* * *

Говорили, что в конце июля в Бокере проходит праздник для всех — знаменитая ежегодная ярмарка, которая на неделю собирает сюда торговцев из Каталонии и Бретани, Лиана и Генуи, Марселя и Тулузы, Бордо и Гренобля, Нима и Баланса — то есть Бокер становится центром вселенной, и здесь собирается столько народу, что всякая женщина может быть уверена, что никогда больше не встретит человека, с которым позволила себе минутную слабость, в эти дни в Бокере никто ничего не принимает всерьез, кроме неуплаты по векселю!

Однако, за исключением времени ярмарки, нет более скучного места в мире, чем этот маленький и безобразный городок. Желающие попасть на ярмарку снимают дома, дворы, сараи на год вперед, и плата за них так высока, что на нее бокерцы живут целый год. Поэтому они и не занимаются никакими ремеслами и питают отвращение ко всякому труду, вследствие чего постоянно зевают. В Бокере как бы начисто забыли, что этот город был прославлен творениями трубадуров, что здесь разыгрался очаровательный роман Окассена и Николлет, приемной дочери виконта де Бокера. Ангелина же знала об этом потому, что это была любимая книжка княгини Елизаветы, но о ней не знал даже Оливье.

Маленький городок во Франции — это совокупность отдельных семейств, ведущих замкнутый образ жизни. В самой дружной семье через год совместного существования уже не о чем говорить — обо всем давным-давно переговорено. И поэтому бокерцы, как беременная женщина на солененькое, набросились на рассказы Оливье о войне и его отношениях с «кузиной из России». Все с нетерпением ждали, когда, согласно законам жанра, молодой де ла Фонтейн поведет хорошенькую, печальную Анжель под венец, — и ежедневно бокерцы судачили, удивляясь, почему этого не происходит.

Как и многие страстные женщины, Ангелина могла придумать сложнейшую и грандиозную ложь и сама поверить в нее, однако ей никак не удавалось внушить себе, что она любит Оливье. Он не был ей неприятен: ласковый, как мурлыкающий кот, изощренный в затейливых ласках… Она ложилась с ним в постель, с удовольствием копила в себе маленькие, но такие волнующие, такие приятные ощущения, лелеяла их, и порою они даже, собравшись все воедино, одолевали душевный холод Ангелины, но это случалось, увы, так редко! Заниматься любовью с Оливье было все равно, что пытаться собрать роскошный букет на клумбе в вершок величиной. Однако Оливье не считал Анжель бесчувственной, он ведь не знал, что поначалу только мысли о Никите, только мечты о нем были единственным утешением и отрадой Ангелины; он не знал, что, будучи ро́зно с собственным сердцем, которое жило и билось только для него, неоцененного и навеки потерянного, она иногда уступала греховному наслаждению, крепко зажмурясь, вообразив себя в объятиях Никиты. А поскольку она сама была слаба, то воображением обладала огромным, и ей не раз удавалось взобраться на вершины наслаждения. Однако все чаще, распалив себя воспоминаниями, Ангелина чувствовала такой неистовый жар в чреслах, что спешила отдаться Оливье где только могла, на столе, на кресле, на ларе с мукой, лишь бы не на глазах у тетушки Марго, и вскоре ей достаточно было представить глаза или губы возлюбленного, чтобы тотчас удовлетворить свою страсть.

Оливье и не догадывался, что он для Анжель — только орудие ее неутомимого сладострастия, что на его месте мог быть всякий другой мужчина, когда бы она сумела одолеть свою брезгливость и дать себе труд увлечься хоть кем-то… кроме Никиты.

