Проселочная дорога шла через поля прямо к дюнам. Это были огромные холмы темного песка, из которого торчали пучки морской рупии, окруженные травой, колышущейся на ветру". У подножья дюн ветра почти не было, но когда мы взобрались наверх, я услышал его свист, сливающийся с гулом открывшегося взору моря. Подъем оказался утомительным, и, хотя мне хотелось остановиться и отдышаться, я продолжал карабкаться наверх, пока не оказался на вершине самой большой дюны.

Горизонт был ясным. Волны ритмично разбивались на долгих милях пустынных песков, а над нашими головами вовсю кричали чайки.

Я все еще смотрел в сторону Голландии, находящейся по ту сторону моря, когда Дайана сбежала по склону на берег. Она что-то кричала мне через плечо, однако ветер уносил ее слова раньше, чем они успевали долететь до моих ушей. Мною овладел восторг. Скинув полные песка туфли и стянув носки, я прыжками устремился вниз, к Дайане. Песок на пляже под моими ногами был твердым, и я побежал, окрыленный поглотившим меня чувством свободы.

Дайана играла с волнами прибоя.

— Сюда, сюда! — кричала она, как бы «бросая» носком ноги в мою сторону разлетавшуюся брызгами воду. Я храбро кинулся в волны, закричал, и тут же выскочил на берег. Даже свежее летнее течение со стороны Лабрадора не могло быть холоднее Северного моря в начале июня, и я, услышав смех Дайаны, понял, что она и ног не замочила!

— Несносная девчонка! — бросился я к ней, но она увернулась и помчалась обратно к дюнам.

Когда я схватил ее обеими руками, мы оба, запыхавшиеся, уже были в небольшой, закрытой от ветра лощине между холмами. Скоро мы отдышались, звон у меня в ушах прекратился. Согревшись под неожиданно теплыми лучами солнца, я сел, пригладил волосы и стал следить за чайками, кругами летавшими в небе.

— Я пытаюсь припомнить что-нибудь подходящее из Теннисона, — заметил я, — но, видно, мою память на стихи унес ветер.

— Какое счастье! Я всегда стараюсь избегать Теннисона, этого безнадежно сентиментального викторианца!

— При первой же возможности я дам вам почитать томик его стихов, — проговорил я и стал целовать Дайану.

Мы разгорячились во время нашей гонки по пляжу, и поэтому нам показалось совершенно естественным раздеться.

— Полагаю, что в таких обстоятельствах мне следует быть осторожным, — прошептал я. — Единственный недостаток этого экспромта в том, что нельзя заранее подготовиться.

— Мой дорогой Пол, уж не думаете ли вы, что я имела в виду именно эту лощину, когда мы утром выходили из дома?

У меня вырвался радостный возглас, я перекатился на спину и потянул ее на себя.

Стало еще жарче. К нашим покрывшимся потом ногам прилип песок, и при каждом движении мы чувствовали между нашими телами песчинки. Горло у меня пересохло, и я не видел ничего кроме песка, пучков рупии на дюне и необъятного неба, на фоне которого дрожала воздушная дымка. Свет слепил мне глаза. Я собрал вместе все нити наших движений и связал их в узел изысканного апогея.

Дайана вскрикнула. Я крепко обнял ее, потом откатился, моих век мягко коснулось северное солнце. Когда ко мне вернулась способность соображать, в голову пришло множество мыслей, и все достаточно неприятные. Но во всех был здравый смысл. Я с гримасой сел. Ворвавшийся в лощину ветер вызвал у меня дрожь, и мне стоило большого усилия приступить к своим обычным уловкам, чтобы эта моя новая связь оставалась вполне цивилизованной и безопасной.

— Да, должен признаться, что вы в высшей степени привлекательны, как в постели, так и вне ее, — радостно сказал я Дайане, потянувшись за рубашкой. — Правда, я не могу вспомнить, когда у меня в последний раз был такой прелестный уик-энд. Но вы отнюдь не должны заблуждаться на мой счет, понимаете? Так много женщин — разумеется, куда менее умных, чем вы, — думали, что я, соглашаясь на приятное времяпрепровождение, способен влюбиться. Я же считаю, что это отнимает слишком много времени, и с радостью оставляю эту возможность более молодому поколению. Некоторые женщины — вы-то, конечно, в эту ловушку никогда не попадете — думают, что я жду не дождусь предлога для развода с женой. В действительности же моя жена меня вполне устраивает, и у меня нет намерений когда-либо расторгнуть свой брак. Короче говоря, я не изображаю одержимого любовью деревенского парня, не бегаю от любовниц, но и не играю в развод.

