Но каждый только одного и ждет —

Когда меня нечистый проведет

В ворота ада.

В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка французской столицы, пели новые куплеты про Наполеона. Эту песню знал теперь весь Париж! Полицейские изъяли сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.

Я в этой грешной, растревоженной стране

Посеял смуту, нищету, раздоры.

И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,

Чтобы палач петлю на шею мне

Накинул скоро!

«Скоро! Скоро! Скоро!» — скандировали хором посетители, в большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор грузчиков, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Силачи поднимали многопудовые мешки одной рукой, жонглировали ими. Это было устрашающее, но и восхитительное зрелище, а победители потом закатывали отменную пирушку. Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на все стороны. Она тоже, должно быть, имела великую телесную силу, ибо толщину свою носила с необычайной живостью и ловкостью, но и она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим, жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком трауре, пока хозяйка наконец прервала на миг свои сумасшедшие метания и показала ей того, о ком она спрашивала.

Человек огромного роста, большеголовый, с коротко стриженными, будто у новобранца, бесцветными волосами, одетый в поношенную куртку, куда еле-еле вмещались его могучие плечи, сидел, уныло подперевшись локтем о стол и прикрыв глаза, и слушал певцов, нестройно, хотя и бойко тянувших:

Пошел на убыль счет счастливых дней.

Я пожил славно, всех держал я в страхе.

Осыпан почестями, лаской окружен,

Диктатор ваш, любимец нежных жен

Взойдет на плаху!

Кругом заорали, захохотали, воздели кружки, горланя:

— На плаху! На плаху! Смерть тирану!

Дама вгляделась. Мало того, что человек, которого она разыскивала, молчал, не присоединившись к общему хору; из-под крепко прижмуренных век его скатилась крошечная слезинка!

Несколько мгновений дама глядела на него с тем же изумлением, с каким глядела бы на плачущую гору, потом осторожно коснулась его плеча:

— Сударь…

Человек нехотя приоткрыл глаза. Крошечные, глубоко посаженные, они казались просто темными дырочками, просверленными в голове неизвестно зачем, но, верно, они все-таки могли видеть, потому что уставились на даму, после чего их обладатель нехотя буркнул:

— Чего?

Дама была весьма не робкого десятка, однако и она вдруг струхнула под этим тупым взглядом и почувствовала, что растеряла все слова, с которыми пришла сюда.

Не дождавшись ответа, глазки помутнели и начали вновь закрываться тяжелыми веками; тогда дама, спохватившись, сбивчиво проговорила:

— Я слышала… вас постигла неудача сегодня, вы не нашли работу?

Начало оказалось неудачным: огромная ладонь, безвольно лежавшая на столе, медленно сползлась в кулак, один удар которого запросто размозжил бы голову теленку.

— Я это к тому, — поспешно добавила дама, — что у меня есть для вас работа!

Глазки вновь закрылись. Великан как бы во сне откусил немалый кусище от поросячьей ножки, лежавшей в его миске, и принялся вяло двигать челюстями.

— Как я погляжу, вам желудок дороже славы? — недобро усмехнулась дама.

Великан вновь открыл глаза и пробурчал:

— А ты послушай, о чем они поют. Вот и вся наша слава!

— Но ведь русские еще не вошли в Париж, — прошептала дама, садясь на краешек засаленного табурета и ближе придвигаясь к великану. Он дернул носом, очевидно, раздраженный запахом ее духов, и прищурил один глаз:

— Работа какая? Насыпать соли на хвост русским, что ли?

— В конце концов, этим и кончится, — туманно ответила дама, и силач широко разинул пасть, зевая:

— Больно надо! И — что проку? Легче покорить легион демонов, чем русских, даже если бы вместо одного у нас было десять Бонапартов. Не видел народа более варварского! Готовы сами себя сжечь, лишь бы не сдаться неприятелю. Их так просто не возьмешь. — И он опять прикрыл глаза.

— Хоть и не твоими руками, но не без твоей помощи будет уничтожен русский император, — чуть слышно прошептала дама.

