* * *

Как-то раз в госпитале появился незнакомец. Это был невысокий сухощавый капитан-артиллерист с твердыми, суровыми чертами неулыбчивого лица и цепким взглядом. Никаких особенных знаков отличия и даже наград на его мундире Ангелина не заметила, однако стоило капитану присесть на топчан какого-нибудь раненого и сказать несколько слов своим тихим, чуть скрипучим голосом, как самый тяжелый раненый, казалось, готов был вскочить и продолжить разговор не иначе, как вытянувшись «во фрунт», с беспрекословной готовностью исполнить всякое слово неведомого капитана.

Нанси Филиппова, которая любила иногда, к месту и не к месту, показать, как она заботится о «недужных солдатиках» (имелись в виду, конечно же, только «офицерики»), однажды попыталась сделать капитану выговор за то, что, дескать, тревожит он слабых и немощных, однако тот, взглянув на нее с видимой скукою, обронил, почти не разжимая губ:

— На войне, мадам, каждый делает свое дело, и не след мешать исполнять свой долг!

Разумеется, не эта расхожая сентенция остудила кокетливый пыл Нанси, а нескрываемое презрение, прозвучавшее в его голосе. Чудилось, незнакомец в одно мгновение увидел Нанси насквозь: с ее ленью и с брезгливостью, с ее сноровкой увиливать от тяжелой работы и умением «выставляться», коснувшись лба красивого выздоравливающего — и обойдя невзрачного умирающего. Более того: Ангелине почудилось, что эти слова, взгляд капитана и ее тоже вмиг поставили на место, напомнив то, о чем и самой следовало бы знать: да вовсе нет никакой особой доблести в ее ночных и дневных бдениях в госпитале! Просто балованная, полусонная от своих туманных грез бездельница нашла наконец себе заделье, столь же природно-естественное и соответствующее женской сути, как рождение и воспитание детей, пригляд за семьей, честное, нравственное поведение. Кому же еще ходить за хворыми, как не ей? К тому же они утратили силы и здоровье, пытаясь остановить врага, тянувшего свои кровавые лапы ко всякому русскому человеку — стало быть, и к Ангелине тоже. Сколько людей лишилось жизни, а не только здравия, защищая ее! И здесь, в госпитале, она отдает им лишь малую толику своего долга. Чем же так особенно гордиться? Заноситься — с чего? Надобно делать свое дело и не мешать другим выполнять свое — правильно говорит капитан!

А он между тем, переговорив с каждым обитателем офицерской палаты, перешел в солдатскую, и первым, кого он увидел, был Меркурий, который помогал Ангелине обмывать недвижимое тело татарина, прибывшего неделю назад с обозом раненых, но по сю пору не приходившего в себя. Татарин был дороден, тяжел, вдобавок беспамятен — а значит, вдвое тяжелее. Хоть и окрепли руки Ангелины за два месяца госпитальных трудов, а все ж хватка у нее была женская, слабосильная. Едва пришедший в себя, Меркурий тоже был не богатырь, а потому они едва-едва справлялись, при этом все время сердито шипели друг на друга: Меркурий — чтобы Ангелина Дмитриевна не надрывалась, он, мол, все сделает сам, а Ангелина, чтобы Меркурий шел немедля прочь, не то швы на плече разойдутся, и так весь белый стал будто стенка!.. Ну и тому подобное. Татарин между тем оставался недвижим, как дубовая колода. Ангелина даже всхлипнула с досады, а Меркурий даже застонал от бессилия, как вдруг татарин словно бы сам собою повернулся на бок — и замер, Ангелина азартно принялась обтирать его красную, сопревшую спину, и не сразу до нее дошло, что татарин не сам ведь повернулся и не их же с Меркурием тщетные усилия возымели такой эффект. Только теперь она заметила две загорелых руки, поддерживающие раненого, а поведя глазом, увидела мундир того самого невысокого капитана, который как бы играючи держал огромного татарина.

Ангелина, забыв о деле, уставилась на него недоверчиво: кто мог предположить такую силищу в столь тщедушном теле! Тут же она спохватилась, что ведет себя неучтиво, однако же капитан оплошности ее не заметил: он изумленно смотрел на Меркурия, на лице которого, будто в зеркале, отразилось то же самое выражение.

— Муромцев, брат! Неужто ты?!

