Закрыв временно глаза на свой агностицизм, я в следующее же воскресенье отправился с матерью в церковь, но все наши молитвы были напрасны. Викки потеряла ребенка, и выкидыш был таким тяжелым, что доктор рекомендовал в течение года воздерживаться от второй беременности.

Момент был совершенно не подходящим для того, чтобы сообщить Викки о семейном недуге, и даже мать решила с этим повременить.

«В этом выкидыше от начала до конца виноват Джей! — взорвался я в разговоре с Элизабет. — Ему следовало вытереть кровь со своего лица после того, как его поранил упавший с крыши кусок черепицы. Не удивительно, что Викки пережила потрясение, когда он появился перед ней с окровавленным лицом! У любой женщины случился бы выкидыш при виде мужа, словно вышедшего со свежими ранами из схватки с французами…» Элизабет потребовала, чтобы я успокоился, пока не услышала Викки. Но Викки и без того была уже так расстроена, что вряд ли ее могло бы обеспокоить мое смятение. Был расстроен и Джей, и когда я подумал, что во всем виноват он, а он возмутился моим вмешательством в его дела, мы обменялись с ним резкими репликами. В конце концов он предпочел снова оставить банк и отправился вместе с Викки на своей яхте в двухмесячный зимний круиз по Карибскому морю.

Когда они вернулись и я снова увидел сияющую Викки, я почувствовал такое громадное облегчение, что решил простить Джею все проявления его глупости.

Однако эта готовность исчезла через несколько секунд. «Хорошие новости, папа, — просто чудо! У меня снова будет ребенок…» Когда мы с Джеем остались одни, я сказал ему: «Я слышал, что доктор рекомендовал…» — «О, мы побывали у другого доктора, в Палм-Бич, — бойко ответил он, через мгновение отвернувшись от меня, так как в глазах у него отразилось чувство вины. — С Викки все в порядке». Я был так возмущен, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы я смог заговорить: «Она должна прервать беременность». — «Глупости! Она чувствует себя хорошо, да и никогда на это не согласится». — «Но…» — «Пол, — грубо отрезал он, напомнив мне недалекие летние отпуска в Ньюпорте. — Это вовсе не ваше дело. Не вы же муж Викки!» — «Если бы я был ее мужем, — ответил я, — она не была бы теперь беременна, уверяю вас». Я повернулся и вышел.

Это был единственный прямой разговор между нами на эту тему, и в течение оставшихся месяцев беременности Викки мы к ней никогда не возвращались.

Викки стала чувствовать себя плохо, быстро уставала, была очень бледная, не находила себе места. Я видел, как постепенно от нее уходила ее лучистая жизнерадостность, и долго потом вспоминал эту весну и лето 1916 года, и тот день, когда меня вызвали по телефону к ним, и я увидел свою умирающую дочь.

Ребенок родился в середине сентября. Джей не приходил в офис, но позвонил мне и сообщил, что с ребенком все в порядке. «Дайте мне знать, если что-нибудь…» — «Разумеется».

Я ничего не слышал. Работать я, естественно, был не в состоянии и, распорядившись, чтобы меня не беспокоили, сел у телефона, но так и не дождался звонка.

В три часа секретарь сообщил, что пришла Элизабет. Помню, как бесстрастно я думал о тонкой чуткости Сильвии, приславшей ко мне Элизабет, чтобы та сообщила мне новость. Я велел пустить ее ко мне, и она вошла в кабинет.

Приступ гнева у меня был таким страшным, что я не заметил, как в голове, за глазами, зародилась зловещая боль. Я изрыгал ругательства и вдруг, взглянув через плечо Элизабет, увидел где-то далеко невероятно искаженную перспективу. Внезапно я все понял, но было слишком поздно, и я уже ничего не смог с собой поделать. Тридцать лет прекрасного здоровья рассеялись меньше чем за тридцать секунд, и в эти несколько последних мгновений ко мне вернулись все ужасающие воспоминания детства, и крышка ада захлопнулась над моей головой.

Очнувшись на руках Элизабет и увидев в ее глазах сострадание, я понял, что никогда больше не смогу спать с ней.

Она отвезла меня домой. Я чувствовал себя глухим, немым и слепым от боли, совершенно ни на что не способным.

Четыре дня спустя, на похоронах, я в первый раз после смерти Викки увидел Джея. Ребенок, позднее умерший в младенчестве, тогда был еще жив. Я не ожидал, что буду так потрясен видом Джея, но, когда увидел его глаза, налившиеся кровью от выпитого вина, и его руки, дрожавшие, несмотря на разжатые кулаки, я ужаснулся. Он проплакал всю службу. Он тер костяшками пальцев глаза, как маленький мальчик, и его сыновья то и дело подавали ему носовые платки.

