Так как я очень хотел жить с Викки, я вынужден был согласиться, что мать была права. Совершенно очевидно: когда я оставался холостяком или же был женат на женщине, которая не только не любила детей, но и не могла служить падчерице достойным примером, Викки было лучше с моей матерью. Но я по-прежнему мечтал о том времени, когда дочь сможет жить со мной, и по истечении нескольких лет после развода я, сам того не желая, оказался перед необходимостью новой женитьбы.

Я утешал себя тем, что очередной брак вряд ли может оказаться хуже двух предыдущих, и даже очень вероятно, что он будет лучше. К этому времени у меня уже не было необходимости рассматривать брак с точки зрения карьеры, не стремился я и жениться на очень красивой женщине. Если бы я нашел такую женщину, которая смогла бы привести в порядок счета по дому, командовать слугами и быть доброй к моей дочери, я бы женился на ней, даже если бы она только что вышла из сиротского приюта и выглядела как клоун в цирке.

Я огляделся в кругу своих знакомых, но увидел лишь женщин из высшего общества, с пустыми головами и еще более пустой жизнью, охотившихся за богатством и желавших только помогать мне тратить деньги, да честолюбивых леди, мечтавших стать третьей миссис Пол Ван Зэйл. Я посещал вечера и обеды, приемы и балы, и мои поклонницы только и ждали случая задушить меня в своих объятьях. И откуда только женщины всегда узнают, что мужчина ищет себе жену? За четыре года холостяцкой жизни вокруг меня никогда не было стольких желавших меня женщин, как летом 1911 года.

Когда я уже совсем было потерял надежду найти кого-то подходящего, произошло чудо. Я отправился на очередной пикник на Остров. Беседуя с тремя пылкими моими поклонницами, я взглянул мимо них в конец лужайки и увидел женщину, которая стояла одна и смотрела на меня. Когда наши взгляды встретились, она вспыхнула и отвернулась.

Только женщина, обладавшая самыми безупречными достоинствами, могла повернуться спиной к Ван Зэйлу. Я устремился к ней, но она исчезла. Я стал настойчиво расспрашивать о ней, и наконец кто-то ответил: «О, вы, наверное, имеете в виду мисс Вудард. По-моему, она пошла в розарий». — «Она замужем?» — «По-моему, она вдова».

Даже Меркурий в крылатых сандалиях не мог бы помчаться с такой скоростью в розарий.

Она была само совершенство. Я был убежден, что обнаружу в ней хоть какой-нибудь недостаток, но их не было. Однако сама она так не считала, потому что врач сказал ей — она, вероятно, никогда не сможет доносить до срока ребенка и всегда будет терять его на четвертом месяце. После трех выкидышей ее предупредили, что детей у нее не будет. Она, как мне с горечью призналась, была уверена, что я хотел иметь ребенка. «Категорически нет», — ответил я.

Мы поженились. Ей нравилась моя семья. Все мои друзья считали, что мне очень повезло. Викки обещала поселиться с нами по возвращении из поездки в Европу. Мне с трудом верилось в обретенное счастье.

Спустя четыре года я понял, что во мне снова заговорила разрушительная сила моего честолюбия, и все опять пошло не так как надо. «Я должна что-то сделать для вас, Пол!» — в отчаянии сказала Сильвия после смерти Викки. «Вы можете отправиться со мной в Европу. — Мне хотелось бежать из Нью-Йорка. — Я решил стать представителем нашей фирмы в Лондоне и провести там пару лет».

Но Сильвия ненавидела Европу. Я не мог наслаждаться с ней, она вызывала во мне лишь тоску. Когда мы в 1919 году вернулись домой, сияющая оболочка нашего брака померкла, и, хотя мы, как оказалось, снова гармонично зажили в Нью-Йорке, мы больше никогда не были так близки, как раньше.

Тремя годами позже, когда я понял, что для моего здоровья мне необходимо жить в Европе, я не предложил Сильвии поехать со мной. «Я пробуду там не больше месяца, — сказал я, — и, поскольку вам Европа не нравится, у меня не будет претензий, если вы останетесь в Нью-Йорке».

Я прочел в ее глазах облегчение и удивился тому, что это меня задело. Потом понял: я ожидал, что она будет настаивать на поездке со мной, но этого не случилось, и я уехал один.

Вечером, перед отъездом, я сказал ей: «Если бы я только мог объяснить вам, как хороша Европа!» — но она ответила просто: «Дорогой мой, простите меня, я знаю, вам досадно, что я не в состоянии оценить Европу интеллектуально, как Элизабет, но я не могу притворяться интеллектуалкой, если я не являюсь ею».

