– Ничего, ничего, дитятко... Тяжко тебе, знаю. В муках рождается сокровище, которое ты в груди своей носишь. – И гладила тёплой, сухой ладонью волосы Северги, когда-то вороные, а теперь – тронутые горестным инеем.

– И за что только судьба послала мне тебя напоследок? – бормотала навья, ловя эти руки и прижимаясь к ним щеками. – Даже не знаю, с кем сравнить тебя... Наверно, только с тётей Беней.

Бабушке не нужны были ни объяснения, ни оправдания, и после разговоров с ней у Северги легчало на душе. Поведала она Свумаре и свою уже почти отболевшую, но временами пробуждавшуюся скорбь о Голубе. Увядшим сорванным подснежником лежала в сердце навьи память о ней.

– Ведуньи эти и сами погибли, и её ни за что загубили, – вздохнула Северга. Чудилось ей порой, что призрачные совиные крылья раскидывались над нею, словно оберегая её сон.

– Не всякое грядущее можно исправить, не всякую беду отвести, – молвила Свумара, вороша дрова в очаге, чтоб равномернее прогорали. – Был тут у меня ещё один такой... Тоже войну хотел предотвратить. Хотел в Навь пробраться, чтоб вашу Владычицу убить. Говорила я ему: чем больше об этом думаешь, тем крепче становятся цепи на душе твоей. Убив чудовище, сам станешь им.

– И что с ним стало? – Северга тёрла точку меж бровей: она не могла отделаться от чувства, что речь шла о ком-то знакомом. Он как будто тенью за спиной мелькал, но навья всё никак не могла разглядеть его лицо.

– Ушёл он в Навь, – вздохнула Бабушка. – Не послушал меня. Суждено ему было стать чудовищем. Но знаешь... – Сведённые брови Свумары вдруг расправились, суровые черты смягчились улыбкой. – Порой и обречённую битву можно выиграть.

Отлежавшись после приступа в шатре Бабушки, Северга оказалась в затруднении – куда теперь податься? Отношения с Птахой были испорчены: та, поверив клевете Свеи, вряд ли приняла бы навью назад, а Северга слишком устала, чтобы бороться за восстановление правды. Всё, что не касалось её последней и главной цели – спасти Рамут, – стало неважным, даже собственное доброе имя. Да и было ли оно когда-нибудь добрым? За плечами Северги тянулась призрачная вереница всех тех, кто имел основания поминать её лихом. Птахой больше, Птахой меньше – не всё ли теперь равно?

Вооружившись своим походным топориком, она срубила в лесу несколько кривеньких молодых деревьев с тонкими стволами, очистила их от ветвей и поставила каркас для шатра на окраине стойбища – как раз с противоположной от жилища Птахи стороны. Это оказалось не слишком трудно, а вот со шкурами дело обстояло не так просто. Слишком ослабела навья для охоты, а попрошайничать не позволяла гордость. В качестве временного решения она соорудила что-то вроде шалаша из веток, елового лапника, жухлой травы и мха. Пол в нём она выстлала всё тем же лапником, а постель себе сделала из горы опавших листьев, поверх которой накинула свой видавший виды плащ – вот и всё ложе.

От Бабушки она ушла с небольшим запасом копчёного мяса, которое теперь подходило к концу. Как кормиться дальше? Собравшись с силами, Северга решила всё-таки снова попытать удачи на охоте. Лёг первый снег, и следы зверей хорошо читались на чистом, холодном покрывале, скрипевшем под ногами.

Звериный облик стал Северге недоступен, поэтому она могла полагаться только на лук со стрелами. Бродила она по угодьям целый день – благо, небо было затянуто тучами и валил снег, а потому глаза чувствовали себя неплохо. Навье повезло: она подстрелила молодую лесную козочку – скорее, благодаря счастливой случайности, а не своему охотничьему искусству. Добытчица из неё сейчас была никакая. Утомлялась Северга быстро, то и дело приходилось садиться и переводить дух. Слишком много времени теперь уходило на некогда простые и обыденные дела... Разделав тушу на месте, она поленилась разводить огонь и наелась сырого мяса. Добычу домой она кое-как дотащила, но тут же пришлось снова срочно удаляться в лес: в животе началось что-то очень нехорошее. На ходу развязывая поясной шнурок штанов, она морщилась от тянущей боли и бурчания, накатывавших приступами.

Расстройство унялось к утру, и больше навья решила не рисковать и не есть сырого. Ударил мороз, и мясо не должно было испортиться. Присыпав его снежком и прикрыв лапником, Северга улеглась в своём шалаше: пронесло её – будь здоров, до сих пор руки-ноги дрожали, и она посчитала разумным немного поголодать. Хотя бы денёк, чтоб нутро чуток успокоилось.

