Та прислонилась спиной к тёплому боку печи. В её взгляде из-под мертвенно полуприкрытых век мерцала обречённость, красивое темнобровое лицо стало землисто-серым.

– Я в твоих руках, навья, – глухо проговорила она, едва шевеля бескровными губами. – Да, я это сделала. Иди, зови этих зверей... Пусть хватают меня, но детей пусть не трогают. Они тут ни при чём!

Рамут ничего не сказала на это. Спросила только, кивнув на мешочек:

– Это всё?

Ответил брат Нечайки:

– Да, это вся трава. Больше нет.

– Сидите тихо, – коротко процедила Рамут. И добавила, поморщившись: – И отворите окна, чтоб запах выветрился.

Спрятав мешочек под плащ и запахнувшись, она вышла из дома и неспешным шагом направилась к себе. По дороге ей встретился Адальрох; гарцуя на коне, он негодующе окликнул её:

– Госпожа врач, ты почему здесь? Я же приказал не покидать пострадавших!

– Моя помощь там уже не требуется, – ответила Рамут со сведённым до каменной неподвижности лицом. – Все умерли – все, кроме троих везунчиков, не успевших толком войти в воду. Их жизнь вне опасности.

Адальрох рыкнул, приподняв верхнюю губу и обнажив клыки, сжал кулак.

– Проклятье... Самолично удавлю человечишку, когда отыщем его! – И вдруг вздрогнул ноздрями, принюхиваясь: – Что-то травой этой воняет... Или мне уже чудится?

– Ты нанюхался в лагере, господин тысячный, – сказала Рамут. – У меня этот запах тоже в горле стоит до сих пор.

Тысячный ещё посопел, поводил носом, с подозрением щурясь, а потом тронул коня с места.

– Да, наверно, мерещится. До конца своей жизни буду эту вонь помнить...

Рамут не стала заходить домой с травой; она вышла за пределы села, углубилась подальше в берёзовую рощу и там, бросив мешочек наземь, вынула огниво и выбила искру. На ткани заплясали огоньки. Не дожидаясь, когда ядовитый дым повалит вовсю, Рамут бросилась прочь – только белые стволы мимо мелькали. Направление ветра она тоже учла: дым не должен был долететь до лагеря, его уносило в противоположную сторону.

Вступая в село, Рамут перешла с бега на размеренный шаг. Увы, она ничем не могла помочь всполошённым жителям, успокаивало только одно: причина всего этого тарарама уже была уничтожена. Адальрох, поставив всех вокруг на уши, носился с одного конца села на другой на взмыленном, задравшем хвост и вздыбившем гриву коне. Он и сам выглядел под стать скакуну: глаза – как плошки, полные гневного огня, раздутые ноздри, свирепый оскал... Только хвоста задранного не было, поскольку господин тысячный пребывал в человеческом облике.

Родители Нечайки сидели у постели дочери притихшие, испуганные: отголоски устроенной навиями суматохи до них уже докатились.

– Госпожа врач, а что там стряслось-то? Что за переполох? Пожар, что ли?

– Обыск, – коротко ответила Рамут, подхватывая на руки подбежавшую к ней Минушь. – Яснень-траву ищут.

Мать девушки, побледнев, привстала с места.

– Так ведь у нас же был мешочек...

Рамут опустила руку на её плечо.

– Уже нет, госпожа Добрица. Уже нет.

Женщина села, будто тяжестью придавленная, глядя перед собой застывшим взором. Сморгнув оцепенение, она снова вскочила, заметалась.

– Отец, беги скорее домой! Там же ребятишки... Эти звери их перепугают! А я тут, с Нечаюшкой, побуду...

– Идите спокойно домой оба, – сказала Рамут. – Вам ничто не угрожает. А с вашей дочерью ничего не случится, я присмотрю за ней.

Добрица сжала её руки и встряхнула – со слезами на глазах.

– Не знаю уж, как и благодарить тебя, госпожа...

Обыск ничего не дал, больше ни у кого из жителей яснень-травы не обнаружилось. Выйдя на крылечко с трубкой бакко, Рамут видела, как отряд покидал село. Замыкал вереницу воинов злой, взъерошенный, недовольный тысячный. Он был таким надутым, что казалось, ещё чуть-чуть – и из ушей у него повалит пар. Увы, совсем без крови не обошлось: так ничего и не найдя, обозлённые воины убили ровно тринадцать ни в чём не повинных человек – в отместку за то же число своих погибших товарищей. Эти смерти холодным грузом легли на сердце Рамут, в душе нарастала дикая, отупляющая, подкашивающая усталость. «Мне стыдно быть единоплеменницей этих извергов», – записала она в своём дневнике.

