— Я знаю, как ты хочешь, чтобы у тебя были еще дети. Знаю, как много это для тебя значит. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И если ты решишь, что будешь более счастлива с кем-нибудь другим, я, разумеется, пойму это.

Она не колебалась ни секунды. До своего смертного часа я буду помнить, что она не помедлила с ответом даже для того, чтобы вдохнуть воздух.

— Я хочу иметь твоих детей, Корнелиус, — проговорила она, — а не от кого-то другого. Я никогда не смогу быть счастлива ни с кем кроме тебя, а кроме того… неужели ты в самом деле забыл мои обещания в день свадьбы?

Я был не в силах сказать хоть что-то, но когда непроизвольно потянулся к ней, она ответила мне тем же, и повторилось то, что в первый раз произошло на приеме у Сильвии. Наши руки сплелись, и снова жизни наши вместе устремились вперед в едином, необратимом порыве.


Я не был романтиком. Я любил Алисию и не мог представить себе жизни без нее, но в отношении брака не был сентиментален, отлично понимая, что только в кино герой и героиня беспечно шагают по широкой солнечной дороге к счастливой жизни, которая не отвернется от них даже в свободном от всяких проблем раю. Поэтому когда я безуспешно попытался заняться с Алисией любовью, то стоически принял фиаско и ожидал, когда она уснет, чтобы уйти в свою комнату. На столе в холле лежало досье Катулла, притягательное, как наркотик, обещавший уход в иной мир, и, закрыв за собой дверь библиотеки, я уселся за письменный стол Пола.

И снова немедленно почувствовал его присутствие. Я помедлил, и, хотя, разумеется, ничего не услышал и не увидел, мне стало трудно дышать. Я подошел к окну, но шпингалет заело, и я, охваченный паническим страхом, пытался его открыть, совершенно реально представив себе, что за мною захлопнулась дверь тюрьмы.

Я замер, обливаясь потом, а с фотографии, стоявшей в рамке на столе, на меня смотрели глаза Пола. И я тогда понял, что произошло. Наконец-то жизнь Пола стала моей жизнью. Я сломал дверь в прошлое, но вместо того, чтобы обрести безграничную свободу, оказался в тупике. Меня не освободило перевоплощение в Пола, а, наоборот, лишило свободы, и, вспомнив слова Сильвии о демонах, умерших вместе с Полом, я понял, что они воскресли в моем собственном теле.

Я с отвращением думал о Бар Харборе, о том, как Пол говорил о своей импотенции, о том, что эпилепсия мешала ему чувствовать себя мужчиной, о том, как он отвернулся от узнавшей правду жены и обрел новую уверенность в себе с другой женщиной.

Я, словно обезумев, метался по своей тюремной камере. Мне уже не хотелось искать доказательств того, что Элан Слейд не был моим родственником. Хотелось убедиться в том, что у Пола был сын, что он не такой, как я, и что именно на этом разошлись наши параллельные жизни.

Я рывком раскрыл досье Катулла.

И сразу же увидел какой-то конверт. На нем было написано одно слово — «Дайане», а отсутствие адреса предполагало, что Пол собирался отдать письмо прямо ей в руки. Я уже был готов сломать печать, когда увидел фотографии, и, отложив в сторону конверт, принялся тщательно изучать изображения господина Элана Слейда в возрасте от младенчества до трех лет.

Он был белокурым, а глаза у него были, вероятно, темными, однако утверждать это было трудно. Хотя небольшое, яркое лицо не говорило о сходстве с Полом, разглядывая последние фотографии обоих, вместе игравших на пляже, я убедился в том, что он сын Пола. Вряд ли Пол с такой любовью занимался бы с ребенком, если бы у него на этот счет было хоть какое-то сомнение.

Пол всегда был очень сдержанным, и я знал об этом лучше, чем кто-либо другой.

Отодвинув в сторону фотографии, я обратился к самым первым письмам и тут же убедился в правоте Элизабет, говорившей о склонности обоих корреспондентов к экскурсам в классику.