Несколько дней прожила Северга в шалаше. Раньше ей и холод был нипочём, а теперь, ослабленная, она зябла. Спалось плохо. Греться получалось только ходьбой и кое-какими упражнениями, которыми навья когда-то укрепляла мышцы для военной службы. Силы были уже совсем не те, и после каких-то несчастных двух-трёх подходов по пятнадцать-двадцать повторов у неё темнело в глазах. Костлявая дева в белом стояла за плечом, усмехаясь оскаленным черепом: «Зачем это теперь? Уже совсем скоро ты будешь моей...»

– Я знаю, – пыхтела навья, отжимаясь от заметённой снегом стылой земли. – Буду, буду, не беспокойся. Но сделай одолжение – не указывай, чем мне заниматься в мои последние дни на земле.

Перед нею вдруг шлёпнулась свёрнутая вчетверо потёртая оленья шкура. Северга прервала упражнение и вскинула удивлённый взгляд на рыжеволосого оборотня, бросившего её, а тот сказал:

– Это тебе на шатёр. Шкура старая, но целая. Сойдёт.

Позже подошли ещё несколько соплеменников с точно таким же подарком – Северга не успевала благодарить. Оборотни отвечали:

– Не стоит благодарности.

Для них это было необременительно: одна ненужная шкура могла отыскаться в хозяйстве у каждого, а на маленький одиночный шатёр много и не требовалось. Это на семейное жильё уходило до тридцати-сорока шкур, а Северге, чтобы обтянуть деревянный каркас её холостяцкого убежища, вполне хватало дюжины. Кое-какие попадались рваные, но навья их латала и пускала в дело. Потом она соорудила себе новую лежанку – на остов из толстых веток натянула лосиную шкуру. Получилось что-то вроде кровати, довольно грубой и кургузой, но не в красоте было дело, а в удобстве, да и спальное место теперь располагалось повыше над холодной землёй.

А однажды утром, когда Северга поджаривала ломтики мяса на завтрак, в шатёр заглянула невысокая, крепко сбитая девушка с пухлым серым свёртком. Красавицей её назвать было нельзя: широкое скуластое лицо, тёмные, немного раскосые глаза, нос с горбинкой, мрачноватые густые брови.

– Бабушка велела тебе передать, – сказала она, кладя свёрток перед Севергой.

Это оказалось толстое валяное одеяло, плотное, почти как войлок – настоящее сокровище, ничего теплее которого и выдумать было нельзя. Верхнюю его сторону украшали нашитые узоры из кусочков кожи.

– Передай Бабушке от меня благодарность, – усмехнулась навья. – Как звать-то тебя?

Девушку звали Свелла, и она приходилась Свумаре праправнучкой. «Вот в кого у неё такие глаза», – подумалось Северге. Некрасивое лицо с грубоватыми чертами казалось угрюмым, но стоило девушке улыбнуться, и это впечатление пропало. Не наделила её природа изящным, тонким телосложением, как у Свеи, вся она была крепенькая, коренастая, как белый гриб, и плотная, как это одеяло.

– А что ты от Птахи ушла? – полюбопытствовала она.

– Не поладили мы с нею слегка. – Северга бросила в рот полоску поджаренного мяса, вспомнила о гостеприимстве и предложила: – Садись. Хочешь?

Свелла от мяса отказалась, но к очагу присела и принялась греть руки. Огонь отражался в её глазах, таких же загадочно-бездонных, как у Свумары, а навье подумалось: вопрос о Птахе явно проистекал не из праздного любопытства, что-то за этим крылось. Что-то особенное.

– А почему ты о ней спрашиваешь? – поинтересовалась навья. И подмигнула: – По сердцу она тебе?

Свелла колко блеснула взором.

– С чего ты взяла? Вовсе нет. Просто так спросила...

Северга не стала больше давить на эту точку, но усмешка ещё долго пряталась в уголках её губ. Такое «вовсе нет», немножко сердитое, подчёркнуто отрицательное, как пить дать означало «да».

– Ежели ты от хвори худо себя чувствуешь, я тебе еду носить стану, – помолчав, сказала наконец Свелла. – У Бабушки только спросить надо. Но она разрешит, я знаю. А ещё вот...

Развернув одеяло, она достала из него тёплые меховые чуни.

– Это тоже тебе, но уже от меня. Я сама сшила. Чтоб ноги твои не зябли, когда спишь.

А Птаха, оплетённая белокурыми чарами Свеи, и не замечала рядом с собой такое сокровище.

– Благодарю тебя, добрая девушка, – усмехнулась навья. – Непривычна мне такая забота. Даже не знаю, что и сказать...

– Принимать помощь тебе мешает гордость, – мягко молвила Свелла с проницательным блеском в глазах – совсем как у Свумары. – Оставь её, это ложное чувство. Не верю, что ты за свою жизнь никому не помогала. Считай, что это плата от судьбы за добрые поступки, совершённые в прошлом.

