— Он еще не написан. Налей мне чего-нибудь выпить, Кэл.

— Нет, дорогой, выпивки ты сегодня не получишь, не то будешь под мухой на похоронах!

— Да?..

На следующее утро я облачился в свой черный костюм, принял соли от желудка, добавил джина к апельсиновому соку, чтобы окончательно проснуться, и отправился на похороны, по-прежнему не имея ни малейшего понятия о том, что буду говорить.

Служба должна была состояться в церкви святого Георгия на Стайвисен-сквер, с последующим погребением в фамильном склепе в Уэстечестере.

В церкви была масса народу — весь Уолл-стрит, половина Вашингтона, крупнейшие имена, самые знаменитые фирмы, люди, подобно Полу, бывшие легендами своего времени, евреи и янки, хоть однажды встречавшиеся, или общавшиеся с Полом, или хотя бы перекинувшиеся с ним парой слов за всю его необычную карьеру. Джекоб Райшман, всегда остававшийся для Пола «Юным Джекобом», хотя ему было уже под шестьдесят, говорил:

— Помню, когда он совсем мальчиком пришел в наш банк…

А кто-то помоложе его заметил:

— Я не помню, когда впервые его увидел, потому что мне кажется, что он был всегда.

— И всегда с нами со всеми, — отозвался кто-то еще, и я вдруг понял, что впервые эти слова звучат не как обычная банальность, а как святая истина. Потому что на похоронах были и другие люди, неинтересные для прессы и неизвестные зевакам из толпы, лишь полупризнанные Уолл-стрит, но не менее весомые, чем представители любого нью-йоркского клуба.

Отдать последнюю дань уважения Полу явились и его протеже.

Все мы знали друг друга. Я увидел их в водовороте толпы, менявшемся, как картинки в калейдоскопе. Мартин, Клэй и я были старше всех, и наиболее продвинулись в карьере, но были там и другие, моложе нас, и достигшие пока немногого. Такие, как маленький Корнелиус Блэккет и три его восемнадцатилетних друга.

Пол умер, но люди его жили, и я уже чуть было не поддался сентиментальным чувствам, когда оказался лицом к лицу с истиной.

Я увидел Брюса Клейтона. Вот уж никогда не думал, что у него хватит смелости явиться на похороны. Он был арестован по обвинению в убийстве Краснова, но потом его освободили, и всем стало известно, что обвинение с него снято. С ним пришла и его мать. Лицо ее было скрыто плотной вуалью. Я обнаружил рядом с ним и его жену. Мне не приходилось раньше видеть такого бледного лица, как у Брюса. Увидев меня, он вздрогнул и отвернулся.

Я почувствовал прилив яростного гнева. Я молча смотрел на Брюса, а когда калейдоскоп повернулся еще раз, увидел Теренса О'Рейли. Разумеется, было бы странно, если бы его здесь не оказалось.

Я был потрясен, увидев одного, а потом сразу же и другого, и почувствовал, как меня покинула всякая сентиментальность. Пола убили не чужаки. Он был застрелен двумя из его же людей, использовавшими свой ум и энергию, которыми он так восхищался, для сговора и убийства, осуществленного так блестяще, что перед ним отступил сам закон.

Открывшийся мне ужас этого убийства избавил меня от последних сомнений и терзаний. Ясно было одно. Они не только убили его, но и отомстили ему, и, глядя в туманное будущее, я понял, что власть его личности будет по-прежнему руководить всеми нами из тьмы, зиявшей за его могилой.

— Я знаю, что скажу, — шепнул я Кэролайн.

— Ах, Стивен, уверен ли ты в этом?

Ближайшие улицы были забиты автомобилями. Тротуары кишели толпами зевак. Фоторепортеры, как привязанные, следовали за нами до самого входа в церковь.

Церковь была старая, строгая и холодная. Уже играл орган и через двадцать минут двери ее закрылись.

Я не могу вспомнить, как шла служба. Помню только, что подошел к аналою и посмотрел на стоявших вплотную друг к другу людей. Я окинул взглядом море лиц и, когда тишина стала такой глубокой, что я словно услышал ее, сильным голосом, со всей уверенностью, на какую только был способен, заявил убийцам Пола:

— Он по-прежнему жив!


Журналисты написали в газетах, что речь моя заняла восемь минут, я же чувствовал себя так, словно говорил восемь часов. Когда я умолк, тишину было не только слышно, она просто гремела у меня в ушах. Я отошел от аналоя, и, когда орган начал английский духовный гимн «Иерусалим», я почувствовал прикосновение руки Сильвии.

