Рамут, чувствуя слабость в коленях, похолодевшей рукой сжала камень, и он отозвался ласковым жаром сквозь ткань мешочка. Он уже подарил ей дневное зрение и способность перемещаться сквозь проходы, как дочери Лалады, и вот теперь – ещё один подарок. Но как? Как она, мать уже двух дочерей и к тому же врач, проморгала?.. Впрочем, с Драгоной и Минушью Рамут ничего подобного не испытывала, обеих девочек она выносила легко и с таким жутким недомоганием сталкивалась впервые. Может быть, всё-таки из-за того, что этот ребёнок – от кошки?

– Тут у вас источник есть на полянке, водица из Тиши должна хорошо помогать и сил придавать, – заметила Ждана. – И мёд тихорощенский в таких случаях спасает.

– Увы, вода не очень помогает, а мёд из Тихой Рощи был у нас, но давно закончился, – уронив голову на руки, простонала Рамут. – Драгона с Минушью быстро его слопали.

– Я добуду тебе ещё, – пообещала Ждана. – Может, сегодня вечером и занесу, ежели всё удачно сложится.

Крутившаяся за порогом Драгона сообщила:

– Мёд вкусный! Его нам госпожа Радимира подарила. Она ещё колечко с синим камушком матушке хотела подарить, но матушка не взяла. – И девочка вздохнула, будто огорчённая сим обстоятельством.

Под понимающим взглядом Жданы краска смущения жарко залила щёки навьи.

– А ну-ка ступай отсюда, ты, находка для соглядатая! – зашипела она на дочку. – Иди играть! Нехорошо подслушивать, когда старшие разговаривают, а тебя не зовут.

– Так вот оно что, – промолвила Ждана задумчиво. – И отчего же ты колечко от Радимиры не берёшь? Тем более, что дитя уже под сердцем...

Встав из-за стола, Рамут собрала свою встрёпанную гриву и принялась плести косу. Пальцы нервно подрагивали, волосы путались, пряди не слушались и норовили рассыпаться.

– Послушай, Ждана, это наше с нею личное дело. За мёд буду благодарна, но отвечать на сей вопрос, с твоего позволения, не стану. – Прозвучало неприветливо, но Рамут ничего с собой поделать не могла: неловкость оттого, что всплыло сокровенное, заставляла её зверя ощетиниваться.

Ждана не обиделась на неласковый ответ. Легонько коснувшись плеча навьи, она сказала:

– Что ж, не буду лезть к тебе в душу. Не хочешь говорить – не надо. Туесок постараюсь вечером занести.

Мёд неплохо помог справиться с недомоганием. Его грустноватая сладость обволакивала горло отзвуком тихорощенского покоя, окутывала цветочной нежностью вечного лета Лалады, а хвойная горчинка прогоняла сонную слабость и тошноту. Одна маленькая ложечка с утра натощак – и вот уже завтрак благополучно оставался на месте, и Рамут спешила на работу, чувствуя себя намного бодрее. Сил заметно прибавилось, ноги снова пружинисто толкали землю, а в руках заструилось вдохновение, и можно было уже не думать о том, что это дитя убьёт её, как осколок белогорской иглы – матушку. Но как быть со второй родительницей этого ребёнка, Рамут по-прежнему не знала. Отвергнутый перстень незримо, призрачно чувствовался в руке, и сердце вздрагивало от сожаления; однако стоило рассказу об Олянке всплыть в памяти, как яд сомнений вновь отравлял кровь и заставлял зверя мрачно, тяжело дышать.

Лето шелестело цветочным плащом, утешало небесной синью и тревожило душу тихими вечерними зорями. Рамут вернулась из-под Зимграда домой к ужину; Драгона с Минушью суетились, накрывая на стол, а она расслабленно сидела и с теплом думала о том, какие у неё растут умницы. Девочки уже умели читать и писать не только по-навьи, но и на здешнем языке. Рамут всегда старалась выкраивать время для дочек, какой бы усталой себя ни чувствовала. А после часа, проведённого с ними, усталость куда-то сама собой улетучивалась, дети словно подпитывали её силами.

Не успели они съесть по первому кусочку, как из прохода шагнула Ждана. Янтарная тьма её глаз влажно блестела, и Рамут тут же ощутила укол тревоги.

– С недобрыми вестями я, – молвила гостья тихо. – Рамут, твоя помощь нужна незамедлительно!.. Радимиру ранил осколок твёрдой хмари, при смерти она. Её уж в Тихую Рощу отнесли, чтоб сосна приняла её, покуда она ещё жива... Но верю я, что самоцвет твой чудесный сможет спасти её!

Мертвящий мрак и холод опустился на душу. Поднимаясь из-за стола на разом ослабевших ногах, Рамут глухо пробормотала:

– Как он её ранил? Откуда этот осколок взялся? Что произошло?!

– Долго рассказывать, – устало молвила Ждана. – Но ежели коротко, то отправилась Радимира с дочкой моей, Дарёной, на Озеро потерянных душ – Младу выручать, душу её из плена спасать. Шумилка в зеркало из застывшей хмари выстрелила, вот осколок и отлетел.