Воцарилось молчание. Дайана слушала меня очень внимательно, положив руки себе на грудь, ее большие темные глаза были серьезны. Я уже пытался вспомнить, где мой носовой платок, готовясь вытирать неизбежные слезы, как она, по-видимому с искренним восхищением, воскликнула:

— О, я думаю это вполне разумно! Если бы только мой отец был способен так же хорошо организовать свою жизнь, как вы!

Это заявление сбило меня с толку. Я так хорошо приготовился к ее разгневанному крику, как я опасен для всей прекрасной половины человечества, так взвешенно обдумал защиту честной игры между нами, что растерялся и не смог ничего ответить Дайане. В какой-то момент мне все же показалось, что мое предупреждение пропало даром, но она радостно проговорила:

— Не значит ли это, говоря коротко и ясно, что вам было бы наплевать на мое желание выйти за вас замуж? Но даже миллионер не может соблазнить меня браком! — заявила она и стала одеваться.

— Вот именно, — сухо отозвался я. Все это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. — Но разве вы не хотите иметь детей?

— Разумеется! Но вам вовсе не нужно жениться, чтобы иметь детей.

Я почувствовал, что сильно побледнел, но все же прекрасно владел собой. Думая о том, может ли быть что-либо опаснее лишенного эмоций интеллектуала, я смеясь проговорил:

— А вам вовсе не нужно выходить замуж, чтобы прослыть идиоткой! Это свободная страна, Дайана, и вы можете думать все что вам угодно, но, умоляю вас, попытайтесь убедить в этом невинного ребенка… Но это уже ваши проблемы. Пока вы не делаете их моими, у меня нет права вас критиковать.

— Вы говорили, что у вас умерла дочь… А других детей у вас нет?

— Нет.

— О! Поэтому-то вам и не нравятся дети?

— Я не хотел бы говорить об этом. — Я старался не думать о своей болезни. Я поднялся и сунул сжатые в кулаки руки в карманы. — Но я отвечу так: я не желаю иметь ребенка, и если бы какая-нибудь сумасбродная женщина заявила мне, что беременна, я тут же прервал бы с ней всякие отношения. Беременность — кратчайший путь к прекращению любых дел со мной, и я прошу вас об этом не забывать.

Лицо Дайаны побелело. Я внезапно понял, что мое хладнокровие, что называется, забуксовало, голос стал резким, а тон просто грубым. Устыдившись, я отвернулся.

— Пошли домой. — Я коснулся ее руки и секундой позже почувствовал облегчение, когда она вложила свою руку в мою. — Я не должен был с вами так говорить, — сказал я. — Простите меня.

— За что? Я приветствую честность, — отозвалась Дайана. — Мне нужно знать, что обо мне думают. И я верю в честные, правдивые отношения.

— О да, и я тоже, — с готовностью заметил я и с горечью подумал обо всех тех «правдах», о которых никогда не смог бы ей рассказать.


О'Рейли организовал мне встречу с отцом юного Джеффри Херста, старшим партнером фирмы «Херст, Ригби энд Эштон», в два часа пополудни, но, к сожалению, этот разговор оказался отнюдь не из приятных. Я так привык иметь дело с неприступными корпоративными законниками с Уолл-стрита, что почувствовал себя неловко, оставшись один на один с тихим джентльменом из английской провинции. Господин Херст явно настолько чувствовал себя гот loco parentis[7] Дайаны, что не мог относиться ко мне без предвзятости. Я рассказал ему о своем интересе к дому и обсудил юридические последствия того факта, что Гарри Слейд не оставил завещания, но разговор наш был трудным, и я решил больше с ним не встречаться. Покупку может оформить и мой поверенный, О'Рейли выяснит все мелкие подробности этого дела, а Филипп Херст пусть сколько угодно вынашивает свои возражения.

Больше не оставалось никаких препятствий к покупке дома, поскольку сводный брат Дайаны спешил отделаться от него. Я убедил Дайану, что ее беспокойству по поводу Мэллингхэма пришел конец, и мы решили отпраздновать это, проведя следующий уик-энд в Париже. Я подумал, что мог бы купить ей какую-то одежду, но тут же отогнал эту мысль. И причина была не в том, что я не собирался одеть ее как следует, у лучшего портного. Просто мне очень хотелось провести еще один уик-энд в Мэллингхэме. Однако, учитывая, что она устроила мне самый прекрасный уик-энд за долгие годы, было только справедливо отплатить ей тем же, организовав его по собственному плану.

