Маргарет Пембертон - Богиня

Сердце Валентины отчаянно забилось.

– Да. Потому что я ждала ребенка, Александр.

Александр отнял руку и, побледнев, неловко встал.

– И я был этим ребенком, правда? Старый Джемми, который продает газеты около театра, всегда называет Видала моим па. Сначала я не обращал на это внимания. Но сегодня, просматривая фотографии, почему-то все понял.

По-видимому, он был окончательно сбит с толку, сконфужен и едва не плакал.

Валентина отодвинула стул и подошла к сыну, вспомнив в эту минуту о девочке, безудержно рыдавшей по матери, которая ее бросила.

– Видал ничего не знал о тебе, Александр, пока не погиб Паулос. Он увидел тебя впервые, когда мы вернулись в Америку. Хотел, чтобы я тебе сказала. Поэтому я и взяла тебя с собой в Новый Орлеан, собираясь все объяснить. Но там с тобой случилась беда, а потом доктора предупредили, что тебя нельзя расстраивать.

– Я не понимаю! – страстно воскликнул Александр. – Почему же ты вышла за отца? Он знал? Ты ему сказала?

– Знал. Но он любил меня и хотел защитить. И тебя любил. И всегда считал своим сыном. Паулос был необыкновенным человеком, Александр. Я тоже очень его любила.

Лицо Александра немного порозовело.

– Тебе следовало сказать мне, когда я вернулся из больницы. Я бы понял.

– Поверь, милый, я так и собиралась сделать, но доктора запретили волновать тебя, пока анализы не будут хорошими.

Мальчик упрямо тряхнул головой и с вызовом объявил:

– Я всегда гордился тем, что Паулос Хайретис – мой отец, и всегда буду гордиться. И ни за что не поменяю фамилии.

– Никто и не требует этого от тебя, дорогой, – всхлипнула она, сжимая руку сына.

За эти минуты Александр стал намного старше. Глядя на нее каким-то странным взглядом, он признался:

– Я не обижаюсь, мама, честное слово. И не злюсь. Я даже рад, что узнал. – И, внезапно улыбнувшись, добавил: – По крайней мере теперь я понимаю, почему у меня нет слуха!

Валентина с облегчением рассмеялась и крепко обняла сына. Все будет хорошо. Он не разлюбил ее. И не думает о ней плохо. Александр оказался способен понять и простить мать. Их любовь никогда не погаснет.

Видал все еще был в театре. Она ступила в полутемный зал и подошла к сцене, где он расссматривал декорации для второго акта.

– Я сказала ему, – тихо шепнула она.

Он резко повернулся. Валентина никогда прежде не видела у него такого просветленного, сияющего лица. Она обняла Видала и положила голову ему на грудь.

– Он уже догадывался, Видал. И сначала был расстроен и сбит с толку.

– Черт, – выругался Видал, и глаза его потемнели. – Может, мне пойти к нему и все объяснить?

Валентина покачала головой.

– Не стоит. У вас впереди еще много времени. Мне кажется, сейчас ему надо побыть одному.

Видал прижал ее к себе.

– Ты сказала, что мы собираемся пожениться?

– Да, – улыбнулась Валентина. – Он очень обрадовался, Видал.

– И ты больше не хочешь ждать? – хриплым от нахлынувшей нежности голосом допытывался Видал.

– Ни дня.

Зубы Видала сверкнули в ослепительной улыбке, на миг лишившей Валентину дара речи.

– Значит, мы поженимся как можно скорее. Через неделю.

– Но это вечер премьеры!

– Тогда через неделю, считая с завтрашнего числа, – весело предложил он.

Валентина прослезилась от радости.

– День Святого Иосифа!

– Это какой-то особый праздник для тебя? – удивился Видал, проводя кончиком пальца по ее щеке.

– О да! Я связывала с ним все надежды, когда была маленькой. Именно в этот день я понимала, что смогу все. В этот день в Сан-Хуан-Капистрано возвращались ласточки.

– Ты там жила? – с любопытством спросил Видал.

Валентина кивнула. Перед ней неожиданно ясно предстали в эту минуту белые стены монастыря-тюрьмы. Резкий невыветривающийся запах карболового мыла… Шорох тяжелых монашеских одеяний по изразцовому полу. Она вновь вспомнила неукротимое стремление быть свободной, как ласточки, нырявшие вниз и взмывавшие вверх с такой безупречной грацией, что девочке хотелось плакать.

