Чарльз Мартин - Бог пятничного вечера

– Гейдж.

– Точно. Он рассказал, что вы вдвоем бросали каждое утро. Сказал, что он вставлял бумажные стаканчики в ограду на расстоянии сорока ярдов, и ты попадал в десять из десяти. – Вуд сложил руки. – Ты правда думаешь вернуться в игру?

Я попытался остановить его, пока он совсем не разошелся.

– Вуд, мне тридцать три. Я – преступник, отсидевший срок за изнасилование, которому нельзя подходить ближе чем на пятьдесят футов к детям, школам, детским учреждениям, торговым центрам или кинотеатрам. У меня есть приблизительно восемнадцать часов, чтобы зарегистрироваться по месту проживания, прежде чем Большой Брат явится меня искать. – Я покачал головой. – У меня в голове сейчас только одно, и это не футбол.

Мы пили коктейли в молчании. Прошла пара минут. Вуд не поднимал глаз. Допив, высосал остатки. Тон сменился.

– Мэтью, мы знаем друг друга давно, верно?

Я кивнул.

– Вместе пережили многое.

Еще кивок.

– Ты был там долго.

Я ждал.

– Ничего не хочешь мне рассказать?

– Ты имеешь в виду, что, быть может, двенадцать лет смягчили меня, привели в чувство, и я, наконец, захочу признаться в чем-то, что горячо отрицал двенадцать лет назад?

На этот раз кивнул он.

Я понимал, что ему надо было это сделать. И еще знал, что хочу подавить это в зародыше.

– Нет.

– Но ты по-прежнему не можешь этого доказать, так?

– Мы это уже проходили.

– А как насчет той пленки, что у них была?

– До сих пор не могу этого объяснить.

– Семь разных камер показывают, как ты выходишь из фитнес-центра с ней, а потом, шатаясь, как пьяный матрос, выходишь из лифта и вваливаешься к ней в номер.

– Я видел видео.

– А как насчет другого видео? Того, которое нашли в номере?

Я не ответил.

– Это же видеозапись. Дымящийся пистолет.

– Это не я. Я этого не делал.

Он откинулся на спинку стула.

– Даже твоя жена признала, что человек на записи похож на тебя. – Вуд наклонился: – Ты помнишь, что она сказала, когда они заставили ее смотреть это перед присяжными?

Я помнил.

– Да.

– Это по-прежнему твое слово против ее и… послушай, тебя долго не было, ты не знаешь. Ее слово сейчас куда более весомо, чем твое. Возможно, весомее, чем твое когда-либо было.

– Значит, ты хочешь, чтобы я сказал, что сделал это, только бы они от меня отвязались и чтобы все это закончилось?

– Признание дало бы тебе больше шансов на отборе, чем упорное отрицание вины.

– Я не хочу никаких отборов.

– Объяснишь ДНК?

– Не могу.

Вуд помолчал.

– Старик, серьезно. Все те видео, две других свидетельницы…

Я поправил его:

– Две азиатские проститутки, которые не говорили по-английски. Они говорили с жюри только через переводчика, и все вопросы были наводящими.

Вуд прервал меня:

– Они обе указали на тебя, когда судья спросил, рядом с кем они проснулись в номере отеля.

– Потому что так оно и было, – сказал я.

– Ты этого не отрицаешь.

– Разумеется, нет. Они были там, когда я проснулся. Я был удивлен не меньше, чем они, но это не значит, что я сделал то, что они сказали.

Он продолжал:

– Одной из них даже не было шестнадцати, а другой едва исполнилось семнадцать. – Он изобразил пальцами кавычки: – «Несовершеннолетние проститутки все равно несовершеннолетние».

– Вуд…

– А как насчет того, – он показал на динамик над нами, – что она сидела там и излагала все как по писаному? Откуда она взяла подробности? Она знала такое, что могла знать только Одри. И у нее не было причины лгать. Я не…

– Вуд, суд закончился двенадцать лет назад. Ты хочешь заново открыть дело?

Он ткнул пальцем в сторону трассы.

– Суд в зале суда закончился, но суд общественного мнения заходит на новый виток. – Он покачал головой. Я дал ему закончить. – Ты понимаешь, что в словаре Уэбстера под определением «виновен все всяких сомнений» стоит твоя фотография?

– Знаю.

Вуд продолжал, но стал уже сгущать краски:

– Посмотри слово «извращенец», и найдешь там ту же фотографию.

Я нахмурился.

– И ты ничего не имеешь против?

– Я не сказал, что ничего не имею против. Сказал просто, что понимаю свое положение.