Анжель отчаянно нравилась Оливье. Ни одна женщина так не возбуждала его, а то, что она беременна, придавало ей особенную привлекательность, ибо Анжель скрытно надеялась добиться выкидыша, а потому эротические фантазии ее делались раз от разу все изощреннее. Она была восхитительная любовница, однако жениться Оливье и помыслить не мог! Во-первых, оба без гроша. Когда еще помрет тетушка… а вдруг забудет написать завещание? Да и брак с мнимой кузиной был бы ей не по сердцу; вдруг уменьшит и без того мизерное содержание? Представить себя зарабатывающим на жизнь Оливье не мог при всей своей неумеренной фантазии. Он слышал, что есть-де такое средство делать из свинца золото, а при лунном свете, с помощью розы, сгущать его на левой ладони руки в настоящие рубины. Оно бы неплохо, да вот беда: Оливье не знал в точности всех манипуляций, а в таком деле самомалейшая оплошка ведет к неудаче. Наверное, потому и не слыхать, что кому-то все же удался сей опыт, размышлял Оливье. Да еще говорили, что при этом требуется вовсе не роза, а таинственное растение баранец, кое умеет ходить и пищит по зорям, как ребенок, когда вытаскивают его корни. Вот только неудача: сие растение живет только по берегам российских рек, являясь любимым средством русских ведьм и колдунов. Ну что за беда: не подумал Оливье, будучи в России, разжиться баранцем, потому и был теперь начисто лишен возможности честным путем зарабатывать деньги. Оставалось либо красть, либо выгодно жениться. Второе показалось ему предпочтительнее, и Оливье тайком начал приглядывать себе невесту в зажиточных бокерских семьях, туманно давая понять знакомым дамам, что он хоть и чувствует себя должным заботиться о кузине, но это долг совести, а не сердца. Слух об сем мгновенно воцарился на брачной бирже Бокера и в ближайших окрестностях. Свахи пришли в боевую готовность… однако произошло событие, которое свело на нет все матримониальные планы Оливье, доказав Ангелине, что Бог есть и он заботится о ней, хоть и весьма своеобразным способом.

* * *

У тетушки Марго, которая некогда, как это ни странно, тоже была ребенком, в Тарасконе жила старая нянька, и вот Господь прибрал ее. Тетушка Марго отправилась на похороны и поминки, а в этот день, как нарочно, разыгрался мистраль. Когда дилижанс, на котором решила подъехать тетушка Марго, переезжал через Бокерский мост (великолепное решетчатое сооружение), ветер пришел в полное неистовство. Кучера сдуло с козел; с крыши дилижанса посыпались чемоданы и корзины, сам же экипаж угрожающе накренился… Пассажиры-мужчины один за другим повыскакивали из дилижанса и вцепились в веревки, укрепленные по его стенкам, однако усилий восьми человек было недостаточно, и экипаж, проломив решетчатые резные перила, свалился в Рону под страшный женский крик, доносившийся изнутри, и под вопль спохватившегося кучера:

— А как же дама?!

Дамой, не успевшей выскочить и совершившей смертельный полет с Бокерского моста, оказалась, как можно догадаться, тетушка Марго…

Однако тетушка была еще жива, когда ее вытащили из реки: с переломанными ребрами, вся в ссадинах, она находилась при смерти. Из обломков дилижанса соорудили носилки и доставили бренное тело домой, в объятия насмерть перепуганного племянника. Никогда, даже, кажется, на мосту через Березину, не было у Оливье столь испуганного лица. Ведь там у него оставалась надежда выжить, вернуться домой, дождаться наследства… Мост через Рону почти лишил его такой надежды, ведь тетушка Марго явно собиралась умереть, не оставив завещания!

Бокер затаил дыхание. Дамы с дочерьми на выданье всей душою молились, чтобы нотариус господин Блан успел прийти в дом де ла Фонтейнов прежде, чем тетушка Марго отдаст Богу душу, множество было и таких горожан, которые охотно протянули бы поперек улицы веревочку, чтобы господин Блан споткнулся о нее и сломал себе ногу. Впрочем, бокерский нотариус был человек осторожный и всегда смотрел себе под ноги, а оттого отличался чрезвычайной медлительностью, и то расстояние, которое нормальный человек прошел бы за полчаса, нотариус Блан преодолевал больше часу.

Он был преисполнен уверенности, что завещание удастся составить, даже если мадам де ла Фонтейн лишилась дара речи. Ведь закон разрешал в таком случае выражать свою волю жестами. У нее сломаны руки, но ведь шея-то не сломана, рассуждал нотариус, значит, кивать в знак согласия сможет, это разрешено — только обязательно в присутствии двух нотариусов. Молодому де ла Фонтейну очень повезло: в Бокере по делам как раз оказался парижский нотариус де Мон, человек, весьма известный в своих кругах как заслугами перед законом, так и богатством (он занимался юриспруденцией не для заработка, а из любви к искусству), а также благородством происхождения, связанного, между прочим, с Бокером. Один из прежних властителей Прованса, Раймонд V, в 1172 году созвал в Бокер множество вельмож, и каждый прибывший сюда рыцарь старался блеснуть роскошью. Так, Вильгельм Громаркель приказал приготовить на огне восковых факелов все блюда для своего личного стола и для угощения трехсот рыцарей.

