Темань проснулась, горячо рыдая в зажимающую рот собственную ладонь. За оконцем повозки расстилалась ночная тьма. Они ехали где-то вне времени и пространства, и пальцы Северги смахивали с её щёк слёзы.

– Ну, ну, крошка... Я с тобой.

– Это я виновата, – выдыхала Темань жаркими, отчаянными толчками невыносимую боль. – Мне не следовало оставлять матушку...

Вздох Северги коснулся её лба.

– Ни в чём ты не виновата, девочка. Уж ты-то – точно ни в чём.

*

На первой же остановке в отделении Извозного Двора Северга отправила короткое письмо в Верхнюю Геницу.

«Здравствуй, тётя Беня! Всё кончено, Рамут в безопасности, охрану можно снимать. У меня всё в порядке. Письмо сразу же по прочтении сожги, чтобы дочь не увидела. Северга».

Навья не знала, что письмо это сперва попало в руки Рамут, которая жадно ждала хоть весточки, хоть знака от матушки. Догадавшись, на какое «дело» Северга так спешила, уезжая от неё, Рамут заплакала. Её чувствительная к боли душа рвалась на части. Вытерев слёзы, она осторожно отклеила сломанную печать, растопила её и повторно налила на бумагу – будто так и было. И тётушка Бенеда, не обратив внимания на мелкие следы этой уловки, со спокойной совестью сожгла письмо, думая, что девушка ни о чём не догадывается. Но Рамут знала всё. И всё равно любила и ждала матушку всем сердцем, всей душой.

Темань пребывала в скорби и носила чёрный с головы до ног наряд. Она надолго выпала из светской жизни, не посещала встреч, не ходила в гости; Северга не наблюдала дома подозрительной убыли в запасах горячительного, но от жены частенько вечерами попахивало хмельным, да и язык заплетался. При этом она клятвенно уверяла Севергу, что не пила ни капли. Враньё в глаза и отрицание очевидного выводило навью из себя, но у неё всё же не хватало духу вытряхивать из Темани правду: при малейшем проявлении жёсткости жена начинала рыдать и биться в припадке.

– Оставь меня в покое! – заламывая руки, кричала она. – У меня горе... Как ты можешь! Впрочем, какое тебе дело до меня... Ты меня никогда не любила...

В гости жена не ходила, домашних запасов не трогала – значит, оставалась только одна возможность доступа к выпивке. Северге пришлось взять на службе однодневный отгул, чтобы проследить за Теманью. Догадка подтвердилась: супруга покупала хмельное в кабаке на вынос. Делала она это, набросив на шляпу наголовье плаща и завязав нижнюю половину лица шёлковым чёрным платком – ни дать ни взять разбойница. Стыдилась, значит, и боялась, как бы кто-нибудь из знакомых не застал её за этим неприглядным занятием. Она уронила изящную, оправленную в золото фляжечку, когда Северга преградила ей дорогу. Темань ахнула и отшатнулась, а навья подобрала булькающий сосуд, открутила пробку и понюхала. В нос ей резко ударило запахом хлебной воды.

– А говорила, что не любишь жгучую гадость, – усмехнулась Северга.

Переход Темани на более крепкое зелье был понятен: лёгкое вино нужно было пить долго и в больших количествах, чтобы захмелеть, а она как-то успевала быстренько наклюкаться по дороге от кабака до дома.

– Как я низко пала, – пробормотала супруга, картинно растирая пальцами виски. – Какой позор...

– Хорошо, что ты это хотя бы понимаешь. – Северга убрала фляжку в карман, взяла жену под руку. – Удивительно, как тебя со службы ещё не... попросили.

– Я на своём служебном месте не имею никаких нареканий, – кашлянув и заносчиво вздёрнув голову, заявила Темань.

– Но перегарчиком-то попахивает, детка, – вздохнула Северга. – Не стыдно перед посетителями и начальством?

Темань заслонилась ладонью, забормотала что-то неразборчиво сквозь слёзы.

– Ладно, пошли домой. – Северга мягко подтолкнула жену, направляя вперёд. – Шагай, шагай.

По дороге они застряли: жена уцепилась за прутья ограды городского сада и принялась плакать.

– Дорогая, ну, пойдём, – тянула её Северга. – Прохожие уже смотрят, прекрати это представление.

– Никто на нас не смотрит, никому я не нужна, – прорыдала Темань. И, на мгновение перестав плакать, прищурила мокрые ресницы: – Представление?! Как ты можешь! У меня горе... – И тут же снова разразилась слезами.

Кое-как оторвав жену от ограды, Северга повела её под руку дальше, но прошли они немного: следующая заминка случилась у каменных ворот. Прислонившись к ним спиной, Темань опять зарыдала в ладони.

