Катя не возражала. Некоторое время они вполне мирно беседовали, и девушка сама не заметила, как выложила баронессе все то, что уже знал о ней Драгомир.

— Я, кажется, встречала вашего отца, — заметила баронесса. — Князь Шехонской — это такой высокий, крупный, импозантный мужчина с голубыми глазами, не так ли?

— Думаю, вы ошибаетесь, — чуть улыбнувшись, отозвалась Катя. — Мой отец, князь Юрий Александрович Шехонской, несомненно, очень импозантный мужчина, но среднего роста и худощавый. И глаза у него — карие.

— О, простите! — баронесса изобразила смущение. — Кажется, меня подвела память.

Катя промолчала. Что это было? Действительно маленькая оплошность, вполне простительная для иностранки, или же собеседница таким нехитрым способом продолжала «прощупывать» ее, дабы окончательно развеять сомнения в происхождении незваной попутчицы? Но как бы то ни было, что-то подсказывало ей, что баронесса руководствуется не столько подозрительностью, сколько обычным женским любопытством и желанием развеять дорожную скуку. Впрочем, подумала Катя, с такой угрюмой молчуньей, как ее дочь, немудрено и заскучать. Они уже около часа в дороге, а та еще не произнесла ни слова. С баронессой они были совершенно не похожи, разве что глаза, но в целом — девушка всего лишь мила, не более того. А любопытно, почему она носит не ту же фамилию, что и мать? Должно быть, она дочь баронессы от первого брака…

— Оршика, — меж тем окликнула баронесса погруженную в чтение дочь, — не веди себя как бука! Княжна тебя не съест.

— Очень на это надеюсь, — процедила девушка, не отрываясь от книги.

У нее был приятный голосок, но интонация не отличалась приветливостью. Возможно, в другой обстановке Катя сочла бы делом чести поставить на место грубиянку, но пока она пользовалась гостеприимством баронессы, об этом не стоило и мечтать.

— Оршола, — начала отчитывать дочь баронесса. — Что за тон? Немедленно извинись перед княжной.

— Не стоит, мадам, — вмешалась Катя. — Вполне естественно, что мое присутствие не радует вашу дочь. Я не в обиде…

Прервав ее повелительным жестом, баронесса разразилась длинной и пылкой тирадой на неизвестном языке, звучавшем своеобразно, но довольно мелодично. Катя не поняла ни слова, но и без того было очевидно, что баронесса выражает дочери свое недовольство. Рыжеволосая девушка, отложив книгу, спокойно выслушала мать, помолчала мгновение и, устремив на соседку взгляд ярко-синих глаз, произнесла:

— Простите, мадемуазель Шехонская. Я не имела намерения обидеть вас.

— Я принимаю ваши извинения, мадемуазель Есенская, — отозвалась Катя. — Но я и вправду не обижена. Меня не так легко обидеть.

— Называйте меня Оршола, если вам нетрудно, — сухо сказала девушка, вновь углубляясь в книгу. — Мне не по душе официоз, да и вряд ли он здесь уместен.

— Хорошо… мадемуазель Оршола, — кивнула Катя, начиная ощущать нечто вроде легкого интереса к этой хмурой барышне. — В таком случае и вы можете называть меня по имени.

— Непременно, если в том возникнет необходимость, — присовокупила Оршола и снова надолго замолчала, погрузившись в чтение.

Катя и баронесса обменялись взглядами. Дама снова произнесла несколько слов на том же языке, обращаясь к дочери, и покачала головой:

— Она неисправима. Простите, что говорю в вашем присутствии на неизвестном вам языке, но на венгерском мне всегда удается быть более убедительной, чем на русском.

— Вы говорили по-венгерски? Очень выразительный язык, никогда не слышала его раньше.

— Ах, если бы он был редкостью только в России! — вздохнула баронесса. — Нам, венграм, куда чаще приходится пользоваться немецким, австрийцы нас к тому вынуждают. Впрочем, я уже столько лет живу в Москве, что неудивительно и позабыть родной язык. А Оршола никогда и не видела своей родины, она родилась в России.

— Зато вы великолепно говорите по-русски, — искренне сказала Катя. — И мадемуазель Оршола тоже. К слову сказать, куда лучше, чем моя maman и ее приятельницы.

— Благодарю вас. В устах русских людей это самый приятный для меня комплимент. Кстати, я тоже замечала, что привычка думать и говорить по-французски в вашем обществе уже очень сильно укоренилась…

Коснувшись общих тем, разговор стал более оживленным, но продолжая слушать баронессу и отвечая ей, Катя ни на миг не забывала о Драгомире. И едва не вздрогнула, когда услышала голос Оршолы, слово в слово озвучивший ее мысли:

— Габриэла, как ты думаешь, а что будет с этим цыганом?