Мои глаза оставались сухими. Я принял лекарство от своей болезни — это было новое средство, фенобарбитал, изобретенный в 1912 году. Он привел меня в состояние оцепенения, и мне хотелось только спать.

После похорон я вернулся домой. Я никого не хотел видеть. Это не показалось странным, поскольку смерть Викки была вполне достаточной причиной моего желания остаться одному, и только моя мать догадывалась о том, что я страдал не только от утраты. Через неделю она настояла на том, чтобы прийти ко мне. К тому времени она была уже старухой, и жить ей оставалось недолго, но, как обычно, ум ее был острым и ясным.

«Это на вас не похоже, Пол, — проговорила она. — Вы всегда при переживаниях беретесь за работу, принимаетесь одновременно за десяток дел, чтобы отвлечься от волнений. Чего это вы заперлись здесь, словно боитесь высунуть нос наружу?»

Я поговорил с ней. Зажатое между горем и разрушенной уверенностью в себе мое поддерживаемое лекарством самообладание рухнуло, и я расплакался.

Мать сказала всего три слова: «Вспомните своего отца» — и я внезапно снова услышал его голос, когда он заявил специалисту-консультанту, выходя из его кабинета: «У моего мальчика нет ничего такого, чего не могла бы излечить хорошая игра в теннис!» И я понял, что мне нужно было делать.

Я пригласил своего юного младшего партнера, Стивена Салливэна, и разгромил его всухую на теннисном корте. Потом, набравшись мужества, которого, как я думал, у меня уже не оставалось, прошел пешком шесть миль по заполненным толпой улицам, направляясь в банк.

После этого я почувствовал себя лучше и даже сделал кое-что в банке, прежде чем шофер отвез меня домой, а на следующий день, когда в офис вернулся и Джей, я нашел в себе достаточно сил, чтобы с ним встретиться.

Наши кабинеты находились рядом, в задней части дома. Когда-то это была одна огромная комната, похожая на двойную гостиную, но Люциус Клайд установил в сводчатом проеме толстые складные двери, когда стал партнером отца Джея.

В то утро, услышав, что я уже в кабинете, он, предварительно постучав, раздвинул двери и ступил на мою половину. «Простите, что я не смог поговорить с вами на похоронах», — сказал он, подыскивая слова. — Мы оба были слишком взволнованны». — «Да». Он закрыл двери, и мы, отрезанные от всего мира, остались вдвоем, во власти удушающей печали и невыносимо горьких воспоминаний. Я инстинктивно потянулся в карман за лекарством. — «Не сердитесь на меня, Пол, — тихо проговорил он. — Я понимаю, что вы вините меня, но…» — «Нет, — коротко ответил я, желая лишь одного — поскорее закончить этот разговор и снять угрожавшее мне напряжение. «…Но, о Боже, я никогда от этого не оправлюсь, никогда…» Я подумал, что хватит одного года, чтобы он окончательно пришел в себя. Дочь не заменит никто, жену же заменить всегда можно. «…Но горе сближает, разве не так? Мы никогда не были слишком близки, но, может быть, теперь…» — «Да, — отозвался я. — Разумеется». — «…Я надеюсь, что мы сможем стать более близкими друзьями… ради…» Его слезливая сентиментальность была невыносима. В порыве отчаяния он даже протянул мне руку, и я, не видя другого выхода, сжал ее в своей. Рука у него была большая и толстопалая, а тыльная ее сторона поросла черными волосами. Представив себе ее на белой коже Викки, я содрогнулся почти до тошноты. «Вы не держите на меня зла, Пол?» — «Нет, не держу, Джей», — ответил я и подумал: «Я разорю вас, я отшвырну вас… вы пожалеете, что ваши глаза когда-то остановились на моей дочери…»

Он вышел, а я, отправившись к ближайшей раковине, стал отмывать пожатую им руку. Я тер и тер ее, без конца, но в этот момент уже вряд ли понимал, что делаю, потому что снова был в дорогом моему сердцу прошлом, с Викки, и снова слышал, как она восторженно воскликнула: «Чудесная новость, папа! У меня будет ребенок…»

Глава седьмая

— У вас будет ребенок! — сказал я Дайане Слейд.