– Да что такое! – теряя терпение, воскликнула навья. – Беда мне с тобой... Хоть на руках тебя неси. – И прибавила, найдя это единственным выходом: – Наверно, придётся так и сделать, а то мы, чувствую, никогда домой не придём.

На руках у Северги Темань понемногу успокоилась, обняв её за плечи. Переступив порог, Северга велела дому приготовить холодную купель и бултыхнула жену в воду прямо в одежде. Та с визгом забарахталась, поднимая брызги. Погрузившись с головой, она вынырнула и принялась отфыркиваться.

– Вот так, приходи в себя, – процедила Северга.

Спустя короткое время Темань дрожала с мокрыми волосами, кутаясь в плед и прихлёбывая горячий отвар тэи у камина.

– Ну что мне с тобой делать, а? – Северга грела над огнём тёплые носки, чтоб надеть на озябшие босые ступни супруги, упиравшиеся в подушечку на полу. – Нет, дорогая, так не пойдёт. Вот что я тебе скажу: если не возьмёшь себя в руки, спать мы будем раздельно. К пьянчугам меня, знаешь ли, не тянет.

– Ах, мне сейчас вообще не до этого! – сморщилась Темань.

– Сейчас не до этого – потом захочешь. – Носки прогрелись, и Северга, опустившись на колено, напялила их Темани на ноги, а сверху обула домашние войлочные туфли. – Имей в виду, крошка: пьянство ещё никого не украшало. Очень скоро твоё милое личико опухнет и перестанет быть милым. Со службы попросят, а в твоём драгоценном высшем свете будут судачить о тебе – словом, позора не оберёшься. Ну а я... Я, детка, с тобой возиться не буду. Да и не смогу, скорее всего: Дамрад новый поход готовит, через месяц-другой нас опять под боевые стяги – и вперёд, левой-правой...

Темань вздрогнула, вскинула тревожно распахнувшиеся глаза на Севергу.

– Опять на войну? Да когда же это кончится...

– Пока Дамрад жива – никогда, – хмыкнула навья-воин. – Она, видно, мечтает стать Владычицей всея Нави. Мировое господство Длани засело у неё в голове.

– И до каких пор ты будешь во всём этом участвовать? – Темань допила отвар и поставила дрожащей рукой чашку.

Северга пожала плечами.

– Тоже – пока я жива. И пока мне денежки платят. Работа у меня такая, золотце моё: воевать там, куда пошлют. Ничего другого я не умею. А насчёт выпивки... Я в детстве на своего батюшку насмотрелась – вот так! – Навья чиркнула пальцем по горлу. – Как только матушка к камням своим ушла навсегда, я его тут же из дома выперла, согласно завещанию. Так что смотри у меня: если увижу, что ты на дно опускаешься, нянчиться с тобой, тащить и спасать не буду. Всё в твоих руках, крошка. Думай, как быть.

Губы Темани задрожали, скривившись, глаза наполнились слезами.

– Тебе именно сейчас надо всё это говорить? Когда мне так... трудно?

– А когда ещё, дорогая? – В голосе Северги звенела заиндевевшая сталь, взгляд сверлил жену пристально и сурово. – Я уважаю твоё горе, но то, как ты пытаешься его топить на дне фляжки, меня не радует, мягко говоря. Приглядывать за тобой мне осталось недолго, на войну скоро отправят... Не знаю, что ты тут будешь вытворять одна. И эта неизвестность мне тоже приятных чувств не дарит.

– Ничего я не буду вытворять, – нервно и обиженно вытирая слёзы, сказала Темань. – Ты так говоришь, будто я уже конченная пьяница... Я держу себя в руках и меру знаю!

– Ты – из тех, кто эту меру быстро теряет, – покачала головой Северга. – Тебе надо держаться от выпивки подальше, пойми это. Просто – подальше.

– Хорошо, я буду держаться подальше! – раздражённо огрызнулась Темань.

– Посмотрим.

На том воспитательная беседа и закончилась. Северга отнесла супругу в постель – прямо в носках и пледе, укутала одеялом. Лето кончилось, повеяло сырой промозглостью и холодом; в Верхней Генице сейчас, наверно, было красиво, а вот в городе осень давила своей серостью. Ночами улицы озарялись серебристым светом зданий, но сквозь пелену дождя и тумана он казался размытым и мерклым.

– О, великий дух Маруши! – вздохнула Темань, ёжась под одеялом. – Когда я перестану мёрзнуть в этом холодном доме?

Пристыжённая, она стала воздерживаться от хмельного, как будто действительно усовестившись и взяв себя в руки. По вечерам от неё больше не пахло, зато ночи стали тревожными: Темань часто металась, стонала во сне, а порой и просыпалась с криком. Прижавшись к Северге, она подолгу дрожала и роняла слёзы. Ей снилась казнь, отрубленная голова её матушки и палач.