Не сразу поняв, к кому обращается девушка, Катя вопросительно взглянула на баронессу. Та, поняв ее взгляд, с улыбкой объяснила:

— Оршика любит называть меня по имени, а я не возражаю. «Габриэла» всегда будет казаться моложе, чем мама такой взрослой дочери… А что касается цыгана, — я не слишком разбираюсь в законах Российской империи, дорогая, но полагаю, что этот молодой авантюрист пойдет на каторгу.

Ее безмятежно-спокойный тон неприятно резанул нервы Кати. Она промолчала, понимая, что женщина, скорее всего, права, но сердце болезненно сжалось. Что бы там ни было в его прошлом, Драгомир не заслуживал такой участи.

Оршола оторвалась от книги и окинула мать и гостью пристальным взглядом:

— Но к чему такая жестокость? Разве он не может просто выплатить стоимость украденного?

— А где он возьмет деньги, Оршика? — мягко возразила мать. — Украдет других лошадей? Воровство должно быть наказано, надеюсь, с этим ты спорить не будешь. Живи мы на Востоке, этому юноше отрубили бы руки за воровство, вот и все.

— Да лучше быстро умереть от антонова огня[1], чем годами заживо гнить на каком-нибудь руднике в Сибири, — резко сказала Оршола, откладывая книгу. — Так что, — варварство и то, и другое.

— А скажи-ка мне, дорогая моя защитница угнетенных, — с усмешкой отозвалась баронесса Габриэла, мельком глянув на безмолвную Катю, — о ямщике, которому пришлось выплачивать государству стоимость украденных лошадей, ты не подумала? О его детях, которые, быть может, по милости конокрада остались без куска хлеба и теплой одежды?..

Оршола помолчала.

— Я не знаю, что сказать тебе, Габриэла. Будь этот цыган чиновником, ворующим у казны и вымогающим взятки, я бы не жалела его. Но преступления чиновников обычно остаются безнаказанными. А на каторге всегда оказываются те, кого на воровство толкнула крайняя нужда, такие, как этот бродяга без единого гроша за душой.

Габриэла негромко рассмеялась:

— Оршика, ты слишком много читаешь Вольтера и Руссо! И романтические идеи кипят в твоей голове, не находя достойного применения. Посмотрела бы я на тебя, если бы предметом нашего спора был не красивый молодой человек, а старый, смердящий пьяница, выловленный в дорожной канаве. Думаю, в этом случае, ты бы не так пылко сочувствовала ему.

— Ошибаешься, — буркнула девушка. — Если бы он был человеком, способным на поступок, — а ведь этот цыган именно таков, раз не бросил в беде мадемуазель Катерину, — я бы сочувствовала ему в любом случае, наружность и возраст тут ни при чем.

Катя молча слушала этот странный разговор. Прожив большую часть жизни в провинции, она не особенно хорошо была знакома со столичными нравами. Но даже ей было ясно, что беседа на подобную тему очень нехарактерна для женщин благородного сословия, тем паче когда они беседуют с незамужними дочерьми. К примеру, Катина maman, если бы дочь только посмела намекнуть ей о своем сочувствии к какому-то бродяге, не стала бы дразнить ее, намекая на романтическую симпатию, а просто отхлестала бы веером по щекам и посадила бы под домашний арест на пару месяцев. И это не потому, что maman была дамой какого-то особенно свирепого нрава. Так поступила бы любая мать, охраняя незамутненное чрезмерным свободомыслием сознание незамужней дочери. Конечно, дамы посещали и тюрьмы, и дома призрения, принося милостыню несчастным, но даже в этом случае такие фривольные беседы были уделом людей совсем другого круга…


[1] Старинное название гангрены.

* * *

Карета неслась вперед, полосатые верстовые столбы порой мелькали вдоль дороги и однообразный звон почтового колокольчика неизменно сопровождал их беседу. Уже стемнело, когда на горизонте замерцали в лунном свете церковные купола. Это был Торжок.

Когда въехали на почтовый двор, Катя полностью вошла в придуманную роль. Не обращая внимания на связанного Драгомира, которого ямщики потащили в дом, она вместе со своими спутницами последовала за ними. Неся хозяйский саквояж, вошла в дом и горничная баронессы.