Также она подробно описала в нём случай Нечайки, изложила ход операции и отмечала малейшие изменения в состоянии девушки. Она не спешила выводить её из сна, чтобы избавить от сильнейшей боли после вмешательства. Время от времени Рамут клала пальцы на повязку и устремляла луч целебной силы в рану; созданная ею костная сетка утолщалась, становилась гуще, появлялись новые очаги окостенения, и это давало надежду на то, что отверстие в черепе девушки благополучно зарастёт.

На четвёртый день после операции заглянула Млога – якобы навестить родственницу. Посидев у постели Нечайки, она вышла следом за Рамут во двор. Её тёмные, опушённые густыми ресницами глаза смотрели пристально с бледного лица, с тонких поджатых губ был готов сорваться вопрос, но она как будто не решалась.

– Всё, что ты хочешь сказать, услышу только я и этот сад, – молвила Рамут, и почти облетевшие яблони вторили ей чуть слышным усталым шелестом.

– Почему ты сделала это? – спросила наконец Млога. – Почему не выдала воинам, не донесла? Ведь я убила твоих сородичей, а ты спасла меня.

– Любой мой ответ не удовлетворит тебя, – выпустив в зябкий осенний воздух струйку тёплого дыма, сказала Рамут. – Потому что глубоко в душе ты не доверяешь мне и всё ещё считаешь врагом. Поэтому я отвечу так: я сама мать, и мне было жаль твоих детей. Не хотелось, чтоб они остались сиротами. – И добавила с тяжёлым вздохом, вспоминая о тринадцати невинных жертвах: – Но, увы, сиротами остались другие дети...

На пятый день Рамут сняла обезболивание, и Нечайка проснулась. Издав тихий стон, она пошевелила пересохшими губами, но не смогла выговорить ни слова – из горла вырывалось только сипение. Осторожно приподняв её изголовье, Рамут напоила девушку с ложки водой, бережно протёрла слипшийся здоровый глаз влажным платком.

– Не могу... дышать носом, – прогнусавила Нечайка.

– Это отёки, – сказала Рамут. – Скоро они спадут. Носовые перегородки я не трогала, туда опухоль не проникла, так что всё должно быть в порядке. Задышит твой носик, никуда не денется.

Нечайка ощупала повязку, постучала по виску. Гипс отозвался глухим звуком.

– Твёрдо...

– Поражённые опухолью кости пришлось удалить, так что там у тебя дырка, – объяснила Рамут. – Поэтому повязку в этом месте пришлось сделать твёрдой. Дырка зарастёт – тогда и снимем её. А пока придётся походить так.

Она подержала девушку у себя ещё немного, наблюдая за её состоянием. Самочувствие Нечайки день ото дня улучшалось, головных болей не было, только под повязкой чесалось.

– Потерпи, – говорила ей Рамут. – Новая кость ещё совсем тоненькая, её можно легко повредить. Повязка её защищает.

Костная сетка срослась в сплошную корочку, но толщина этого покрова была ещё недостаточной. Рамут, как могла, усиливала его рост лечебным воздействием своих пальцев, заодно стараясь разгладить и шрамы, оставшиеся на коже. Ей и самой не терпелось увидеть итог своей работы, но приходилось ждать.

Отпустив Нечайку домой, она строго наказала ей повязку не снимать, даже если под нею будет сильно чесаться.

– А я буду красивой? – спросила девушка, глядя на Рамут доверчиво, с надеждой.

Что та могла ответить? Главное – на мозг больше ничто не давило, угроза здоровью Нечайки была устранена. А красота... В сердце теплилась искорка веры: да, всё получилось. Но Рамут сказала сдержанно:

– Ты будешь выглядеть намного лучше, детка. А ещё сможешь видеть обоими глазами.

Белые горы вступили в войну, начались бои по всей Воронецкой земле. Полк Адальроха остался на месте: ему и ещё нескольким полкам было приказано удержать столицу любой ценой, если придут дочери Лалады. В сердце Рамут зрело, ожесточаясь, решение: если бои докатятся до Звениярского, она и пальцем не шевельнёт, чтобы помогать воинам Дамрад. Стонали от них жители: навии забирали припасы, насиловали девушек и просто убивали всякого, кто им чем-нибудь не угодил. А не угодить можно было даже косым взглядом – и голова летела с плеч. У семьи Нечайки выгребли из амбара почти весь хлеб и увели половину скотины; красивая Млога боялась лишний раз высунуть нос из дома, и тяжёлые вёдра с водой таскала Нечайка: её, с перевязанным-то лицом, навии не трогали. Узнав, что им скоро станет нечего есть, Рамут ощутила сердцем жаркое дыхание негодования. Половину всей еды, которую ей выделяли от полка в качестве платы за службу врачом, она отдавала семье девушки. Ей с Драгоной и Минушью даже особо затягивать пояса не пришлось: снабжали их щедро, даже с избытком – вот этими излишками она и делилась с семейством своей подопечной.