«Что общего между Пифагором и Друидами?» — «Это же элементарно, мой дорогой Катулл. И тот, и другие верили в переселение душ (о Друидах смотри «Комментарии к Галльской войне» Цезаря»). — «Кого судили за кражу Сицилийского сыра?» — «Кого-то из тех непристойных басен Аристофана. Может быть, Лягушек?» — «Ос, дорогая Лесбия, ос…»

Не задерживаясь на цитатах и намеках, я опять наткнулся на фотографии и почувствовал себя в чужой стране. Довольно сильно заросшее камышом озеро, покрытый травой склон, парусная лодка. На другой фотографии ветряная мельница на берегу узкой протоки, ее темные на фоне бледного неба крылья. Я был в Англии, в графстве. Норфолк, а взяв в руки следующую фотографию, я понял, что находился уже в Мэллингхэме.

Я всматривался в каменные стены, в темную, местами замшелую крышу, в высокие и узкие окна. Парадная дверь была увита плющем, и меня поразило царившее вокруг запустение. Я снова обратился к письмам.

Прошло четверть часа, а я все еще читал. Письма были веселыми, остроумными, яркими и совершенно лишенными каких-либо опасных эмоций. Пол выказывал свою обычную мудрость, держа ее на почтительном расстоянии, пока не решил, что хочет с нею повидаться. Его письмо, приглашавшее Дайану в Америку, было образцом романтического бреда, но мисс. Слейд клюнула на него и ответила: да, она, конечно, приедет в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Полом. Последующие письма касались подробностей организации этого путешествия, а в последнем мисс Слейд писала о том, что не может дождаться новой встречи.

Разумеется, после того, как она приехала в Америку, переписки между ними не было. Им было вполне достаточно разговоров по телефону и частых встреч. Я недоумевал: что случилось со всеми ее фотографиями — ведь он, несомненно, снимал ее, когда она была в Нью-Йорке. Я понимал, что он мог их уничтожить, пытаясь забыть о ней в конце 1922 года, но думал, что, с его стороны, было бы вполне естественно оставить хоть один снимок. Я собирал в стопку листы с их классической викториной, решив, что вчитываться в нее неинтересно, когда какой-то листок, закружившись в воздухе, упал на пол за моей спиной.

Наконец-то я оказался лицом к лицу с Дайаной Слейд. Было просто непостижимо, как непрезентабельно она выглядела. Темные волосы были растрепаны, не менее темные глаза смотрели удивленно, как если бы камера застала ее врасплох. Широкий рот под крупным носом улыбался, как у школьницы, сбежавшей с урока в католической школе и упивавшейся своей свободой.

Я хотел поставить фотографию на стол, прислонив к чернильнице, когда взгляд мой снова остановился на конверте с надписью «Дайане», и на этот раз я сломал сургучную печать.

«Родная моя…»

Я остановился и перебрал другие письма. Все они начинались словами «Моя Лесбия». Я взглянул на дату вверху страницы. «20 июля 1926 года». Пол наверняка собирался передать ей это последнее послание лично, но по каким-то причинам положил его вместо этого в досье, может быть, за минуту до того, как его убили.


«Родная моя, вернувшись домой, я не мог уснуть, решил написать это письмо и отдать его тебе на пароходе. Но при условии, что ты обещаешь мне не читать его до момента, когда пароход выйдет в море, а то поймешь, что это просто дешевая хитрость, чтобы удержать тебя в Америке.

Все, чего я хочу, это чтобы ты верила в то, что я говорил тебе вечером. Я люблю тебя. И я женюсь на тебе. Я сделаю все, что ты захочешь…»


Я снова остановился. Мне потребовалась целая минута, чтобы совладать с собой и продолжить чтение.


«…Я люблю Сильвию и буду ее вечным должником, но все, чего я хочу на свете, это провести остаток своей жизни с тобой в Мэллингхэме. Знаю, я годами старался уклоняться от этой единственной правды, но теперь у меня нет ни сил, ни желания продолжать эту борьбу, потому что правда состоит в том, что мы значим друг для друга…»


Я остановился в третий раз, почувствовав себя больным от этих надоедливых штампов, физически больным. Дрожавшей рукой я перевернул страницу.


«…И можем сделать друг друга счастливыми. Я знаю, что тебе хочется еще детей, но сомневаюсь, чтобы я прожил долго, и когда ты овдовеешь, то будешь еще достаточно молода, чтобы в твою семью мог войти кто-то другой, кто не передаст моей болезни твоим детям. Ты понимаешь меня? Даже сейчас я сохраняю каплю холодного здравого смысла! Но теперь я знаю, что мой циничный прагматизм бесполезен и что моя сознательная отрешенность завела меня в эмоциональную пустыню. Я хочу, чтобы ко мне вернулось мое собственное «я», и только ты можешь вернуть его мне — мою молодость, веру, все мои былые идеалы…»


Меня охватил стыд за Пола и ужасное смятение. Старик, впавший в слабоумие, несущий бессмыслицу, оплакивающий свою утраченную молодость… Все это было отвратительно.