Сначала ей показалось, что великан ничего не расслышал, потому что прошло немалое время, прежде чем поднялись веки и взгляд скользнул по ее лицу. Потом великан хмыкнул и стукнул ладонью по сжатому кулаку. Этот непереводимый и оскорбительный жест знатоки могли бы сравнить с тем, как русские бьют ребром ладони по сгибу руки у локтя, и означал сей жест, мягко говоря, «пошла вон!».

Дама слишком нуждалась в услугах этого мужлана, а потому не позволила себе обиду и начала все сызнова:

— Буду говорить прямо. Речь идет о женщине.

Тяжелые черты медленно сложились в гримасу глубочайшего отвращения, а губы исторгли короткое:

— Баб ненавижу!

Дама была особа начитанная, а потому ей сразу вспомнился евнух из «Персидских писем» Монтескье, возненавидевший женщин после того, как начал взирать на них хладнокровно и его разум стал ясно видеть все их слабости. Обеспокоенная, дама слегка нагнулась и заглянула под стол. Великан сидел, широко расставив ноги, и то, что она разглядела между ними, успокоило ее внезапные подозрения, но весьма взволновало натуру этой любительницы оценивать мужчин по величине их главного орудия. Сейчас, впрочем, было не до этого, а потому дама утихомирила свой пыл и вновь приступила к делу:

— Прекрасно! Речь идет об уничтожении одной из тех, кого вы ненавидите.

— Это тебя, что ли? — хмыкнул великан.

Насмешки бесят мелкую спесь, и дама была взбешена. Прежде оскорбитель немедля узнал бы, что горе тому, кто, возмутив ее гнев, не спешил покорностью смягчить его. Она дала себе мысленную клятву расквитаться с этим ничтожеством, когда дело будет сделано, но впервые усомнилась в том, что ей это удастся. Туп, ленив… Непроходимо, безнадежно!

Впрочем, она тотчас поняла, что подобные эпитеты скорее применимы к ней самой. Она начала слишком уж издалека, а с таким животным надо действовать без обходных маневров.

— Баб ненавижу, да ведь они глупы что куры, — вдруг изрек великан. — Только и годны, что кудахтать да нестись! На свете есть только одна, которой я свернул бы голову при первой же встрече!

Восторг, захлестнувший душу дамы при этих словах, был таков, что она даже всхлипнула от облегчения. Все будет, как она хочет! И, схватив великана за руку, она жарко выдохнула:

— О ней и пойдет речь!

Маленькие глазки медленно приоткрылись, и дама усмехнулась, увидев, как мелькнувшая в них искра начала разгораться в яростный пожар:

— Вижу, ты узнал меня. Ну, наконец-то! Теперь можно и поговорить.


Через полчаса дама в трауре вышла из кабачка «Поросячья ножка» и, свернув за угол, села в поджидавший ее фиакр. Следом вскочили двое оборванцев: это была охрана, ибо дама не лишилась рассудка, чтобы одной отправиться в такое гнездилище опасностей, каким являлось ночью «Чрево Парижа», тем паче — находившийся поблизости «Двор чудес», обиталище нищих и всего парижского отребья. Впрочем, сейчас дама была так счастлива, так окрылена, что думать позабыла о том, каким опасностям она могла подвергнуться. Она велела кучеру поскорее трогать, и всю дорогу до Мальмезона предавалась нетерпеливым мечтам о том мгновении, когда синеглазая золотоволосая женщина постучится в потайную калитку в ограде Мальмезона, скажет пароль «Сервус» и попросит проводить ее к графине Гизелле д'Армонти. Сама придет, сама. И сделает все, что ей будет приказано, не посмеет противиться. Дама в этом ничуть не сомневалась, и, как показали дальнейшие события, она не ошибалась.

* * *

Еще вчера русские видели Париж с высоты Монтерля — видели золотой купол Дома Инвалидов, ворота Трона, Венсен, вершины Монмартра, куда устремлено было движение союзных войск. Еще вчера гремела ружейная пальба, вперед продвигались с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместью Парижа. Все высоты заняты были артиллерией; в любую минуту город мог быть засыпан ядрами. Это была бы скорая победа… Но никто не желал сего в рядах победителей. И вот французы выслали парламентера. Пушки замолчали. Наступившая тишина была как вздох облегчения. Русские офицеры, солдаты собирались вокруг пушек и поздравляли друг друга с победой. «Слава Богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках! Мы отомстили за Москву!» — повторяли воины, перевязывая раны свои…

Это было еще вчера, а сегодня, 19 марта 1814 года, чудилось: весь Париж двинулся на бульвары, где надлежало приходить союзным войскам; балконы, окна террасы заполнены были зрителями; все жители парижские нетерпеливо ожидали вступления иностранного войска, возвратившего Франции мир и спокойствие.

