Севергу обступила кучка поклонников её боевого искусства, и вместе с ними навья всю ночь путешествовала по злачным местам города. По дороге приятели как-то незаметно рассасывались, терялись и отваливались, и пришла Северга в себя в сугробе оттого, что её тормошили стражи порядка. До рассвета она отдохнула в тепле – за решёткой в каталажке, пока выясняли её личность; когда разобрались, кто она такая, блюстители общественного покоя перед ней извинились и даже не стали выписывать денежное взыскание. Тяжкий хмель сползал медленно, оставляя после себя дурноту, сушь в горле и дрожь в теле, разукрашенное лицо горело, а рубашка доблестно алела следами битвы. Северга съела немного снега и поплелась домой, не особенно задумываясь о том, в каком виде предстанет перед Теманью. О ней она вообще не думала. В её гудящей голове измученно ползла мысль, как всё это глупо, пошло и затёрто до дыр. Напиться, подраться... Как самый распоследний тунеядец и гуляка, которых она презирала с детства. Уже на подходе к дому её взъерошенное, похмельное, опрокинутое в грязь достоинство отряхнулось и выпрямило стан, и к навье вернулась её воинская стать и выправка, сейчас несколько несуразно сочетавшаяся с её потрёпанным видом.

Дом впустил её с приятным перезвоном и приветствием, и Северга была ему безмерно благодарна за неизменную сдержанность. Уж он-то её никогда ни в чём не упрекал, не заливался слезами, не заламывал рук – просто предложил купель с душистым мылом, чашку горячего отвара с молоком и сырные лепёшки на завтрак.

– Я провела безумную ночь, – всхлипывала Темань. – Глаз не сомкнула... Металась – где ты, что с тобой...

– Со мной всё в порядке, – сухо сказала Северга. – Дражайшая моя, прошу тебя: дай мне позавтракать в тишине. После этого, с твоего позволения, я прилягу отдохнуть. Будь так любезна меня не дёргать некоторое время.

Подавленная, несчастная, заплаканная Темань убежала в свои покои, хлопнув дверью, и навья выругалась шёпотом: резкий звук отдался в её и без того гулком черепе.

Встала Северга далеко за полдень – с головной болью и мерзостным, как скользкий ком слизи, чувством в груди. Темань к столу не вышла, и обедала навья в одиночестве. Делать здесь было больше нечего.

– Дом, закажи мне к шести вечера повозку. Я отбываю, – сказала она, вставая из-за стола и перебираясь в кресло к камину. – Поездка дальнего следования.

«Будет сделано, госпожа Северга».

Умные дома были устроены таким образом, что могли связываться друг с другом по деловым вопросам. Заказ Северги дом передал Извозному Двору, а вскоре оттуда пришёл ответ: повозка будет стоять у ворот ровно в шесть.

В половине пятого, когда Северга собиралась в дорогу, вышла Темань – как всегда, закутанная в плед. Её лицо разом осунулось, поблёкло от слёз, веки припухли, но даже сейчас она умудрялась оставаться щемяще-красивой, цепляясь занозой за душу. Остановившись за плечом навьи, она спросила:

– То есть, ты вот так уедешь?.. Не сказав ни слова?

– А о чём говорить? – Северга затянула узел шейного платка, приподнимая подбородок, надела форменный кафтан и застегнулась на все пуговицы. – Ты всё сказала. Более, чем достаточно.

За спиной послышался всхлип, и Темань прильнула к лопатке Северги, исступлённо гладя красно-золотой наплечник.

– Прости меня... Прости, пожалуйста. Я не знаю, что на меня нашло...

Северга молча, с каменным лицом ждала, когда это закончится. Не добившись в ответ ласки, Темань отошла к окну, за которым снова падал снег.

– Если ты уедешь, не простив меня, я умру, – сказала она.

– Красивые слова оставь для своих книг, – мрачно проговорила Северга. – Там они хорошо звучат, а в жизни – как-то... слишком громко.

Повозка прибыла ровно в шесть, как и было обещано. Северга вышла под снегопад, проскрипела стремительными шагами по заметённой дорожке и вскочила внутрь крытого кузова, не взглянув на сиротливую фигуру в окне.

Темань лежала в купели с чаркой плодового вина, не вытирая текущих по щекам слёз, а Северга облачалась в тёмные доспехи. Парадную саблю сменил тяжёлый меч, а щегольскую шляпу – шлем в виде жуткого звериного черепа.

Золотоволосая навья в служебном кафтане работала с бумагами за своим столом и принимала посетителей, записывая их имена в большую тетрадь, а глаза Северги льдисто сверкали из прорезей шлема. Её меч ударял о щит в едином грохочущем ритме.