– Расскажи, – нежно попросил он.

Валентина прильнула к нему, и в тишине пустого театра впервые прозвучала невеселая история об одиноком детстве. И о ласточках, год за годом вселявших в ее сердце надежду.

– Жаль, что ты не рассказала мне обо всем раньше, малышка, – вздохнул Видал, когда она замолчала. Сердце его снова заныло при мысли о ее безрадостном, полном боли и обид существовании.

– Не стоило, Видал, – мягко возразила она. – Это было очень давно. – И она прижалась губами к его губам, решительно отметая прошлое, радуясь светлому счастью будущего.

Несколько дней спустя Видал преподнес Валентине свадебный подарок – золотую ласточку, распростершую крылья в полете, подвешенную на тонкой цепочке.

– Как прекрасно, – прошептала она, когда он надел цепочку ей на шею. – Это самый дорогой подарок, который я когда-либо получала.

Она больше не снимала кулон. Даже переодеваясь к генеральной репетиции, просто сунула его за высокий ворот утреннего платья из цветастого шифона, которое должна была носить ее героиня.

Роль Натальи завораживала Валентину. Романтическую, капризную женщину было так же нелегко воплотить на сцене, как сильную, неукротимую Гедду Габлер. В пьесе шла речь о семье, живущей в подмосковном поместье. Стоит невыносимо жаркое лето. Наталья Петровна, двадцатидевятилетняя красавица, равнодушна к своему немолодому мужу. Ее увлечение Беляевым, наставником сына, разрушает тихую семейную идиллию, причиняет домашним боль и страдания. Наталья становится примитивной неукротимой силой, не знающей преград. Ей безразлично, что такая эгоистическая любовь имеет гибельные последствия не только для нее, но и для других.

Эта роль требовала виртуозного владения техникой еще и потому, что была центральной. Весь драматический эффект пьесы сосредоточился в этом персонаже. Валентина играла живо, правдоподобно, вкладывая всю душу в работу, и временами казалась настоящей русской женщиной. Видал не уставал восхищаться ею. Точно выверенные жесты. Ни одного лишнего движения. Она словно была создана для этой роли.

Они работали в полной гармонии и удивительном согласии.

– Потрясающе! – убежденно воскликнула Лейла после первой же репетиции. – Еще лучше, чем Гедда!

– Я, должно быть, сошла с ума, когда согласилась выйти замуж наутро после премьеры, – вздохнула Валентина. – Даже не успела найти подходящего платья! Все либо слишком девически-непорочные, либо вообще не напоминают подвенечный наряд.

– Надень свое «довоенное» платье, – посоветовал Александр, присаживаясь на угол туалетного столика, – с малиновыми воланами и экзотическими оборками. Такого свадебного платья нигде не сыщешь!

Валентина, рассмеявшись, отмахнулась, но еще через два дня лихорадочных бесплодных поисков по-новому взглянула на изысканно-старомодное платье. Насыщенный малиновый цвет идеально оттенял бледную кожу и темные волосы, и, кроме того, это платье было у Александра любимым. Она возьмет в руки букет белой фрезии и стефанотиса. Эффект будет невероятный.

Сидя в гримерной, она никак не могла понять, почему так нервничает – из-за премьеры или завтрашней свадьбы. Тео, посаженый отец, приедет из Лос-Анджелеса. Лейла будет подружкой невесты, Александр, которому выпала роль шафера, был вне себя от восторга.

Пальцы Валентины сжали золотую ласточку. Она ждала так долго, и теперь они наконец будут вместе. Через несколько часов она станет женой Видала.

– Улицы перед театром забиты толпами поклонников, – сообщила Лейла, помогая Валентине отодвинуть в сторону огромную охапку телеграмм.

Из репродуктора раздался голос помощника режиссера.

– Полчаса, внимание, полчаса.

Валентина дрожащей рукой накладывала последние штрихи грима. Она работала над образом Натальи день и ночь. Оставалась спокойной, когда ставили декорации. Невозмутимо наблюдала, как размещают прожектора и осветительные приборы. Только когда все было готово, ее окатила волна ужаса. Если она провалится сегодня, погубит не только свою карьеру, но и карьеру Видала. Ее триумф в роли Гедды посчитают счастливой случайностью. На Видала навесят ярлык режиссера, которому следовало бы заниматься фильмами и не лезть в высокое искусство.