— Ваше благородие, господин капитан?! — и Меркурий принял стойку «смирно», а капитан бросился дружески хлопать его по плечу, причем оба начисто забыли про татарина, который вновь тяжело рухнул навзничь, раздавив немалым своим весом глиняную миску с водой, стоявшую на его топчане, и залив при том постель, облив Ангелину и вдобавок невзначай зашибив ее своей безвольною, но увесистою ручищею. Ангелина не устояла под ударом и хлопнулась наземь, с трудом поймав метнувшиеся вверх юбки.

— Охальники! Барышню убили! — заблажил зловредный бородач, неприятель Меркурия, и все раненые вытянули шеи, разглядывая милосердную сестру, нелепо распростертую на полу.

Ангелина издала негодующий вопль, и Меркурий с капитаном, отпрянув друг от друга, будто нашкодившие ребятишки, кинулись ей помогать. Ангелина успела заметить, как залился краскою Меркурий при взгляде на ее обнажившиеся выше колен ножки. Капитан оказался проворнее: подхватив Ангелину под мышки, он с извинениями помог ей встать и сунул в руки полотенце, чем враз направил ее гнев в русло привычных хлопот. А хлопот прибавилось! Осушить спину беспамятного, извлечь из-под него глиняные острые крошки, смазать подсолнечным маслом злые пролежни, надеть другое исподнее, на постели белье переменить… и все это время капитан с Меркурием, сноровисто ворочая татарина, тихо обменивались короткими репликами, половину которых Ангелина не расслышала, поскольку занята была другим, да и бородач черноглазый что-то сегодня разошелся и без устали блажил о своем желании перебраться на топчан под окошко. На него уж и внимания никто не обращал — отмахивались, как от надоедливой мухи. Но слушать он мешал, потому Ангелина только с пятого на десятое поняла, что еще в первые дни войны Меркурий служил под началом сего капитана Дружинина в том самом селе Воронове, которое столь часто связывалось с его бредом о лодке-самолетке, немало там в службе своей и во мнении начальника преуспел, а оттого капитан рад-радешенек этой встрече и — мало того! — имеет на Меркурия некие виды. О сем речь велась, впрочем, очень и очень туманно, Ангелина только и сообразила, что дело требует великой секретности. Да тут же все и позабыла: татарин, растревоженный всей этой суетой и болезнетворными царапинами, начал подавать признаки жизни, а когда, обмытый и переодетый, вновь был уложен на свежий сенник с высоким изголовьем, вдруг открыл мутные глаза и слабо простонал:

— Во-дич-ки… ради… ради…

Аллаха или Христа — какая разница? — Ангелина метнулась за водой, за доктором, и еще долгое время ей казалось, что татарин, таким замечательным образом пришедший в себя, есть главное событие нынешнего дня.

Однако она ошибалась. Главное состояло в том, что капитан Дружинин внезапно встретил солдата Муромцева… а что один из них сделал в этот день шаг к своей гибели — сего никому, кроме Судьбы, знать было не дано.

4

КОГО ИСКАЛА СМЕРТЬ?

В общем-то, ничего особенного в хождениях капитана Дружинина по госпитальным палатам не имелось: просто-напросто в Нижний днями прибывал какой-то важный груз военного назначения, вверенный попечению капитана и требующий охраны. А поскольку людей военных или хотя бы годных к службе после отбытия на фронт нижегородского ополчения в городе сыскать было трудно, капитан и набирал команду среди выздоравливающих. Он и прежде знал служебные свойства и качества солдата Меркурия Муромцева — понятно, что и доверял ему более, чем прочим.

Теперь за Меркурием что ни день присылаема была закрытая повозка. Капитан хотел присылать коня, однако Меркурий еще не вполне оправился после ранения; вдобавок, как он смущенно признался Ангелине, от роду садился верхом только раз и, сделавши несколько болезненных прыжков, держась то за гриву, то за луку седла, поторопился спешиться, более уже не рискуя подвергать себя «такой страсти». Вспомнив свои уроки верховой езды, Ангелина украдкой посмеялась — и с этого дня Меркурий, сам того не зная, утратил еще одну надежду найти тропинку к ее сердцу, ибо показал еще одну слабость. Отныне она окончательно усвоила по отношению к нему покровительственные манеры старшей сестры (да ведь и впрямь была на два почти года старше!). Это способствовало их дружбе… но отнюдь не любви! Так что княгиня Елизавета, уже обеспокоенная зарождением привязанности между раненым солдатиком и своей внучкой-баронессою и помышлявшая, как бы эту привязанность искоренить (в нравственности, как и в медицине, предусмотрительная осторожность предупреждает опасность), могла вполне успокоиться: от Меркурия для сердца Ангелины никакой беды не ожидалось.