– Ну что ты, госпожа врач, зачем? – пыталась отказаться Добрица. – Тебе ж дочек кормить надо...

– А тебе – внучек, – отвечала Рамут. – Нам хватает, не беспокойся.

Когда настала пора снимать повязку, она еле сдерживала дрожь пальцев. Нарочно к этому случаю она принесла Нечайке в подарок стеклянное зеркальце в красивой оправе – сказочную роскошь для Воронецкой земли, где в ходу были медные пластины, а простые люди так и вовсе в миску с водой гляделись.

– Ну, сейчас посмотрим, что у нас получилось, – проговорила Рамут, разрезая бинты.

Вся семья собралась вокруг Нечайки. Добрица, ещё не видя нового лица дочери, бормотала со слезами в голосе:

– Красавица, Нечаюшка... Ты красавица.

– Да погоди хвалить, матушка! – воскликнула девушка, хватая зеркальце.

Рамут придирчивым взором оценивала свою работу. На виске осталась крошечная вмятинка, на верхнем веке пострадавшего глаза виднелась чуть заметная складочка-морщинка, а сам глаз сидел как будто чуть глубже другого, но не косил. Вот, собственно, и все недочёты, которые она заметила. Учитывая, как сильно опухоль уродовала лицо девушки, итог операции можно было считать превосходным.

– Оба глаза видят? – спросила она.

Нечайка не сразу смогла ответить: от охвативших её рыданий она чуть не выронила зеркальце. Мать подхватила подарок:

– Тихонько!.. Держи... Ещё не хватало этакую дороговизну расколотить!.. – И сама размокла, завсхлипывала: – Красавица! Ну, скажи ведь, отец?!.

Её супруг хотел утереть дрожащим пальцем скупую слезу, но не поймал – та канула в бороду. Все плакали и обнимались, потом кинулись обнимать и благодарить Рамут; высморкавшись и немного опомнившись, Добрица обратилась к дочери:

– Госпожа врач ведь спросила тебя, Нечаюшка! Обоими глазками видишь-то?..

– Обоими, матушка, – просияла девушка залитой счастливыми слезами улыбкой.

Она не могла наглядеться на себя в зеркало. Тех небольших изъянов, которые примечала требовательная к своей работе Рамут, для неё не существовало: новый облик не шёл ни в какое сравнение с тем, что она привыкла видеть – как небо и земля. Больше никто не мог ткнуть в неё пальцем и сказать: «Уродина!» Она была обладательницей чудесных ясных глаз, весенне-лучистых и добрых, с ресницами-бабочками, а также точёного носика и милой, согревающей сердце улыбки.

– Кто не влюбится в тебя без памяти – тот или слепой, или дурак, – от всей души молвила Рамут.

*

Когда настала самая страшная ночь в жизни Рамут, ей было плевать на присягу, плевать на Адальроха и на весь его полк. Она желала ему провалиться в междумирье и растаять там без следа. Крик, вырвавшись из её горла, смолк, но душа ещё долго кричала в пустоту холодного неба.

Окаменевшая от боли, она хоронила себя вместе с матушкой, а синеглазый чёрный зверь взвился в ней на дыбы с одним только желанием – убивать. Растерзать это чудовище с ледышкой вместо сердца, вспороть ему брюхо, вырвать печень и подвесить его на собственных кишках. Но золотая ниточка, жалобно звякнув, хлестнула зверя-убийцу между лопаток, и он, заскулив, припал на хвост. Ведь если он убьёт Вука, с ним умрёт и Добродан, и битва будет проиграна. Никогда не сбудется мечта о поле с бело-жёлтыми цветами и ослепительном небе, о раскинутых крыльями руках и ласковых словах на ухо... Всё, ради чего Рамут вступила на тропу этой борьбы, будет убито одним ударом.

Она оставила Вука лежать в доме безоружного, с переломанными костями, а сама, побросав в дорожную сумку походный набор инструментов, трубку и кисет с бакко, детские вещи и кое-какую еду, схватила дочек в охапку и пустилась в бегство. Будь проклята война, пусть войско Дамрад провалится в бездну. Сердце зверя гремело погребальным колоколом, когда он лапами царапал мёрзлую землю, роя могилу для матушки – вернее, для того, что от неё осталось.

Ночь раскинулась безжалостным чёрным пологом – не докричаться, не дозваться до родной души, которая теперь была уже недосягаема. Не обнять за шею, как в детстве, не заплакать: «Не уходи на эту войну...» Небо смотрело на женщину-оборотня, окутанную густым плащом чёрных волос; она стояла голыми коленями в снегу, воздев судорожно скрюченные пальцы в немом крике. Ни звука не вырывалось из её стиснутого горла, лишь маска вопля застыла на её лице.