В этом слиянии прошлого с настоящим нью-йоркская гостиная растворилась в дюнах Брогрэйв Левел, и молодая женщина с фиалковыми глазами, словно погрузившись в туманную дымку, превратилась в простую девушку со следами слез на щеках. Я потер рукой глаза, словно испугавшись того, что это смещение времени было иллюзией, но это была реальность. Мне был слышен глухой шум волн, накатывавшихся на темный песок пляжа, а подняв глаза, я увидел, как в покрытом облаками небе кружили чайки. Порыв ветра пригнул траву, стебли которой легко коснулись моей руки. Я вздрогнул и потянулся за рубашкой.

— Не сердитесь, Пол, — рыдала девушка. — Я никогда ничего у вас не попрошу, клянусь вам… Я знаю, я сама виновата — я не сказала вам, что была девушкой…

Я вскочил на ноги:

— Не делайте вид, что это случайность!

— Но, Пол!..

— С меня довольно вашей лжи! Вы лгали мне, по крайней мере раз в месяц, убеждая, что с вами все в порядке, лгали, когда говорили о средстве, которое вам прописал доктор для предохранения и которым вы всегда пользуетесь. Это вовсе не случайность! Вы задумали это с самого начала, у вас хватило глупости надеяться, что, получив незаконного ребенка, вы сможете гарантировать себе мою привязанность. Боже мой, каким я был идиотом! — Я схватил пузырек, проглотил три таблетки и сунул его в карман куртки. — Мне нужно побыть одному, — сказал я. Таблетки должны были подействовать через полчаса, а за это время могло случиться все что угодно. Кроме того, они не гарантировали от болезни, а просто облегчали приступы. Пожалуйста, подождите меня у мельницы.

— Я всегда буду ждать вас там, где скажете.

— О Боже, да можете вы делать то, что вам говорят? — вскипел я, боясь умереть на месте, и, отворачиваясь, увидел, как она вздрогнула.

Вернувшись к дюнам, я скрылся в высокой траве и сразу же почувствовал себя лучше. Начало действовать лекарство, и я подумал, что не следовало принимать такую большую дозу, потому что напряжение уже ослабло и боль отступила от глаз.

Мне так хотелось спать от принятого лекарства, что я едва дотащился до мельницы Хорси, где меня с несчастным видом ждала Дайана. Мы молча пошли обратно в Мэллингхэм, и, едва войдя в комнату, я бросился в постель и проспал три часа.

Проснувшись, я почувствовал себя неважно, но это было результатом побочного действия таблеток. Я выпил воды, умылся и решил, что способен разумно мыслить. Ненадолго задержавшись у себя, чтобы выстроить в какую-то систему мои довольно избитые аргументы, я спустился по лестнице и нашел Дайану в библиотеке.

Она пыталась уйти от действительности с помощью какого-то детектива.

— Простите мне мою резкость, — проговорил я со всей учтивостью, на какую был способен. — Я понимаю, что был очень груб, но потрясение было слишком сильным. А теперь, дорогая, давайте попытаемся разумно обсудить эту новость, так, чтобы не слишком поссориться. Вы, разумеется, понимаете, что вам совершенно невозможно иметь ребенка?

Получасовой разговор был в высшей степени неприятным. Я говорил складно, прибегая к красноречию, которому мог бы позавидовать любой хороший адвокат, к коварству и хитрости, я льстил, упрашивал, запугивал и умасливал.

И ничего не добился.

Дело было в том, как я наконец с трудом понял, что Дайана реагировала на все не как нормальная женщина, забеременевшая вне брака. Не было смысла напирать на безнадежность мысли о том, что я когда-нибудь надену ей на палец обручальное кольцо, так как к обручальным кольцам она интереса не проявляла. Не имела также ни малейшего значения и ловкость моих адвокатов, способных опровергнуть любые доказательства отцовства, что лишь подорвало бы репутацию матери. Дайане были безразличны юридические выкрутасы, так как, судя по ее словам, она не собиралась обращаться в суд. Когда я сказал ей, что могу организовать аборт в полной тайне, она лишь удивленно взглянула на меня и проговорила:

— Нет, благодарю вас.

Я устало перешел к доводам нравственного порядка. Ее желание сохранить ребенка совершенно неразумно. Это чистый эгоизм — иметь внебрачного ребенка. У ребенка должно быть двое родителей, а не один.

— Ребенку лучше иметь одного любящего родителя, чем двоих, которым на него наплевать, — заметила Дайана.

— А как быть с клеймом «незаконнорожденного»?

— О, Пол, это звучит так по-викториански!