Печаль холодным туманом опустилась на сердце. Северга поворошила дрова в очаге.

– Боюсь, в жизни я совершала мало добрых поступков, – вздохнула она. – А вот причинять боль и убивать – это как раз по моей части.

– Если б ты была так плоха, как думаешь о себе, разве твоему сердцу суждено бы было стать одним из редчайших на свете чудес? – улыбнулась Свелла, и Северге снова почудилось прикосновение звёздной бездны к своей душе – такое же, какое она испытывала при взгляде в глаза Бабушки. – Мало кому удаётся познать такую любовь, какая живёт в нём...

С Птахой Северга старалась лишний раз не встречаться, но не потому что боялась нового нападения: просто не хотелось натыкаться на колкие искорки вражды в её глазах, а потом успокаивать в себе всколыхнувшуюся горечь. Строго говоря, навья не могла назвать их отношения до этой стычки дружбой, но что-то похожее на неё у них начало складываться, пока подлость белокурой девицы всё не разрушила. Свею Северга вообще вычеркнула из своих мыслей как существо, недостойное того, чтобы о нём думать, и как по волшебству её глаза перестали замечать девушку. Может, та просто сама избегала встреч с навьей, а может, взгляд Северги подёрнулся этакой пеленой избирательного восприятия, которое она сама настроила.

А однажды, прогуливаясь по замёрзшим болотам, превратившимся в мерцающее зимнее царство, навья услышала за плечом хруст снега и знакомый голос:

– Северга...

Её нагоняла Птаха. Поравнявшись с навьей, девушка-оборотень тронула её за руку. Злость и враждебность на её лице сменилась смущённым и даже виноватым выражением.

– Тут... это... – начала девушка скомканно. – Свея призналась, что соврала насчёт твоих домогательств. Она сказала, что ревновала меня к тебе, представляешь? И хотела, чтоб я выгнала тебя. Ты уж прости, что так вышло...

Эта новость вызвала у Северги смешанные чувства, которые отразились на её губах кисловатой усмешкой. Свея сказала лишь часть правды, но и на том спасибо. Большего Северга от неё и не ждала, жаль только было Птаху, которая беспробудно пребывала под льняным обаянием этой обманщицы. Свея врала, как дышала – как можно было верить в искренность её чувств к Птахе?

– Ладно, забудем, – только и проронила Северга, оставив свои размышления при себе. – Недоразумения случаются. Ну, и что? Простила ты её за этот обман?

– Простила, куда ж я денусь, – улыбнулась Птаха то ли грустно, то ли смущённо. – Это ж она из-за ревности... Смешно даже. Меня – к тебе!

– А что, я не в твоём вкусе? – С вялой шутливостью навья приподняла бровь и уголок губ.

– Да не то чтобы... Ну, как сказать... – Птаха засмеялась, потирая щёки от неловкости.

– Ладно, замнём, – усмехнулась Северга, легонько тронув её за плечо. – Я рада, что между тобой и мной снова мир. Признаться, на душе полегчало.

– И у меня тоже, – серьёзно сказала Птаха. И перевела разговор в другое русло: – А к тебе, я вижу, Свелла ходит?

– Ну да, заглядывает в гости... – Северга присела на корточки, выковырнула из-под снега клюкву, бросила холодные, прихваченные морозом ягодки в рот. – Только не для того, о чём ты подумала.

– Я ничего и не подумала. – Птаха тоже присела и принялась ковырять клюкву из-под снега. – Её вообще трудно в чём-то таком заподозрить... У неё тоже дар есть, как у Бабушки. Вот она и ходит вся этакая... нездешняя. Ни на кого не глядит, ни с кем не дружит. Из-за дара это, конечно.

Свелла навещала Севергу довольно часто и всегда приходила не с пустыми руками – то кусок мяса поджаренного приносила, то дров для очага, а порой помогала навье по хозяйству. Говорила девушка мало, а если Северга к ней обращалась, отвечала кратко, но всегда старалась возместить свою немногословность скромной и приветливой улыбкой. Много в ней было от Бабушки: и черты лица, и звёздная бездна в глазах, и несвойственная для её молодых лет мудрость... Её чарующая, как тихая озёрная гладь, невозмутимость осеняла Севергу грустноватым умиротворением, помогала воспрянуть духом; да, костлявая дева в белом теперь неотступно следовала за навьей по пятам, ожидая своей дани, но Северга уже привыкла к ней. Ожидание кончины присутствовало во всём – в хрусте снега под ногами, в морозной свежести воздуха, в гулкой тишине древесных стволов, но сердце Северги ожидало встречи с осколком иглы спокойно. То, что Свелла не была склонна к болтовне, навья считала большим достоинством. Порой они просто сидели и молчали рядом, но молчание это стоило беседы длиной в десятки тысяч слов.