Темань шагала по вечерней улице, направляясь после службы домой, когда около неё остановилась повозка градоначальницы. Дверца распахнулась, и оттуда выглянуло приветливо улыбающееся, румяное лицо главы города.

– Позволь тебя подвезти домой, дорогая Темань. Сегодня холодно.

– Благодарю, госпожа, – учтиво улыбнулась та. – Я люблю ходить пешком.

И она продолжила путь, поскрипывая сапожками по снежному накату на мостовой. В это время Северга, воздев меч к серым тучам, рычала белозубой пастью:

– Вперёд, ублюдки! Ни шагу назад! Кто побежит – того сама порешу!

И бойцы с рёвом мчались вперёд, сшибаясь с противником грудь в грудь. Брызгала кровь, кучно ложась пятнами на доспехи Северги и её отчасти прикрытое щитками шлема лицо. В перерывах между битвами, сидя у костра, она читала отчаянные, длинные, красивые письма от Темани с мольбами о прощении, но оставляла их без ответа – бросала в огонь.

Часть 3. Три запретных слова

Северга казалась недосягаемой и неуязвимой, но вражеское оружие однажды настигло её.

– Везите меня в Верхнюю Геницу, к тётке Бенеде, – шевеля мертвенно-серыми губами, прошептала она. – Там и дочка моя живёт... Испугается девочка, конечно, но что поделать...

Перелом позвоночного столба с разрывом спинного мозга сделал её тело чужим и бесчувственным ниже пояса. Там были просто два бревна, которые хоть руби, хоть пили, хоть стругай – ничего не почувствуют. Сослуживцы прикрывали её от дождя плащами, а над Севергой ползло бесконечное холодное небо Нави. Ночь сменялась днём – навья сбилась со счёта, сколько раз.

Когда вокруг поплыли горные вершины, а в груди разлилось умиротворяющее тепло, она поняла: Рамут близко. Вскоре над нею склонилось суровое лицо костоправки – чернобровое, с бакенбардами:

– Ну вот, опять тебя угораздило, дорогуша...

А сердце светло ёкнуло от звонкого голоска:

– Матушка! Что с тобой?

Северга растворилась в этом неземном, сияющем личике, утонула в этих глазах – чудесных, сапфирово-чистых, в обрамлении густых ресниц. Рамут начинала превращаться из ребёнка в очаровательную девушку, и навья вдруг замерла в немом восхищении, забыв о дыхании: «Боги, как она прекрасна. Неужели это моё дитя?» А Бенеда, обняв Рамут за плечи, подбадривала не то её, не то Севергу:

– Сама видишь, ранена твоя матушка. Но ничего, поставим её на ноги. Бегать будет, как миленькая.

Рамут, выскользнув из объятий тётушки, бросилась к носилкам Северги, упала ей на грудь и прильнула к губам в поцелуе – таком же крепком, с каким навья когда-то прощалась с нею, десятилетней, ранним зимним утром. Только сейчас было лето, а Рамут недавно исполнилось пятнадцать.

– О... Прекрасная госпожа, что же ты делаешь со мной, несчастной? Я ведь теперь у твоих ног до конца своих дней... Твоя навек.

Дурацкая, наверно, была шутка, но ничего другого не пришло смертельно измученной Северге в голову – само сорвалось с пересохших губ. Этот поцелуй был сильнее удара, который лишил её половины тела, чище и мощнее летней грозы, светлее и нежнее весеннего цветения. Он дарил жизнь.

– Ну вот, половина лечения уже есть, – добродушно усмехнулась Бенеда. – Коли болящая шутит – значит, дело к поправке.

Товарищей Северги она велела накормить обедом, а саму навью приказала положить спиной на доску с ремнями и перенести на постель. Рамут, не сводившая с Северги напряжённых, пристально-синих глаз, спросила вдруг:

– Тётя, можно я сама буду лечить матушку? Я смогу!

Бенеда вскинула на неё внимательный, задумчиво-строгий, оценивающий взгляд, потом склонилась к навье:

– Ну что, дадим девочке попробовать силы? Она тут у нас уже на людях понемножку учится, так что не думай, что это совсем первый раз. Я рядом буду, ежели что – поправлю.

Северга вкладывала в свой взгляд всю щемящую ласку, всю свою жадную тоску, но лицо, словно тоже наполовину отнявшееся, не одолело улыбки. Только губы шевельнулись:

– Давай, детка. Я верю в тебя.

