Я дала отбой и взглянула на часы. Времени у меня оставалось мало, а дел было полно. Пробежав по дому, я раскрыла все двери, чтобы огонь распространился быстрее, а в гостиной подвинула софу ближе к приемнику, чтобы шнур касался обивки. Потом разбросала газеты от софы до высокой плетеной корзины для бумаги, которую подвинула под портьеру. Я решила, что будет лучше, если пожар начнется на втором этаже, чтобы быстрее занялась тростниковая крыша.

Джеффри приехал в полдень. Я уже была одета для морского путешествия в широкие штаны и толстый джемпер.

— Почему вы вывели машину? — спросил он. — Вы сбирались куда-то ехать?

— В Лондон, но я изменила свои планы.

Я подумала о том, не следует ли поставить автомобиль в гараж. Что будет выглядеть естественнее? Да определенно, лучше в гараж. У меня мелькнуло сомнение, перекинется ли огонь на гараж, и я решила, что, наверное, перекинется, потому что крыша гаража была также тростниковая, а ветер донесет до нее искры. Поставив машину, я быстро открыла свой чемодан, вытащила обе фотографии и засунула их под джемпер.

Джеффри грузил продукты на яхту, но оторвался от своей работы, когда я, запыхавшись, вошла на причал, и поцеловал меня. Ни один из нас не произнес ни слова. На секунду я подумала об ожидавших нас дюнкеркских пляжах, а потом, с проснувшимся страхом, о Корнелиусе. Я поняла, что моя былая пассивность по отношению к нему отражала мой английский пацифизм, что его нараставшая агрессия была своеобразным эхом гусиного шага Гитлера, и что моя решимость восстать против него странным образом ассоциировала с после-мюнхенской Англией. К сожалению, параллели на этом кончались. Перед лицом отступления английской армии мне было трудно рисовать себе картину английской победы над Гитлером, но моя победа над Корнелиусом Ван Зэйлом была для меня очевидна.

Этот момент настал получасом позднее, когда мы покончили с погрузкой и были готовы отчалить. Якобы вспомнив, что я что-то забыла, я оставила Джеффри у яхты и в последний раз вошла в дом.

Меня окружила тишина, глубокая, напряженная и трепетная. Я заплакала, но быстро утерла слезы. Это был триумф, а не трагедия. Это был самый лучший час моей жизни. Последнее колебание я ощутила, поднявшись по лестнице и оглянувшись на средневековый зал. У меня было такое ощущение, словно я посмотрела в прошлое, вслед Стиву, и мимо него на Пола, и подумала, как странно, что какому-то мрачному помещичьему дому в самой глубинке Норфолка было суждено сыграть такую большую роль в их богатых, сложных, космополитических жизнях. Секундой позже я поняла, что толковала прошлое неправильно. Вовсе не этот дом сыграл решающую роль. Я как-то автоматически осознала, что всегда отождествляла Мэллингхэм с самой собою. Я была слишком молода, как однажды сказал Пол, чтобы перерезать пуповину, связывавшую меня с Мэллингхэмом, и в течение многих лет была слишком незащищена, чтобы осознать самое себя. Но я больше не была незащищенной. Путь к зрелости, начавшийся, когда Джеффри вкатил ту корзину в кабинет Пола, наконец, завершился, и Джеффри был со мной снова, теперь, когда я вступала в новую жизнь в другом мире.

Пришла пора перерезать эту пуповину.

Надо мной парили в вышине стропила древнего зала. Я в последний раз пристально посмотрела кругом торжествующим взглядом. Мое сердце пылало самой страстной любовью. Потом я с чувством гордости вошла в комнату, в которой перехитрила Корнелиуса Ван Зэйла, и спокойно повернула выключатель маленького радиоприемника Элана.