«…Я уйду из нью-йоркского офиса и, примешь ты меня или нет, поселюсь в Англии. Я хочу видеть, как растет Элан. Как хорошо было бы, если бы он надел оксфордский костюм! Теперь я, по крайней мере, могу понять, почему моя мать хотела, чтобы я занялся наукой, и почему пришла в ужас, когда я ушел в банк. Я не хочу, чтобы Элан последовал по моим стопам. Я хочу, чтобы он был счастлив, и знаю, что ему будет лучше без бремени моего богатства и положения. Только молодой человек вроде Корнелиуса может взвалить себе на плечи этот груз и не оказаться раздавленным под его тяжестью, и я не хочу, чтобы Элан рос, как Корнелиус».


Все остановилось. Мир, который вращался вокруг Пола всегда, сколько я себя помнил, начинал медленно разваливаться на куски. Целая эпоха тихо подходила к концу, ее корабль переворачивался килем вверх, падая в пучину.

Я перевернул страницу.


«Я чувствую себя виноватым перед Корнелиусом, — писал он с такой характерной для него эмоциональной отчужденностью. — Он усердно работает, боготворит меня, как героя, он хорошо воспитан, учтив и послушен — и все же я равнодушен к нему. Как ни странно, я подозреваю, что эта неподдельная верность, которая могла бы казаться мне такой лестной, на самом деле говорит о фатальном изъяне его личности. Действительно, он будет верным мне при любых обстоятельствах, его не остановят никакие угрызения совести, никакой закон. Никакие общественные традиции никогда не будут иметь для него никакого значения. Несмотря на все мои аморальные поступки, а я понимаю, насколько они значительны, я всегда совершенно точно знал, что хорошо, а что плохо, и страдал, чувствуя себя виноватым. Но подобные чувства никогда не взволнуют Корнелиуса, потому что ему чужда концепция добра и зла. Он не аморален, а безнравствен, и, как бы мне этого ни хотелось, я не могу думать о нем как о сыне.

Действительно, если говорить правду, он во многом сын собственного отца, жестокого, грубого человечка, который, несмотря на свою фанатическую богомольность, был одним из самых чуждых христианству людей, с какими мне приходилось встречаться. Однако я допускаю, что он был предан Милдред и мягок как ягненок в ее присутствии. Странно, что эти бродяги, такие бессовестные в бизнесе, часто оказываются преданными семьянинами, и ты увидела бы подтверждение этого наблюдения, если бы снова позволила мне жить вместе с тобой в Мэллингхэме!

Дорогая моя, найди время подумать обо всем, что я тебе сказал, и не отвергай меня, как сделала это сегодня вечером. Я понимаю, что известие о моей болезни не могло не быть для тебя тяжелым ударом, но я не могу поверить, чтобы ты не любила меня по-прежнему, меня, любящего тебя так сильно. И помни — я готов отказаться ради тебя от всего мира.

Со всей моей любовью, дорогая, отныне и навсегда.

Пол».


Это было его единственное письмо, написанное от руки, и единственное, не подписанное именем Катулла.

Я долго просидел, уставившись в эту подпись.

Потом я встал и принялся расхаживать по комнате. В голове у меня царила сумятица, мысли были бессвязными. Я чувствовал себя так, как будто кто-то умер.

Много времени спустя — не могу сказать, когда это произошло — я поймал себя на том, что снова рассматриваю фотографии. Я искал и искал, не зная сам, что именно, а потом увидел ее лицо, взял фотографию в руки, снова поднялся и забегал по комнате, не отрывая глаз от этого лица, и немного погодя понял: я всегда знал, что она была разрушительницей. Она разрушила мое уважение к Полу, брак моей сестры, все мои надежды на дружеское сосуществование со Стивом. Она разрушила бы и банк, если бы у нее было больше сил. Я это ясно понимал, и еще более очевидно для меня было, что она хотела уничтожить и меня, потому что я был единственным, кто всегда мог возникнуть на ее пути.

Уложив фотографии обратно в коробку, я долго пытался закрыть ее крышку, но ничего не получалось. Что-то мешало у корешка, и, отодвинув исписанные листки, я увидел длинный коричневый конверт, вылезший из стопки.