Во время суда последним гвоздем в крышку моего гроба стала не лучшего качества видеозапись, которая хотя и держалась в строгой секретности, каким-то образом просочилась в прессу и получила название «неопровержимой». Увидев ее в первый раз, Одри сказала: «Это все равно что смотреть, как умирает моя душа».

Я допил молочный коктейль. Вуд хотел было еще что-то сказать, но я опередил его:

– Какой эпизод показали в конце той записи?

Он кивнул и отвел глаза.

Я продолжал:

– Сколько снэпов мы с тобой сделали вместе?

– Что?

– Сколько раз ты вкладывал мяч мне в руки?

– Включая тренировки?

– Да.

– Тысячи.

– А из них сколько довели до цели?

Он на секунду задумался.

– Больше половины, это уж точно.

– А почему мы это делали?

– Потому что ты мог угадывать тактику защиты лучше, чем кто-то другой, и видел то, чего никто не видел.

– Даже если это так, у меня должна была быть причина, так что же это была за причина?

– Обмануть противника.

Я наклонился над столом.

– Существует разница между тем, что ты видишь, и тем, что есть.

– Даже если то, что ты говоришь, правда и она все это сфабриковала, причем так хорошо, что никто бы не смог лучше, единственный способ вернуть твою жизнь – это заставить ее признаться перед судьей, что она солгала, а твои шансы, что это случится, равны нулю.

– Я не собираюсь охотиться за ней, Вуд.

Он наклонился ко мне.

– Брось, Ракета, старик… ты можешь и не охотиться за ней, но тебе надо понять, что, пока тебя не было, люди не забыли. И уж точно не простили.

– Ты хочешь, чтоб я вернулся в Уайрграсс и постучал в двери? Узнал, не примут ли меня назад?

– Может, для тебя так было бы лучше. – Вуд поиграл с ключами от машины, лежащими на столе. – Даже если тебе и не нужна правда, давай представим на три секунды, что ты и вправду найдешь Одри. Можешь поспорить на свою бросковую руку, что ей-то уж она точно нужна. Рано или поздно тебе придется столкнуться с этим.

Он был прав, и я это знал. Я подпер голову руками.

– Сначала ее надо найти.

Два часа спустя Вуд въезжал в Гарди. Дождь лил не переставая, по обочинам бежали ручьи. Он остановился перед железнодорожными путями прямо на въезде в город и заглушил мотор.

– Хочу пригласить тебя на обед, но Лауре надо немного времени… – Он покачал головой. Признание далось ему мучительно.

Я положил руку ему на плечо.

– Она защищает тебя. Тебе стоило бы послушать ее. Я, вероятно, сделаю то же самое. – Я вышел. – Спасибо за сегодняшний день.

– У тебя есть план?

– Ну… – Я усмехнулся. – У меня нет ни денег, ни дома, ни машины, ни карьеры, ни жены, ни семьи, и, насколько мне известно, один-единственный друг, который не знает, верить ли тому, что я говорю.

Он махнул вперед, вдоль железнодорожных путей.

– Я погонял пауков. Заготовил дров. Консервы в кладовке. В холодильнике немного яиц. Газовый баллон полный. Оконная рама сломана, так что спать будет то еще удовольствие, но вентилятор работает. Можешь заклеить скотчем дырки в сетках, чтобы москиты не налетели. И если понадобится одежда… Когда Одри исчезла, я собрал то, что осталось от твоих вещей, и сложил в тот кедровый сундук на крыльце. Справа от него стоит старый байк. Он чихает, но доставит тебя куда понадобится.

Прадедушка Вуда занимался выращиванием табака на нескольких сотнях ярдов, прилегающих к Сент-Бернару. Бизнес достиг своего расцвета при дедушке, а потом, при отце, пришел в полный упадок. Когда наступили тяжелые времена, у Вуда не поднялась рука продать участок, и он остался без денег, но с землей. Я всегда восхищался тем, что, лишившись своего бизнеса, он все же сохранил землю. Вдобавок к выращиванию табака дедушка увлекался изготовлением самогона, который варил в хижине, построенной на участке. Дом располагался, как ни странно, неподалеку от железной дороги, а хижина находилась посередине участка, и грунтовая дорога, ведущая к ней, заканчивалась воротами. В пятничные вечера, после игр, многие из нас валились на спальные мешки рядом с топящейся железной печкой. Я улыбнулся.

– Спасибо.

– Тут тебе будет мало-мальски спокойно. Держись подальше от папарацци. – Он усмехнулся. – И говорю как твой поверенный, потому что знаю, что ты не можешь такового себе позволить, это законно в смысле расстояния до школы.