Этот гимн я не слышал со времени пребывания в Англии. Это был очень старый гимн, и я всегда задумывался о его смысле, но теперь, когда голоса хора возносились к древним сводам, я понял, что присутствую при каком-то идеалистическом видении, тем более романтичном, что оно оставалось неразгаданным, и снова мысленно представлял неведомую никому сторону личности Пола, которую он старался скрывать даже от самых близких ему людей. Вслушиваясь в звуки этого гимна, выбранного им самим, я чувствовал себя так, как если бы между нами протянулась некая нить, и мысли мои устремились ему навстречу, к какой-то удаленной точке над алтарем. Я стоял без движения, не проронив ни одного слова, но мысленно разговаривал с Полом, прося у него прощения за то, что не принял немедленных мер против его убийц, так как ставил превыше всего интересы банка. Так, наверное, поступил бы и он сам.

Сильвия плакала. Я обнял ее одной рукой и притянул к себе.

Служба закончилась. Народ начал понемногу расходиться. Через одно из окон в церковь лился солнечный свет. Спустя какое-то время я сообразил, что стою в приделе, перед которым толпились люди, желавшие пожать мне руку.

Мои партнеры выглядели совершенно опустошенными. Даже голливудский профиль Льюиса казался искаженным, а Чарли Блэр не был способен произнести ни слова, сжав мою руку. Клэй казался призраком, Мартин без конца протирал мутневшие стекла своих очков, а Уолтер был похож на слишком много повидавшего, зажившегося на земле старика.

Мне пришлось отвернуться от них, чтобы оказать внимание Сильвии. Несколько дней сохраняя неестественное спокойствие, она теперь была совершенно разбита.

— Предоставь это мне, Стивен, — сказала Кэролайн, но Сильвия уже повернулась к племяннице Пола Милдред, и услуги Кэролайн не понадобились.

Мы вышли на улицу. Отвоевывая каждый дюйм пространства, мы пробирались к машине и, когда наконец нам удалось в нее усесться, почти теряли сознание. На полпути к дому Ван Зэйлов Кэролайн нашла в себе силы сказать:

— Стивен, я не знаю, как тебе это удалось. Я никогда в жизни так не гордилась тобой.

Мы крепко сжали руки друг друга.

— Это все этот гимн, «Иерусалим», — нашел в себе силы ответить я.

— Не напоминай мне, дорогой. Я чувствую себя совершенно разбитой. Один Бог знает, что переживает Сильвия — не удивлюсь, если ей придется лечь в больницу.

В доме Пола должен был состояться небольшой прием для членов семьи и для партнеров с женами, и уже через несколько минут по прибытии туда мы почувствовали себя лучше. В тщательно продуманных инструкциях в отношении своих похорон Пол, и в этот раз, проявив силу воли, распорядился подать тем, кто придет на это траурное собрание, наилучшее шампанское.

— Не забывай, ты ведь не позавтракал, — встревожилась Кэролайн, когда я залпом опустошил первый бокал и поманил официанта, чтобы тот наполнил его снова. — Надо бы сначала чего-нибудь съесть.

Я съел несколько ломтиков поджаренного хлеба с закуской, чтобы не напиться слишком быстро.

Вновь появилась Сильвия с Милдред. Я направился к ней.

— Да, спасибо, Стив, мне уже лучше, — ровным голосом проговорила Сильвия. Она выглядела совершенно прозрачной, глаза ее опухли от слез. — Только когда вы произнесли эти слова: «он по-прежнему жив» — только тогда я впервые поняла, что он умер… Такая ирония обстоятельств! Как это глупо с моей стороны… Это была замечательная речь, Стив, просто превосходная. Я всегда знала, что только вы смогли бы так сказать…

Она снова принялась плакать, и Милдред ее быстро увела.

Я все еще с несчастным видом смотрел им вслед, когда услышал вежливое покашливание и увидел рядом с собой Корнелиуса, все так же похожего на изваяние.

— Господин Салливэн, не позволите ли представить вам Сэма Келлера?

Чуть позади Корнелиуса стоял высокий темноволосый юноша, до этого сидевший рядом с ним в церкви. У него были короткие, плохо причесанные волосы и дружелюбные карие глаза. Как свойственно подросткам, он не знал, что делать со своими руками и ногами.

— Здравствуйте, — приветливо сказал я. — Корнелиус на днях говорил мне о вас.

— Господин Салливэн, здравствуйте!