После того, как станционный содержатель[1] прочитал подорожную мадам Канижай и сделал запись в книге, ямщик путано изложил ему свои претензии к пойманному цыгану. Сидя на лавке под образами рядом с Оршолой, Катя украдкой смотрела на Драгомира. Не довольствуясь крепостью веревок, ямщик держал его за шкирку, поминутно пихая и дергая. Но цыган невозмутимо молчал, откинув курчавую голову, и на его лице читалось ледяное пренебрежение.

— Ну что же, пусть посидит в чулане до утра, — равнодушно оглядев Драгомира, решил смотритель. — А с утра за капитаном-исправником пошлем, он и разберется.

— Вот девица тут еще с их сиятельством, — буркнул ямщик, избегая смотреть на Катю. — С цыганом она была, подельница, не иначе.

Катя похолодела. Плечи Драгомира приметно дрогнули. Баронесса Габриэла, которая до той поры молча расхаживала по комнате, резко развернулась и вперила убийственный взгляд в синюшную рожу ямщика, отмеченную затылком цыгана:

— А это не твоего ума дело, любезный. Конокрада ты признал, — допустим, верю, а на девицу не смей указывать. Девица со мной, — непререкаемым тоном заявила Габриэла, обращаясь к смотрителю. — Это благородная барышня, она без попутчиков осталась, я за нее отвечаю.

— Как вам будет угодно, сударыня, — скользнув взглядом по лицу Кати, смотритель пожал плечами.

Катя тихонько выдохнула, кутаясь в одолженный баронессой плащ из теплого, ворсистого трипа. Оршола покосилась на нее, но не сказала ни слова.

Драгомира увели, и Катя насторожила слух. Спустя несколько мгновений, в сенях послышался грохот захлопнувшейся двери и скрежет замка. Похоже, чулан, в котором предстояло провести ночь цыгану, находился здесь же, поблизости.

— Лошади свежие есть, если угодно, — сказал баронессе смотритель. — Велите ли закладывать или останетесь до утра?

— Останемся до утра, пожалуй, — кивнула баронесса Габриэла, — время позднее. Только не здесь, — она критически оглядела комнату. — У вас, пожалуй, и спать-то негде, кроме как на полу? В Торжке, как мне помнится, гостиница есть, туда и отправимся.

Катя в отчаянии закусила губу и едва не застонала. Уехать отсюда до утра! Этого нельзя было допустить.

— Оршика, мадемуазель Катерина, — окликнула девушек баронесса. — Собирайтесь, поедем в гостиницу.

Обреченно вздохнув, Катя закрыла глаза и соскользнула с лавки, грянувшись о пол.

Упав, она довольно чувствительно ударилась затылком, и едва не потеряла сознание на самом деле.

— Istenem! (Боже! (венгерск.) — ахнула изумленная баронесса, но прежде чем она успела сделать хоть шаг, Оршола проворно нагнулась над Катей и приложила ладонь к ее лбу.

Катя напряглась.

— Мне кажется, у нее жар, — бесстрастно сообщила девушка, выпрямляясь.

— И ты так спокойно говоришь об этом! — воскликнула баронесса, в свою очередь склоняясь над Катей и щупая ее лоб. — Право, не знаю, жар ли, но… Магда, — окликнула она горничную, — ну что ты стоишь, как истукан! Мои нюхательные соли, скорее! А вы, — прикрикнула она на растерявшегося станционного содержателя, — помогите же поднять ее!

Совместными усилиями подняли неподвижную Катю и уложили на лавку. Горничная засуетилась, открывая саквояж, и вскоре под нос девушке сунули отвратительно воняющий пузырек. Катя чихнула и, открыв глаза, обвела взглядом встревоженные лица склонившихся над нею людей.

— Как вы себя чувствуете, дитя мое? — участливо спросила баронесса.

— Плохо, — честно сказала Катя (затылок и в самом деле болел). — Так закружилась голова… Я очень сильно ударилась там, в карете, когда она падала.

— Будем надеяться, что это останется без последствий, хотя, конечно, нужно поберечься, — кивнула баронесса, еще раз потрогав лоб девушки. — Но лихорадки точно нет. Впрочем, купание в ледяной воде даром не проходит… Что ж, остаемся здесь, не трястись же вам снова в карете в таком состоянии.

И приняв решение, Габриэла Канижай развила бурную деятельность. Приказала послать за доктором, поставить самовар-сбитенник и позаботиться об ужине, затем обследовала заднюю комнату, предназначенную для отдыха проезжающих и, убедившись, что кроме пары скамеек, стола и горки с посудой в ней нет никакой мебели, отправила гайдуков за своими перинами, сложенными в бричке.