– Это успокаивает.

– Э… – Он поднял палец и покачал головой. – Пожалуй, тебе не стоит заходить в амбар. – Он вручил мне официального вида бумагу из пачки, засунутой между ветровым стеклом и приборной доской, которая, как я подозревал, исполняла еще и роль письменного стола. Я пробежал письмо глазами.

– Что это?

– Примерно полгода назад учителя застукали там каких-то пацанов за курением «травки». Чтобы отвлечь внимание от своего пристрастившегося к наркоте дитяти, один из родителей поднял шумиху из-за состояния амбара. Власти округа все разнюхали, согласились с родителем и сказали мне, что это потенциальное судебное дело. – Вуд пожал плечами. Он как будто говорил сам с собой. – Если бы они там не лазили, то и опасности бы никакой не было, но, несмотря на пять десятков развешанных повсюду желтых предупреждающих знаков, я все равно почему-то виноват в том, что их дети без спросу проникают на территорию и курят «травку».

Я рассмеялся. Он продолжал:

– Чтобы убедиться, что они донесли до меня свою позицию, власти прислали мне, – он махнул на бумагу у меня в руке, – заказное официальное письмо, уведомляющее, что я должен снести амбар, иначе они возбудят дело, и я потеряю свою землю. И теперь я каждый месяц получаю новое.

– Так амбар все еще стоит? Он же грозил рухнуть, еще когда мы там бегали.

– Власти явно согласились бы с тобой, а учитывая его близость к школе и зная, что мальчишки любят ошиваться возле него…

Я ухмыльнулся.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Власти талдычат, что его надо снести.

– Так за чем же дело стало?

Он втянул воздух сквозь зубы и покачал головой.

– Это сложно объяснить.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сам увидишь, когда откроешь дверь. И, к твоему сведению, я не имею никакого отношения к тому, что ты там найдешь. Как и Рей. Оно просто появилось пару лет назад, и каждый месяц возникает что-то новое. Это как в «Иеремии Джонсоне», когда индейцы оставляют всякие вещи в его старом доме, где живет сумасшедшая леди. Никто не видит, как они приходят и уходят, вещи просто появляются. – Он помолчал, явно, собираясь с духом, чтобы сказать то, что вертелось на языке. Наконец взял бумажку с приборной доски и протянул мне.

– Лаура тут покопалась. Нет никаких записей – вообще никаких – об Одри Райзин ни в южной Джорджии, ни в северной Флориде, нигде поблизости. – Он взглянул на меня и отвел глаза. – Она проверила и под именем «Лаура Майклз». – Он покачал головой.

Дождь заливал мне плечи. Я постучал по крыше машины, не зная, что сказать. Где найдешь друга, который не отвернулся от тебя, даже когда большинство считает тебя извращенцем. Тем более такого, который верит.

– Вуд, спасибо.

Его глаза увлажнились.

– Ты очень скоро узнаешь, что я нисколько тебе не помог. – Он махнул рукой в сторону города, не подозревающего о моем возвращении. – И если ты думал, что они любили тебя тогда, подожди, когда увидишь, как они ненавидят тебя сейчас. – Он завел мотор, но не тронулся. – Мой офис в старом Мейтер-билдинг. Второй этаж. Я… – не глядя на меня, он пожал плечами, – занимаюсь оформлением поручительств. Из моего окна видна тюрьма. – Еще раз пожал плечами. – На оплату счетов хватает. По крайней мере, большей их части. – Вуд полез в карман и протянул мне скомканные деньги. Грязные двадцатидолларовые бумажки. – Тебе это понадобится. – Для него сумма была, должно быть, немалая. Может, все, что было. Я отмахнулся.

– Не надо.

Он протянул во второй раз.

– Бери, бери. Тебе же надо…

Я вскинул руку останавливающим жестом.

– Лаура права. Будь умнее. Держись от меня подальше.

Он постучал себя в грудь, и глаза заблестели от слез.

– Когда я закрываю глаза и вспоминаю самые плохие и тяжелые времена в своей жизни, я вижу, как ты смотришь на меня. Говоришь мне, что я могу сделать то, о чем никогда и не мечтал. – Пауза. – Что бы я ни делал, не могу заставить себя ненавидеть тебя. – Он покачал головой и посмотрел на перстень за победу в национальном чемпионате. Мы с ним вместе выиграли семь чемпионатов: четыре в старших классах школы и три в колледже. Кольцо, которое он носил, было с нашего последнего.