– Все эти имена мне ни о чём не говорят. – Рамут сдавила пальцами виски, в которых стучала, шумела кровь. В глазах потемнело, силы разом вытекли куда-то в землю. – Но это я виновата... Это из-за меня...

Вина удавкой захлестнула горло, закогтила сердце, печально-нежный взгляд Радимиры встал перед глазами навьи. Это из-за неё, из-за её глупого, ненужного «нет» Радимира пустилась в какое-то опасное дело, где её настиг смертоносный осколок. И что самое горькое, случилось это после окончания войны.

– В чём может быть твоя вина, голубушка? Не возводи на себя напраслины, не казнись попусту. – Ждана прохладными пальцами погладила Рамут по щекам, и что-то материнское, проникновенно-нежное было в этом движении. – Ступай лучше со мной скорее, медлить нельзя! Каждое мгновение на счету.

Пробормотав растерянным дочкам: «Подождите меня, я скоро вернусь», – Рамут шагнула следом за Жданой в проход. Её нога ступила на благоухающую землю Тихой Рощи, пронизанной косым золотом вечернего солнца; лучи его мягко сияли на седых волосах княгини Лесияры и окутывали рыжеватым ореолом длинные пряди стройной служительницы Лалады. А у могучей сосны стояла Радимира, привязанная к стволу простынями: видно, уже не могла она сама держаться на ногах. К её плечу прильнула кареглазая девушка, чертами лица напоминавшая Ждану – наверно, это и была Дарёна. Такими же янтарно-влажными были её очи, смотревшие на женщину-кошку с болью и чистым, искренним состраданием. Как мать оплакивала на полянке Севергу-сосну, так дочь страдала душой о Радимире – похожие как две капли воды, и даже не столько лицами, сколько сердцами.

– Пусти-ка, – сказала Рамут, мягко отодвинув в её сторону.

Тень тихорощенского покоя уже смежила веки Радимиры, оплела её ресницы зеленоватым, похожим на мох, пушком. Неужели родному лицу суждено стать древесным ликом, исполненным величавой отрешённости, а любимым рукам – ветвями, устремлёнными к белогорскому небу? Нет, не бывать этому! Рамут вытряхнула самоцвет на ладонь. Если сила двух богинь слилась воедино в любящем сердце, то ему подвластно всё – даже смерть подвинется в сторонку...

Вспышка ослепила её на миг, а когда зрение вернулось, вокруг раскинулась чудесная горная местность. Прохладный купол чистого неба сиял недосягаемой синевой, сверкали шапки вершин, а к ногам ласкался цветочный ковёр... «Белые горы», – стукнуло сердце Рамут.

По краю пропасти брела Радимира, прижимая к себе охапку цветов. Кому они предназначались – навье или той ушедшей возлюбленной? Рамут сейчас было всё равно, лишь бы сероглазая женщина-кошка жила, лишь бы её сердце билось и дальше.

– Что ты делаешь здесь, навья? – Голос Радимиры отдался прохладным горным эхом, прозвучав немного отчуждённо и с удивлением. Ещё бы – Рамут шагнула за грань, где обычная жизнь перетекает в вечную.

– А что делаешь тут ты, кошка? – Рамут протянула руку, подзывая родную душу поближе, чтоб поймать в объятия и вернуть на землю. – Не рановато ли ты вступила на тропу смерти?

– Смерти нет, навья.

Радимира приблизилась, и Рамут обхватила её запястья. «Попалась, – подумала она с внутренней, сердечной улыбкой. – Теперь уж не ускользнёшь...» А женщина-кошка, с далёкой, неземной серьёзностью глядя на неё поверх цветов, проронила:

– Смерти нет, есть лишь светлый покой в Лаладином чертоге. Моему сердцу остались несколько последних ударов, оно больше не может гнать кровь по жилам и поддерживать моё тело живым.

Рамут поиграла на ладони светлым и росисто-чистым камнем.

– Это – моё сердце. Возьми его взамен твоего, умирающего.

– Разве это не сердце твоей матери? – Серые глаза смотрели удивлённо.

– Нет, это моё. – И Рамут вложила самоцвет в грудь женщины-кошки.

Он вошёл внутрь легко, будто рёбра Радимиры были сотканы из воздуха. Та вздрогнула, и её зрачки вспыхнули острыми лучиками, которые, вылетев, растворились в горном просторе.

– Теперь моё сердце – в твоей груди, кошка, – усмехнулась Рамут. – И хочешь ты того или нет, тебе придётся с ним жить.

Детский смех прозвенел крошечным озорным колокольчиком, прокатился солнечным зайчиком по снежным склонам. Утопая ножками в цветочном покрывале, на них смотрела маленькая девочка с вьющейся копной вороных волос, а в серых глазах у неё мерцали золотые ободки. Радимира уставилась на малышку в немом потрясении, а потом перевела ошеломлённый взор на навью.