Я с трудом пытался сосредоточиться на делах, ожидавших меня в Лондоне, настолько я был поглощен воспоминаниями о Мэллингхэме! Возвратившись на Керзон-стрит, я почувствовал себя совершенно не подготовленным к тому, чтобы войти в нормальное русло повседневной жизни, и это лишь подчеркнул вопросительный взгляд встретившей меня мисс Фелпс. Я едва удержался, чтобы не повернуться и уйти.

— Добрый вечер, мисс Фелпс, — учтиво проговорил я и без всякого интереса добавил: — В почте есть что-нибудь важное?

— О да, господин Ван Зэйл, — многозначительно ответила мисс Фелпс и протянула мне письмо жены.

Глава пятая

Окружавшие нас люди думали, что я недооценивал свою жену, но они ошибались. Моя первая жена, Долли, сделала меня таким несчастным, что я поклялся себе никогда больше не жениться по любви. Мой второй брак, который я наивно называл про себя браком по расчету, обернулся самой неудачной сделкой, какую только можно себе представить. Действительно, пять лет, проведенных с Мариэттой, хорошо научили меня тому, насколько дискомфортной может быть жизнь мужчины в плохо ухоженном доме, при светских отношениях, оставлявших желать много лучшего, и при ежемесячных счетах, свидетельствовавших о безумной расточительности. Как я позднее понял, все дело было в том, что Мариэтта была чрезвычайно глупа.

Я думал, что мне удалось перед свадьбой дать ей ясно понять мои жизненные принципы, но, как показали последовавшие события, мои слова влетели ей в одно ухо и тут же вылетели из другого.

«Брак должен быть улицей с двухсторонним движением, — говорил я, как всегда пытаясь быть открытым и честным в определении отношений. — Вы получаете мою фамилию и половину моего состояния, перспективы и положение в обществе. Я же вправе рассчитывать на то, что вы должным образом будете поддерживать порядок в доме и будете образцовой женой, никогда не допускающей неправильных шагов». Я понял — она услышала только слово «образцовая» и вообразила себе, что оно дает ей carte blanche на ежемесячное обновление своего гардероба, поэтому я для ясности добавил: «Если вы допустите адюльтер, я с вами разведусь. Образцовые жены должны спать только с собственными мужьями».

«Дорогой, а если мне когда-нибудь захочется переспать с кем-нибудь другим?» — нежно проворковала Мариэтта, не посчитав нужным сказать мне, что у нее давно появилась склонность к разврату.

«Я развожусь с вами», — заявил я ей после того, как в моих руках оказались очевидные подтверждения ее неверности. Мне следовало бы развестись задолго до этого, уже хотя бы из-за ее расточительности и полной неприспособленности к семейной жизни, но, к сожалению, в штате Нью-Йорк закон не считает это поводом для развода.

«Если вы спите с другими женщинами, почему этого не могу делать я?» — резко закричала Мариэтта.

«Потому что таково условие нашей предбрачной договоренности. Я же предупреждал, что брак должен быть улицей с двухсторонним движением…»

«Да, а для меня он должен быть тупиком! Что это мне дает? Мужа, работающего до позднего вечера, неухоженный дом в Мэдисоне, и копейки на платья!»

«Я создавал вам в течение пяти чрезвычайно дорого обошедшихся мне лет условия, несравнимые с теми, в которых вы находились раньше. Я выполнил все, что обещал, — разделил с вами состояние, престиж, свое имя, а что дали мне вы? Ничего, кроме беспорядка, неприятностей и безнадежной вульгарности!»

«Вульгарности!» — завопила Мариэтта, всегда воображавшая себя настоящей леди.

«Да, вульгарности, — рявкнул я. — У последней шлюхи язык лучше вашего!»

Одним словом, этот опыт совершенно не вызывал у меня желания вступить в брак в третий раз, и после того, как наш развод стал сенсационной темой для городских сплетниц, я некоторое время жил холостяком. К сожалению, это тоже имело свои недостатки. В это время дела мои быстро шли в гору, и работа совершенно не оставляла мне времени на заботы о доме. Я нанимал людей для выполнения того, чем должна была бы заниматься жена, но результаты всегда были неудовлетворительными. Положение стало таким отчаянным, что я даже попросил свою мать взять на себя управление моим хозяйством. Мать жила в доме близ Мэдисон сквер вместе с моей дочерью Викки, и последние десять лет не переставала твердить, что мой дом непригоден для невинной молодой девушки.