Вызывающе подняв подбородок, Валентина посмотрелась в зеркало. Она не провалится. Выйдет на сцену и покажет миру, какой великолепный режиссер Видал Ракоши. Сегодня она будет играть как никогда в жизни. Ради себя. Ради Видала. Ради Александра.

Видал, весело блестя глазами, ворвался в гримерную.

– Совершенно как на бродвейской премьере! Брукс Аткинсон из «Нью-Йорк таймс» возглавляет орду критиков с восточного побережья. Кроме того, я сам видел в зале лондонского театрального критика. Он изо всех сил показывал, что для него нет ничего более естественного, чем сидеть между Луэллой Парсонс и Геддой Хоппер, готовыми ежеминутно выцарапать друг другу глаза.

– А Тео здесь?

– Весь Голливуд здесь, – сухо сообщил Видал, целуя ее в шею. – Сомневаюсь, что Сан-Франциско видел когда-нибудь нечто подобное!

– Пятнадцать минут, – сообщил голос помрежа. – Внимание, пятнадцать минут.

Костюмерша застегнула последнюю пуговку на платье Валентины.

– Хочешь глотнуть чего-нибудь, солнышко? – спросила Лейла, трясущимися руками поднося к губам стакан с водкой.

– Нет, – хладнокровно покачала головой Валентина. – Все нормально.

– Пять минут… пять минут… – повторял безжалостный голос.

Теплые руки Видала обвили ее. Он почувствовал, как тяжело и неровно бьется ее сердце, и поцеловал чуть влажный лоб.

– Пойдем, – мягко велел он и повел ее к кулисам.

Валентина стиснула его руку, глубоко вздохнула и вынудила себя забыть обо всем и превратиться в изменчивую, капризную, непостоянную и жестокую Наталью Петровну.

– По местам… по местам, пожалуйста, – тихо сказал помреж.

Валентина вышла на сцену и, бесшумно подойдя к шезлонгу, вытянулась в нем, приняв изящную позу.

Наступила полнейшая тишина. Даже здесь чувствовалась напряженная атмосфера зрительного зала. Наконец звуки шопеновской мазурки наполнили театр, и занавес поднялся.

Крупные капли пота выступили на лице Видала. Но тут она произнесла первую реплику, и он облегченно вздохнул. Она полностью владеет собой. И сумела перевоплотиться из Валентины в Наталью.

Видал скорее ощутил, чем услышал возбужденный шепоток, пробежавший по залу, озноб, который почувствовали сотни зрителей при первых звуках голоса актрисы. Она восхищала, чаровала, завораживала.

– Простите, мистер Ракоши, – прошептал подошедший к нему рабочий сцены, – вас хочет видеть дама.

– После! Не сейчас! – разъяренно прошипел Видал.

– Прошу прощения, сэр, – встревоженно повторил рабочий. – Но она называет себя вашей женой.

Видал невольно дернулся как от удара.

– Что?! – охнул он.

– Это ваша жена.

Видал протиснулся мимо него, не обращая внимания на испуганные взгляды стоявших за кулисами, и побежал по узким ступенькам вниз, где ждала Кариана.

Светлые волосы, как всегда безукоризненно завитые и уложенные, обрамляют волнами личико в виде сердечка. Элегантное вечернее платье из розового шелка украшено гарденией. Горжетка из светлой норки.

– Привет, Видал, – улыбнулась она.

Видал облегченно вздохнул: она спокойна и говорит почти шепотом.

– Здравствуй, Кариана, – ответил он, сжимая ее руку. – Доктор Гроссман с тобой?

– Не уверена, – несвязно пробормотала она, и только сейчас Видал заметил ее глаза. Мутные, словно подернутые пеленой.

– Что привело тебя в театр? – нахмурился Видал.

– Не знаю. Никто. Прочла в «Нью-Йорк таймс», что сегодня премьера «Месяца в деревне»… в твоей постановке… и с Валентиной в главной роли…

Голос ее замер. Она казалась маленькой заблудившейся девочкой. Видал взял Кариану за руку, и она нерешительно улыбнулась.

– Просто решила приехать, повидаться с тобой. Столько времени прошло, Видал…

Видал решил увести ее. Может, лучшим местом будет гримерная Валентины?

Взгляд Карианы мгновенно стал осмысленным.

– Вот почему я приехала! Доктор Гроссман влюблен в меня! И хочет на мне жениться.