– Ты... Рамут, так ты...

Тихорощенское солнце медовым питьём струилось меж стволами, а привязанная простынями к сосне женщина-кошка рвалась, пытаясь освободиться от пут. Не пришлось тащить её на землю, она сама захотела назад, а главное, у неё теперь были и силы, и причина жить. Устало улыбнувшись, Рамут выскользнула из набиравших крепость объятий и шагнула в проход.

...И попала в своё видение, которое многократно манило её белогорской мечтой. Вокруг колыхалось море белых цветов с жёлтыми серединками – пупавок... Солнце с мягким вечерним теплом обнимало Рамут за плечи, а горные вершины сияли чистой белизной. Она просто стояла и тихонько дышала, боясь спугнуть это долгожданное, выстраданное чудо.

– Рамут! – ворвался в луговой покой взволнованный, сильный голос.

Руки женщины-кошки крепко обхватили навью, а губы защекотали лицо.

– Лада... Ладушка моя, радость моя, волшебница моя синеокая, – отрывисто выдыхала Радимира. – Голубка, горлинка моя... Судьба моя...

Рамут жмурилась под градом поцелуев.

– Ну вот, другое дело, – усмехнулась она. – А то всё – «навья», «навья»...

Радимира счастливо засмеялась, сверкнув белыми клыками, а потом смолкла с нежным хмелем во взгляде. Её ладонь легла Рамут на живот.

– Лада, что ж ты ничего не сказала про дитя? Ежели б я знала, ты б у меня сразу под венец Лаладиного света пошла – без всяких разговоров!

– Крута ты на расправу, – хмыкнула Рамут, но насмешливость эта была напускной, шутливой: сердце мурлыкало от тёплой радости. – И моего мнения не спросила бы?

– Не следовало тебя отпускать ни на день, ни на миг... – Объятия Радимиры стали крепче, губы грели дыханием лоб и брови Рамут.

Лёгкая тень скользнула по их головам, и они подняли взгляды к небу: над ними парила птица. Зверь Рамут вздрогнул, дыша сомнением и болью, а птица опустилась на руку Радимиры – белая, как вершины гор, голубка. С задумчивой улыбкой женщина-кошка несколько мгновений бережно держала её, грея ладонями, а потом подкинула в небо. Птица, забив полными солнечного света крыльями, вспорхнула и помчалась на закат.

– Лети, – сказала ей вслед Радимира. – Отпускаю тебя, несбывшаяся моя.

А Рамут не могла оторвать полный тёплых слёз взгляд от полупрозрачной, сияющей голубоглазой фигуры, стоявшей неподалёку среди цветов. С её уст был готов сорваться горестный оклик, но Добродан с улыбкой приложил палец к губам.

«Проклятие чёрной кувшинки сбылось, но теперь я свободен, – прозвучало в голове Рамут. – Благодаря тебе, мой светлый воин. Ты победила, выиграла обречённую битву».

Его пальцы ласкали золотую нить, которая тянулась от его сердца к груди Рамут. Та самая, по которой она отправляла ему, заключённому в темницу души Вука, силы.

«Теперь свободна и ты», – и с этими словами Добродан мягко оборвал нить, и она поползла по цветам, скручиваясь, а спустя несколько мгновений растаяла. Согрев Рамут напоследок ласковым взглядом, Добродан развернулся и заскользил по цветам вдаль, пока солнечные лучи не поглотили его полностью.

– Ладушка, целительница моя прекрасная, ну что же ты плачешь? – Поцелуй защекотал ухо Рамут, женщина-кошка прильнула сзади и обняла.

– Я видела всё это много раз. – Рамут обводила вечернее море цветов затуманенным влажной пеленой взглядом, и капельки ползли ей на губы, делая улыбку солоноватой. – В мечтах и снах. Меня обнимали любящие руки, а на ухо звучали ласковые слова, но я не понимала языка. Теперь понимаю...

И она добавила последний штрих – раскинула руки в стороны, подставляя всю себя ласке солнечного света, а ветер доносил до неё терпковато-травяной запах пупавок.

*

Маленькая Лада спала на руках у Радимиры, сидевшей на крылечке домика на полянке. Женщина-кошка, принаряженная в расшитый золотом чёрный кафтан с алым кушаком, с нежностью в серых глазах смотрела в личико дочки, а Рамут, прислонившись плечом к стволу сосны и глядя в светлое вечернее небо, мечтала о пьянящем дыме. Увы, на время кормления ребёнка любимую трубку пришлось спрятать в ларчик вместе с кисетом. Из семян под белогорским солнцем вырос отличный бакко; Рамут высушила и измельчила листья, но пока не пробовала свежий урожай, отложив мешочек до поры. Они с Радимирой кормили Ладу по очереди; малышка родилась не с заострёнными, как у оборотней, ушками, а с круглыми, но в её человеческом сердце соединялись два мира – Навь и Явь, и две богини, Маруша и Лалада, были правой и левой рукой.