На ранней заре русская конница, предводительствуемая Его Императорским Высочеством Константином Павловичем, и гвардии союзных держав построились в колонны по дороге к Парижу. Русский император отправился в Панкен со своим штабом, куда и король прусский прибыл со своею свитою. Здесь победителей ожидали префекты парижских округов. Русский император обратил к ним речь весьма достопамятную, ибо каждое слово из окон было не пустым обещанием, но оправдывалось событиями:

«Ни Франции, ни французам не воздам злом за зло. Один Наполеон мне враг…»

Оба государя, Александр и Вильгельм, в сопровождении князей и полководцев своих направились через заставы парижские к предместью Сен-Мартен. Казаки и гвардия находились впереди шествия. Граф Состен де ла Рошфуко прибыл к союзным государям с белым бантом, предлагая себя в проводники русскому императору. Около полудня все войска — конница и пехота, — отличавшиеся превосходной выправкой, предшествующие императорским свитам, вступили в город под звуки труб и военной музыки. При прохождении через предместья от чрезмерного стечения народа воинское шествие надолго замедлилось, казалось, в сем месте соединился весь Париж; никак нельзя было двинуться. Только в час дня войско союзное появилось на бульваре Пуссоньер. Глядя на возносящийся лес копий, на эти бравые батальоны, на этот цвет европейских воинов, парижские жители имели перед собой зрелище, долго еще незабываемое в мире: они видели блестящую армию среди горожан, ничем не обеспокоенных; видели войско неприятельское, принятое как войско, возвратившееся в свое Отечество. Но чувство, с которым победители входили в Париж, было неизъяснимо никакими словами…


Море народа на улицах. Окна, заборы, кровли, едва зазеленевшие деревья бульваров — все, все покрыто людьми. Ступить, что называется, разу негде! Все машет руками, кивает головами, все кричит:

— Да здравствует Александр, да здравствуют русские!

— Да здравствует Вильгельм! Да здравствует император Австрии!

— Да здравствует Людовик, да здравствует король!

— Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! — кричали красивые женщины, цепляясь за упряжь офицерских коней, так что один из молодых воинов принужден был приостановиться, чтобы ответить учтиво:

— Medams, le voila, en habit verit, avec le roi de Prusse [111].

— Mais, monsieur on vous prendrait pour un Francais! [112] — восхитилась дама.

— Много чести, мадам. Я этого не стою, — улыбнулся русский, но дама и в толк не могла взять, о чем он говорит, продолжая комплимент:

— Mais c'est que vois n'avez pas d'accent [113], — и тут же снова во все горло закричала: — Vive Alexandre, vivent les Russes, héros du Nord! [114]

Казак этого офицера, не отстававший от него ни на шаг, задумчиво проговорил:

— Ваше благородие, они с ума сошли!

— Давно! — ответил офицер, помирая со смеху. Они тронули коней и кое-как воротились на свои места.

Тем временем государь среди волн народа остановился у полей Елисейских, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно изготовилась принять его.

Молодой офицер глаз не мог отвести от арки, от ее массивных серых стен, тяжелых перекрытий, помпезных барельефов.

— Как в сказке сказывается: зашли за тридевять земель, в тридесятое царство! — воскликнул казак; офицер, бросив ему беглую улыбку, ответил:

— Твоя правда, Степан! — и вновь обратил свой взор на серый гранит арки.

Невольно снял треуголку. Легкий, уже теплый ветерок ерошил его светло-русые волосы, играл ими, то открывая, то вновь прикрывая рваный шрам на виске. Офицер быстро надел треуголку и подумал, что такая же арка должна стоять и в Москве, на той дороге, по которой уходил из русской столицы Наполеон, а потом вступали наши войска. Две арки, начало и конец пути, поражение и победа…