– Он так смотрел на меня, – шептала она с застывшими от пережитого во сне ужаса глазами, нахохлившись и прильнув к плечу навьи. – Видела б ты его... Он такой страшный! У меня просто всё нутро леденело от его взгляда. Почему он на меня смотрел? Хотел намекнуть, что я – следующая?

«Волновался за тебя. Хотел лишь убедиться, что ты не упадёшь там, в толпе», – мысленно ответила Северга, а вслух только вздохнула, коснувшись дыханием лба супруги.

– А потом мне стало дурно... Мне было так плохо! – Темань зажмурилась, вновь переживая всё случившееся на площади. – А когда я очнулась, он держал меня на руках! В его объятиях было так страшно, так холодно! Я думала, что он несёт меня на помост, чтобы отрубить голову и мне...

– Он только вынес тебя из толпы, чтоб тебя не затоптали, – проронила Северга.

– А ты откуда знаешь? Тебя ведь не было там, ты не стояла рядом, не подхватила меня! – встрепенулась Темань, нервными пальцами цепляясь за рубашку Северги.

– Мне Дамрад рассказала, – вздохнула навья. – Прости, милая. Я, вообще-то, думала, что ты осталась в гостинице, поэтому даже не подозревала, что ты на площади, пока не услышала твой крик... Но, увы, я стояла слишком далеко от тебя, чтобы немедленно помочь. А потом тебя увезла Владычица. Я, конечно, бросилась следом, но меня к тебе не пустила охрана Дамрад – сказали, что ты спишь и тебя нельзя тревожить. Пришлось ждать почти целые сутки.

Темань содрогнулась, будто вспомнив что-то неприятное.

– Не говори мне о ней... Она страшнее того палача. – Из глубины её глаз поднималось тёмное, горькое облако боли и ужаса, а слова срывались с губ отрывисто, сипло, устало. – Матушка была смелая... А я – нет. Я боюсь стаи шавок. И угождаю ей. Живу по её законам. Я – раб. И мыслю как раб. Мне в этих рамках удобно. Я привыкла. И боюсь что-то менять. Законы... Правила. Они описывают всё, предписывают, что и как делать, что думать, что говорить. Облегчают жизнь. Но ты уже не свободен... И уже – не ты. Я хотела бы написать об этом... Но знаю, что нельзя. Это – то, о чём нужно писать, о чём нужно кричать! Но... Я никогда не осмелюсь. Потому что я трусливый раб. И им останусь. Я буду писать «про страсти» и дела сердечные. – Рот Темани растянулся в горькой улыбке-оскале. – «Не думай, не говори, не пиши» – эти заповеди следует исполнять, чтобы остаться в живых. Ну, а если думаешь, говоришь и пишешь, не удивляйся, если кончишь жизнь на плахе.

Сны о казни повторялись через ночь, и от рассказов о палаче на сердце у Северги становилось всё тяжелее. Темани не давало покоя, почему палач вынес её, лишившуюся чувств, из толпы, почему так смотрел на неё, и навье, знавшей ответы на эти вопросы, с каждым днём было всё труднее слушать с сочувственным видом, утешать и успокаивать жену. А однажды Темань проснулась без крика, но в её глазах застыло страшное, леденящее потрясение – такое, что даже у видавшей всякое Северги по лопаткам пробежал мороз. Супруга ничего не сказала, просто отвернулась, сжалась под одеялом в комочек и так пролежала до утра. Не было сна и у Северги, и в четыре часа она поднялась, ополоснулась в купели, оделась и велела дому подавать завтрак – более ранний, чем обычно.

К столу вышла Темань, по своему обыкновению, кутаясь в плед. Походка у неё была странная, шаркающая: она подволакивала ноги, словно у неё не осталось сил их переставлять. Вперив в пространство перед собой неподвижный взор, она села, но ни к чему на столе не притрагивалась.

– Что, крошка? Опять палач снился? – Северга налила чашку отвара, поставила перед супругой.

Темань долго не размыкала болезненно-серых, сухих губ. Когда она подняла на Севергу взгляд, ту накрыло тягостным, холодным чувством: это конец.

– Сегодня ночью я вспомнила его глаза, – сказала Темань хрипло. – Когда он держал меня в объятиях, я посмотрела на него... На нём была маска, только одни глаза видны. Я никак не могла их вспомнить, мне будто что-то не давало, а сегодня я увидела их как никогда ясно. Это были твои глаза, Северга.

Конец наставал неумолимо, катился горным обвалом, снежной лавиной. Северга молча принимала его на свои плечи, держа спину прямой, а губы сжатыми.