Я поцеловал Сильвию. «Я никогда не хотел слишком умной жены», — проговорил я, горько подумав: чтобы оценить достоинства Европы, вовсе не обязательно быть большим интеллектуалом. В конечно счете, отгораживаясь от Европы, она отгородилась также и от меня.

Но я вовсе не огорчался этим. Я выбрал ее как компаньонку для своей жизни, а не для души, и что за беда в том, что она меня не поняла, если все три моих дома содержались в порядке, светские обязанности выполнялись наилучшим образом, а ее имя никогда не фигурировало в скандальной хронике. У меня была такая образцовая жена, о какой я всегда мечтал, и в общем нам было очень хорошо вдвоем. Желать большего было бы просто глупо, и что еще хуже — нереально. Говоря себе в сотый раз о том, какое счастье иметь такую жену, я нехотя вскрыл третье написанное ею на Керзон-стрит письмо, и оно унесло меня далеко от покоя Мэллингхэма в кишевшие потными людьми ущелья улиц Манхэттена.


У нее случился очередной выкидыш. Это меня так расстроило, что я не мог продолжать чтение письма и должен был попросить принести мне стакан бренди. Здоровье не позволяло мне пить много, но, к сожалению, всегда случались разные мелкие поводы для того, чтобы рискнуть здоровьем и сделать глоток-другой чего-нибудь крепкого.

В первый год нашей совместной жизни у Сильвии было два выкидыша, в дополнение к трем в ее браке с первым мужем. Я думал — мне удалось убедить ее, что я не хотел ребенка. После ряда лет общения с женщинами, желавшими преподнести мне сына-наследника, я наизусть выучил свою аргументацию в подтверждение моего отвращения к отцовству, но Сильвия с часто свойственной женщинам интуицией чувствовала, что все это было обманом. Несмотря на то, что я говорил по этому поводу, она по-прежнему была убеждена: я хотел ребенка так же, как и она. Теперь я не знал, чем могу утешить ее на этот раз.

И все же я мог бы кое-что сказать Сильвии. Я жил со страхом того, что каким-то чудом она выносит ребенка все девять месяцев. А это привело бы к страданиям, утрате иллюзий и трагедии. Это было бы концом нашего брака. Я мог бы вспомнить свою первую жену, Долли, кричавшую на меня, когда наш сын умер на третий день после рождения: «Ублюдок, вы никогда не говорили о такой отвратительной наследственности в вашей семье!», но потом она и сама умерла, и мне недолго пришлось терпеть ее отвращение.

Покончив с бренди, я сел и взялся за перо.


«Дорогая Сильвия, Вы не можете себе представить, как меня огорчило известие о Вашем коротком пребывании в больнице, и я очень сожалею, что Вас снова постигло разочарование. Еще больше я расстроен тем, что Вы никак не хотите поверить в искренность и правдивость моих слов об отношении к детям. Рискуя надоесть повторением, я позволяю себе еще раз напомнить Вам три вещи: я ненавижу династии; мне представляется жалким мужчина, думающий лишь о том, чтобы воспроизвести себя и стать таким образом бессмертным; и я не Генрих Восьмой».


Я оторвался от листа набрать чернил и, снова увидев письмо Сильвии, понял, что так его и не дочитал. Усевшись, я попытался успокоиться.


«Элизабет узнала, что я в больнице, — продолжала Сильвия, — и прислала мне цветы — так мило с ее стороны. Она очень беспокоилась о Брюсе. Он стал слишком красным, и она надеется на то, что вы сможете поговорить с ним по возвращении».


Имелся в виду не холерический темперамент сына Элизабет, а его политические взгляды. Брюс Клейтон, который был когда-то моим любимым протеже, стал профессором философии Колумбийского университета в Нью-Йорке и в последнее время не одобрял капиталистической практики Уолл-стрит.


«На днях Милдред говорила мне, что осенью собирается поехать на Восток с детьми, но Уэйд, как всегда, твердит: ему трудно оторваться от работы в больнице. Она говорит, что Эмилия и Корнелиус живут хорошо, и в самом деле здоровье Корнелиуса улучшилось».


Снова отложив в сторону письмо, я отметил в записной книжке: «Сделать что-нибудь для мальчика Милдред». Я всегда делал такие записи с тех пор, как мать однажды напомнила мне о том, что Корнелиус, как мой единственный наследник мужского пола, заслуживает с моей стороны большего, чем безразличие. По правде говоря, я думал о том, чтобы что-то сделать для Корнелиуса, так как считал его мать больше сестрой, чем племянницей, но я жил своими делами в Нью-Йорке, а Корнелиус — в штате Огайо, и расстояние отнюдь не способствовало осуществлению даже самых лучших намерений.