Он пожал мою протянутую руку. Пожатие было по-мужски крепким.

Я перевел глаза с него на Корнелиуса и удивился тому, как они похожи друг на друга, но, снова посмотрев на Сэма Келлера, инстинктивно почувствовал к нему большее расположение. Несмотря на свои полудетские жесты, он держал себя необычно самоуверенно для представителя класса рабочих-иммигрантов. У него была непринужденная улыбка, настороженное выражение лица и самый ужасный акцент уроженца среднего Запада, который мне доводилось когда-либо слышать.

Я хотел задать мальчикам несколько вопросов, но в этот момент Чарли отозвал меня, желая спросить о Сильвии. Я вышел из комнаты, чтобы узнать, как она себя чувствует, и встретил в холле Милдред Блэккет. Она сказала, что Сильвия захотела побыть одна.

— Я с самого начала понимала, что для нее всего этого будет слишком много, — продолжала Милдред. — Эти ужасные толпы перед церковью, эти вульгарные журналисты, эта невыразимо мучительная служба…

В свои сорок с лишним лет Милдред была крупной, красивой женщиной, которой нравилось величественно сверкать темными глазами и мобилизовывать всю свою привлекательность в ответ на первый признак волнения, возникавший на горизонте.

— …Да, кстати, Стивен, я должна с вами кое-что обсудить без церемоний. — Ее пальцы, унизанные драгоценными камнями, твердо легли на мою талию, увлекая меня в тихий угол холла. Мне было трудно представить себе, чтобы хоть одна другая женщина могла бы так бесцеремонно обойтись со мной. Милдред была в высшей степени энергичной леди. — Мы с Уэйдом, — начала она, имея в виду собственного мужа, — отчаянно озабочены тем, что будет с Корнелиусом, Стивен. Разумеется, наследование такого громадного состояния, всех этих денег — последнее, чего я могла бы ему пожелать. Я понимаю, что сейчас вряд ли своевременно хоть одним словом протестовать против воли бесконечно дорогого Пола, но подумайте только, Стивен! Нужно что-то делать. И при этом ни попечителя, ни опекуна! Все эти деньги — сразу! Естественно, Пол не ожидал, что умрет, когда Корнелиусу будет всего восемнадцать лет, но он должен был предвидеть любую возможность!

— Действительно, это представляется довольно неудачным, — сочувственно проговорил я.

— Неудачным! — Милдред оставила свой театральный шепот, выпрямилась и посмотрела на меня с высоты своей божественной красоты. — Это катастрофа! И Корнелиус уже поговаривает о том, чтобы оставить учебу и поселиться в этом совершенно ужасном доме — на что он имеет теперь полное право, — в восемнадцать-то лет — в этом… в этом городе, который не назовешь иначе, как Вавилон! Разумеется, у Корнелиуса вполне солидное нравственное воспитание, но тем не менее…

Тем не менее, он был как раз в таком возрасте, когда с радостью освобождаются от материнской узды. Я почувствовал себя виноватым перед Милдред. Она мне нравилась, но я не знал, чем ей помочь.

— …И поэтому мы с Уэйдом подумали, что если бы вы смогли поговорить с Корнелиусом… О, Эмили! А я уже недоумевала, что с вами случилось, дорогая. Стивен, вы помните мою дочь Эмили, не правда ли?

Сходство между Эмили и Корнелиусом бросалось в глаза, их вполне можно было принять за близнецов. Однако его черты раньше казались более приятными. Теперь же, повернувшись к Эмили, я увидел мило вьющиеся золотистые волосы, острый носик, нежный привлекательный подбородок и серые, сиявшие как звезды, потрясающие глаза. Двадцатилетние девственницы, в общем-то, не в моем вкусе, но Эмили была привлекательной штучкой.

— Мы встречались лет пять назад, не правда ли? — сказал я, улыбаясь. — Но вы с тех пор переменились, мисс Эмили! Когда я видел вас в последний раз, вы были еще с косичками.

— Это было не пять, а десять лет назад, — отвечала Эмили, залившись краской, когда я взял ее руку. — На похоронах Викки.

— Как печально, что мы с вами всегда встречаемся на похоронах! И чем же вы теперь занимаетесь? Полагаю, что школа уже вспоминается вам как далекое прошлое.

— О, не совсем, господин Салливэн. Я специализируюсь в колледже по древним языкам.

Женщины семейства Ван Зэйлов были потрясающи! Я отлично помнил, как Пол острил на латыни, а старая госпожа Ван Зэйл отвечала ему на греческом.