Раймонд де Во приказал сжечь перед собравшимися рыцарями тридцать самых красивых лошадей из числа привезенных. А Рембо де Мон велел провести при помощи двенадцати пар быков длинные борозды во дворах и в окрестностях замка и в этих бороздах «посеять» тридцать тысяч су. Тогда су равнялся теперешнему франку, и среди жителей Бокера не было человека, который вот уже почти семьсот лет не ждал бы каждую весну, что замечательные семена наконец-то взойдут и заколосятся.

Как легко догадаться, Рембо де Мон был предком Ксавьера де Мона, отчего бокерцы, лелея многовековые надежды, относились к потомку с тем же пиететом, что и к предку. Поэтому нотариус Блан счел для себя честью, когда господин де Мон согласился наведаться с ним в дом де ла Фонтейнов.

Разумеется, они отправились в путь не пешком: де Мон счел бы ниже своего достоинства пешком ходить по городу, который считал чуть ли не своим вассальным владением. Два квартала до дома клиентов следовало непременно преодолеть в двухместной позолоченной карете с огромными стеклами спереди и по сторонам, в карете о шести лошадях с вензелями на дверцах и двумя форейторами верхом. Беда была лишь в том, что карета стояла незаложенная, а потому прошел еще час, прежде чем она тронулась в путь; причем в то время, как передняя лошадь вступила на фонтейновский двор, задние колеса кареты как раз выезжали с гостиничного двора: кварталы в Бокере были коротенькие.

Но рано или поздно все заканчивается, так что настало наконец мгновение, когда нотариус Блан ввел высокочтимого коллегу в тот дом, где спешно требовалось составление завещания.


Уже стемнело. Толстая служанка, всхлипывая, сунула каждому по вонючей свече в грязном закапанном подсвечнике и, махнув рукой в сторону лестницы, — мол, идите наверх! — села на нижней ступеньке и уткнулась в передник, старательно всхлипывая.

Поднявшись во второй этаж, нотариусы некоторое время бродили по неосвещенному коридору, тычась то в одну, то в другую запертую дверь (причем нотариус Блан переживал, что заставляет ждать высокопоставленного коллегу, а тот смутно надеялся, что следующая дверь все же откроется — и он наконец увидит синеглазую красавицу Анжель, о которой был уже весьма наслышан, а вот повстречать как-то еще не привелось), пока наконец одна из дверей не открылась и на пороге не возник печальный и бледный Оливье де ла Фонтейн, который ввел их в невероятно натопленную комнатку (чтобы, как объяснил несчастный племянник, тетушка, побывавшая в ледяной воде Роны, хорошенько прогрелась). К тому же комнатка была чрезвычайно плохо освещена, и две свечи нотариусов мало чем помогли.

Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел какой-то сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, в двух шагах от кровати, приступили к делу.

— Ну-с, — бодро начал Блан, которому высокочтимый собрат снисходительным жестом уступил право первого слова. — Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы вынуждены явиться сюда по столь печальному поводу, однако Господь Бог, Всевышний Отец наш, учит смирению, небеса рано или поздно будут отверзты всякому из нас, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе́, обострить слух свой — и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!

Нотариус Блан перевел дух и услышал короткое, сдавленное всхлипывание. Он огляделся не без гордости. Нотариус де Мон сидел, сцепив пальцы и мечтательно уставившись в пространство. Оливье де ла Фонтейн внимательно слушал, был он по-прежнему бледен, однако слезы на его глазах не блистали. Получалось, что своей речью Блан пронял лишь несчастную страдалицу, а ведь ей и без того худо! Поэтому милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул тщательно очищенное перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.

— Итак, сударыня, — возвестил он официальным тоном, — желаете ли вы составить завещание?

Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.

— Желаете ли вы оставить кому-либо, кто не находится в этой комнате, принадлежащее вам движимое и недвижимое имущество все в совокупности?

Больная осталась неподвижна.