделения и силы, и он любил ее неистово, бережно и ненасытно…