Сильвия отвечала на вопросы моего последнего письма и добавляла, что надеется на мое скорое возвращение домой.


«Мне вас очень не хватает. С любовью…»


Я смял письмо в руке, снова его разгладил, рассеянно провел рукой по волосам и в конце концов потянулся за новой бутылочкой чернил. Потом разорвал написанное и написал на чистом листе: «Дорогая Сильвия, я очень огорчен Вашим разочарованием и тем, что Вам пришлось побывать в больнице. Зная о том, как Вы всегда хотели ребенка, я глубоко опечален, что еще одна попытка окончилась неудачей. Я очень прошу Вас, не только ради Вас самой, но и ради меня, послушаться совета врача, данного задолго до нашей женитьбы, и не пытаться больше иметь детей. Уверяю Вас, я предпочел бы умереть, зная, что причинил Вам столько страданий или, может быть, даже не уберег Вас от безвременной смерти, но я оставляю эту болезненную тему, поскольку мои взгляды на этот счет Вам хорошо известны.

Мои дела на Милк-стрит идут удовлетворительно, и я получил телеграмму из Нью-Йорка о том, что Хэл Бичер согласился сменить меня в Лондоне. Это было мое предложение, и я рад, что оно наконец принято. У Хэла не слишком большой опыт работы в Европе, но он настоящий джентльмен, и я не сомневаюсь, что англичане примут его хорошо. Разумеется, он будет не хуже нашего предыдущего представителя в Лондоне.

Из-за неопытности Хэла мне придется пробыть здесь лишний месяц после его приезда, надо ввести его в курс всех дел, и я очень боюсь, что не смогу вернуться в Нью-Йорк ко дню нашей годовщины, однако, судя по тому, как идут дела, я наверняка буду дома в конце июля.

Послевоенный Лондон по-прежнему меня угнетает, а отвращение мое к послевоенной женской моде дошло до предела. Смотрите у меня, если Вы когда-нибудь коротко подстрижетесь, я тут же с Вами разведусь! К счастью, мне удалось на этот уик-энд уехать из Лондона, и я провел три приятных дня в Норфолке, но не в той его части, где живут Везертоны, а севернее, на побережье близ Ярмута. Там очень красиво и тихо.

Если муж Милдред не сможет освободиться, чтобы осенью поехать на Восток, она может отправиться туда и без него. Он скучный человек, и я не могу понять, почему Милдред вышла за него замуж. Я, как и раньше, считаю, что тот крепкий мелкий фермер, за которого она вышла замуж в первый раз, был для нее более подходящим. Хорошо, что здоровье Корнелиуса улучшается. Я должен что-то сделать для этого мальчика, но что можно сделать для тихого четырнадцатилетнего подростка, которого, судя по его виду, легко сдует самый слабый порыв ветра! Мой отец, несомненно, сунул бы ему в руки ракетку и прогнал его на теннисный корт, что, я, может быть, и сделаю. Как повторяется история!

«Берегите себя, дорогая, и до встречи. Как всегда, с любовью, Пол».

Я внимательно перечитал письмо. Первый абзац звучал холодно, но я понимал, что не могу ничего в нем изменить. И стал читать дальше. Все письмо, как мне показалось, попахивало некоторым безразличием, как будто я решил отразить в нем точно обратное своим чувствам. Я едва не разорвал и это письмо, но потом, убедив себя, что оно просто кажется мне хуже, чем есть на самом деле, я сложил его, сунул в конверт и запечатал. Меня все еще беспокоила неадекватность своего ответа, но переписывать письмо в третий раз я был неспособен.

Я улегся в постель и видел во сне, что мы играли в теннис с Мэйсоном Да Костой в Ньюпорте.

«Пятнадцать — сорок», — звучал его голос, и неожиданно за его спиной я увидел вдали какие-то таинственные вспышки, и какой-то кошмарный лифт, еще более ужасный от того, что это была галлюцинация, уносил меня все выше, выше и выше…

«Уходите, Элизабет! Уходите, уходите, Уходите!» — теперь я был уже в своем офисе, тридцатью годами позднее. Элизабет исчезла, и на стуле клиента сидел, как улыбающийся скелет, все тот же Джейсон Да Коста.

«Все вы, что проходите в этом мире, помните о Смерти, ибо должны умереть…»