Рамут склонилась над нею, а к Бенеде подошёл пригожий, зеленоглазый и кудрявый юноша, в котором навья с трудом узнала Гудмо, и что-то зашептал костоправке на ухо. Он отвлёк её этим, а Рамут уже приступила: её лицо стало сосредоточенно-серьёзным, самоуглублённым, глаза потускнели и потемнели, а челюсти сжались. Её руки лежали на коленях и даже не касались навьи, но что-то страшно хрустнуло у Северги в спине, и боль накрыла её горным обвалом, раздавила, оглушила и ослепила. «Если больно – значит, тело живо и сможет выкарабкаться из бесчувственности», – изломанной молнией блеснула мысль. Из помертвевшего горла вырвался не крик, а хрип, и Рамут, ахнув, отшатнулась. Бенеда тут же накинулась на неё:

– Ты что творишь-то, раздолбайка? Думаешь, коли она ног не чувствует, то и обезболивание делать не надо?! Ты ж ей хребет на живую сломала! – С этими словами костоправка занесла руку, но влепила подзатыльник не Рамут, а Гудмо: – А ты пшёл вон, бездельник! Не мешайся тут...

В узком окошке посередине искрящейся пелены Северга видела побледневшее, потрясённое лицо дочки. Рамут била дрожь, по щекам катились слёзы. Жутким усилием отправив к губам приказ двигаться, Северга простонала:

– Бенеда, не пугай девочку. Не кричи. Рамут... Ничего, детка. Всё хорошо. Продолжай.

– Матушка, прости меня, прости, – бормотала дочь, трясущимися руками гладя Севергу по плечам. – Я... Я сейчас. Сейчас всё пройдёт. – Её рука зависла над лицом Северги, словно желая обхватить его растопыренными пальцами, а голос прозвучал уже увереннее, с расстановкой: – Матушка. Смотри мне в середину ладони. Твоя боль... у меня... вот здесь!

И кулачок Рамут сжался. Так же, как годы назад, боль со свистом улетела в него, и тело Северги провалилось в полную пустоту. Только голос Бенеды прогудел где-то под небесами:

– Ну вот, другое дело. Торопыга ты... Так, теперь давай, сначала соединяй жилу хребетную, потом кости составляй и сращивай.

– Я знаю, тётушка, – ответила девочка.

– Знает она, – хмыкнула знахарка. – Работай давай, не спеши. Я смотрю.

Сквозь бесчувственность к телу Северги начало пробиваться тепло, которое нарастало, охватывая всё большую площадь. Очаг приятного жжения зародился в пояснице, постепенно растекаясь по всей спине.

– Так, хорошо, – сказала Бенеда. – Теперь позвонки.

Опять что-то задвигалось внутри, но больно не было, просто странно и неловко, будто какая-то часть позвоночника Северги ожила и хотела выбраться из неё.

– Правее. Ровнее ставь, – отрывисто руководил голос знахарки. – Так, всё. Закрепляй швом, чтоб не разъехалось всё обратно.

Тело Северги стянули ремни, и зрение вернулось к ней. Рамут сидела около неё, сама – бледнее простыни, с ввалившимися полузакрытыми глазами, и сердце навьи тронул холодок тревоги за неё.

– Девочка... – Сухой шёпот сорвался с губ, а пальцы правой руки дрогнули в сторону дочери в стремлении прикоснуться, поддержать, но сил было слишком мало. Рука так и не доползла, упав на одеяло.

Рамут устало подняла глаза.

– Всё хорошо, матушка. Мы всё сделали.

– Ты умница. – Улыбаться Северга могла только взглядом, но получалось плохо. Тогда она улыбнулась сердцем, и на губах дочери дрогнула ответная улыбка.

Бенеда, пообещав скоро вернуться, куда-то умчалась по делам, а Рамут осталась сидеть с Севергой. Она держалась из последних сил – на грани падения в обморок.

– Отдохни, детка. – Северга всё-таки добралась до её руки пальцами.

Дочь вскинула клонившуюся на грудь голову, подняла измученные веки.

– Нет, матушка, я тебя не оставлю.

– У тебя же глазки совсем закрываются. Иди, поспи. – Какое-то подобие улыбки у Северги получилось выдавить, но очень кривое и страшноватое, изломанное, больше похожее на оскал боли.

Она сама вскоре провалилась в тёплую дрёму, такую же мягкую, как ручка Рамут, которую Северга держала в своей. Проснулась она, когда день уже уходил в прошлое: закатные лучи Макши озаряли снежные вершины холодным серебром. Рамут дремала сидя, каким-то чудом не падая.

– Детка, иди в постель немедленно. Это приказ. – Сталь в голосе навьи затупилась, будто покрывшись ржавчиной. Этак не заставишь слушаться.

– Я пойду, матушка, но чуть позже, – отозвалась Рамут, откидывая ножной край одеяла и ощупывая ступни Северги. – Чувствуешь что-нибудь?

Навья ощущала прикосновения тёплых ладошек, и по телу бежали счастливые, сладостные мурашки. «Брёвна» проснулись, ожили, хотя заставить их сдвинуться или шевельнуть хотя бы пальцами пока не получалось. Но, по крайней мере, по ним заструился сок жизни.