Итак, за Меркурием приезжала небольшая карета — черная и весьма приметная своими малыми размерами и удобством. Принадлежала она военному ведомству, а потому всегда была запряжена сытыми, бойкими, гладкими лошадьми — правда, рыжей масти, впервые увидав которых князь Алексей Михайлович покачал головой и помянул арабскую пословицу, которую Ангелина слышала от него с самого раннего детства: «Продай лошадь вороную, заботься о белой, сам езди на гнедой… но никогда не покупай и не запрягай рыжую лошадь!» Впрочем, и рыжие лошади послушно шли в упряжке, подчиняясь крепким рукам армейского кучера Зосимы с диковинным отчеством — Усфазанович, коего все называли просто Усатычем, для удобства произношения и по правде жизни, ибо он, пользуясь своим привилегированным положением кучера при капитане Дружинине, взрастил и взлелеял на своем маленьком, худеньком личике такие усы… нет, усищи, что они составляли главную достопримечательность его тщедушного облика. Этот самый Усатыч исправно отвозил Меркурия на окраину города, к Арзамасской заставе, где, обнесенный высоким забором, спешно строился огромный сарай, а там сооружались какие-то загадочные приспособления, за чем, не спуская глаз, поочередно надзирали капитан Дружинин и, в его отсутствие, Меркурий.

Насколько известно было Ангелине, ни к плотницкому, ни к слесарному, ни к строительному ремеслу ее подопечный отродясь не имел отношения. По простоте душевной она так прямо и спросила: неужто не сыскалось в немаленьком Нижнем Новгороде более сведущего в сем деле человека, чем едва живой после раны солдат?! — и была немало удивлена, когда всегда откровенный и открытый Меркурий вдруг начал что-то невнятное бормотать, плести, мол, капитан верит только тем, кого знает по службе, — и при этом он отводил глаза, краснел… словом, вел себя так глупо, что Ангелина невольно начала задумываться над сутью происходящего. Мужчина не должен с женщиной лукавить! Она примет на веру любую несуразицу, высказанную спокойно и небрежно, однако при малейшей неуверенности в голосе заподозрит неладное, даже если ей говорят чистую правду!

Любопытство Ангелины разгорелось, однако не пытать же ей Меркурия. У чужих людей спрашивать не хотелось: мало ли какие секреты у капитана Дружинина, время все-таки военное. Тащиться просто так в пылищу Арзамасской заставы (обитатели предместья спокон веку зарабатывали на жизнь тем, что трепали и пряли пеньку на лужайке прямо перед своими домами, а потому в воздухе висела плотная серая завеса) было неохота. Да и что проку? Дотащившись, выспрашивать, выглядывать? Нет, как ни подмывало Ангелину, она дожидалась удобного случая, и дождалась!

Как-то раз вышла на крылечко после ночного дежурства, глядь — поздний август затянул небо серою завесою дождя, а измайловской кареты на месте нет. И хоть беда не велика: Ангелина, и пешком до дому пробежавши, ног бы не сбила и под дождиком не растаяла, однако, увидев знакомые усы и рыжих лошадей, она тут же прикинулась такой беспомощной и растерянной и так жалобно запричитала, что ей всенепременно и немедленно нужно навестить болящую Зиновию Василькову, а как же быть, ежели нет ее кареты?! И Меркурию, который как раз в это время собирался ехать по обычному маршруту, ничего не оставалось делать, как подвезти Ангелину. Им было по пути: Зиновия Василькова жила в самом конце Покровской улицы. Потому-то Ангелине и понадобилось срочно навестить именно ее, что это было совсем недалеко от Арзамасской заставы! Правда, еще предстояло уговорить Меркурия довезти ее до пресловутого строительства… ну, ничего, она придумает какой-нибудь предлог, как-то исхитрится! Робкая в обращении с другими мужчинами, Ангелина знала, как управиться с Меркурием, и если бы потребовалось позволить ему в сумраке кареты какие-нибудь маленькие вольности, лишь бы добиться своего: скажем, дать ручку поцеловать, — Ангелина не побоялась бы пойти на это.

Однако ни ломать голову над предлогом, ни творить невинные шалости ей не пришлось. Чуть только съехала черная карета с госпитального двора и запрыгала по ухабистому переулку среди дождевых промоин, которые было никак не объехать: с одной стороны напирали заборы, с другой зиял овраг, — как вдруг что-то резко треснуло сзади, карета накренилась (Ангелина и Меркурий с криком вцепились друг в друга) и начала медленно, но неостановимо заваливаться на бок.