– Детка, это моя жена. Её зовут Темань. Никому, кроме тебя с тётушкой, я её доверить не могу. Вы мне – самые родные. И она... так уж вышло, что тоже не чужая.

А Бенеда уже хлебосольно звала навью за стол:

– Пошли, дорогуша, позавтракай с нами... В дороге-то, поди, и не ела толком. И ребятушек зови, пусть тоже подкрепятся.

Носильщики начали отказываться – мол, время, расписание, но костоправка и слышать не желала отказа:

– Идите, говорю вам! Всё свеженькое, домашнее! Когда вы в последний раз такое ели, а? Небось, жрёте что попало и где попало... Давайте, подкрепите силы! Быстрей бежать будете!

В итоге и дюжие носильщики не избежали общей участи быть накормленными. Северга хоть и действительно в дороге перекусывала от случая к случаю, но особого голода не чувствовала: его перебивала гулкая, до тошноты подкашивающая ноги усталость. Больше всего сейчас хотелось упасть в домашнюю постель и отоспаться, но ей предстояла обратная дорога. А потом – приказ, война.

После завтрака они с Рамут прощались у колодца, под облетевшим медовым деревом. Его голые ветви раскинулись над их головами, и сквозь них просвечивало хмурое, затянутое беспросветным маревом туч небо. Макша пряталась за их пологом – не отличишь утро от ночи. Взяв лицо дочери в свои ладони и щекоча его дыханием, Северга шептала:

– Ни врачам, ни сиделкам не доверяю. Лишь на тебя одну уповаю, лишь тебе верю, целительница моя, волшебница моя. Ты уж пригляди за Теманью, детка, ладно?

Руки Рамут поднялись и обвились вокруг шеи Северги, навья прижала дочь к себе. Издалека они были похожи на влюблённую пару – переплетённую в объятиях, с лицами, сблизившимися в одном миге от поцелуя.

– Хорошо, матушка, я сделаю всё, чтобы твоя супруга скорее выздоровела, – сказала девушка с кроткой улыбкой.

Северга уткнулась лбом в её лоб.

– Умница моя. Благодарю тебя.

Лица «влюблённых» всё-таки слились в поцелуе. Лишь на близком расстоянии видно было, что он – целомудренный.

У повозки Северга простилась с Бенедой и дала ей пару наставлений напоследок.

– И ещё, тёть Беня... Когда Темани станет лучше, с выпивкой вы тут поосторожнее, ладно? Не храните в открытом доступе. Держать в узде её надо с этим делом.

– Мда... И часто она у тебя в кувшинчик заглядывает? – хмыкнула костоправка.

– Есть у неё такая слабость, но стараюсь ограничивать, как могу, – вздохнула Северга. – Пить можно, только если есть стальная воля. Воля, чтобы останавливаться. А она... Утончённая, образованная, но воли – никакой. Нельзя ей это. Уж последи, тётушка.

– Ладно. Буду иметь в виду, – кивнула Бенеда. И спросила: – А что стряслось-то всё-таки? Что за горе её подкосило?

Северга сквозь усталый прищур смотрела в туманную горную даль. Сказать, не сказать? Наверно, всё-таки надо.

– Тётушка, Темань – дочь той гадины, которая подослала к Рамут убийц. Думаю, она сделала это в отместку за то, что я дочурку у неё забрала. Так вышло, что ввязалась она в заговор против Дамрад, и её схватили. Суд устроили и смертный приговор вынесли живо, в считанные дни. Ну, а мне подвернулась возможность поработать палачом, и я её не упустила. Не хотела я, чтоб Темань об этом узнала... Но она узнала.

Северга смолкла. Осенний холод застревал в горле, а туман наполнял душу сырой промозглой тоской.

– Ну, вот видишь, к чему месть-то приводит? – с горечью покачала головой Бенеда. – Обязательно, что ль, тебе в палачи было записываться?

– Тёть Беня, пойми, я должна была эту тварь... своей рукой! За Рамут. – Северга стиснула у своего лица кулак и оскалилась, с ожесточённым удовлетворением вспоминая тяжесть меча и размашистую, твёрдую силу удара. – И чтоб она знала, за какое преступление её казнят.

– Да какая разница, чьей рукой! – устало поморщилась Бенеда.

– Есть разница, тётушка, есть. – Северга разжала кулак, вздохнув.

– И из-за вот этой разницы должна теперь хворать твоя супруга! – Бенеда проткнула воздух перед лицом Северги указательным пальцем.

– У каждого своя правда, тёть Беня. Не сможет со мной жить больше – пусть идёт, держать не стану. – Северга вскочила в повозку, закрыла дверцу, выглянула в оконце. – Ладно, поехала я. Благодарю вас обеих за всё – и тебя, и Рамут.

Она оплатила поездку в повозке с лежачим местом в оба конца, а поэтому по дороге в Дьярден отсыпалась на постели Темани. Закрывая глаза, она видела перед собой бледное лицо жены на подушке, обрамлённое кружевом ночной шапочки, и в груди начинало пронзительно, по-осеннему тоскливо щемить.

Северга успела точнёхонько к приказу. Она хотела оставить дома письмо для Темани, но уже некогда было писать его: трубили общий сбор.

Рамут, приподняв голову Темани с подушки, подносила к её губам чашку отвара тэи, а Северга, уже в боевом облачении и шлеме-черепе, зычно рыкнула:

– Сотня! Бегом!

Войско, продвигаясь по осенней распутице, бежало по слою хмари. Смертная, гнетущая тоска раскинулась вокруг: осенняя грязь, побуревшая трава, жутко нависший мрачный полог туч, скрученных огромными завитками.

Бенеда на руках отнесла дрожащую Темань в баню, чтобы хорошенько вымыть с душистым отваром, а Северга врубалась с мечом в бурлящий серый водоворот облачённых в доспехи тел. Она прыгала по лесенкам из хмари, и казалось, будто она скачет по головам противника. Стрела вонзилась в неприкрытую часть бедра, но навью это не остановило. Она с рыком выдернула её и заткнула рану сгустком хмари.

Рамут, склонившись над больной и поглаживая её по кружевной ночной шапочке, тихонько мурлыкала колыбельную, а Северга, воздев сияющий холодным светом клинок к волнистой перине туч, изрыгала клыкастой пастью рёв:

– Сотня! Вперёд, засранцы!

И войско мчалось лавиной – чешуйчато-стальным потоком, ощетинившимся мечами и копьями. Навья, с клинком в грозно занесённой руке и в развевающемся чёрными крыльями плаще, катилась над головами воинов на сгустке хмари – чудовище-убийца с ледяным взором в прорезях устрашающего рогатого шлема. Она вселяла боевой дух в своих воинов и сеяла страх во вражеских сердцах. Ни жена, ни дочь не видели её такой – и не должны были видеть. Нет, не осилить Темани книги о войне: никакое писательское воображение не могло воссоздать во всех красках эту грохочущую бойню, передать весь её бешеный рёв и гибельную удаль, проникнуть в её сочащееся кровью нутро и оседлать стальную волну её клыкастой ярости.

Северга не убереглась – получила сильный удар хмарью в голову и открытые переломы обеих ног. Валяясь в шатре-лечебнице среди других раненых, она плыла на волнах тошноты. Едва очухавшись после тяжёлого сотрясения, навья тут же попала в зубы боли, которая рвала и грызла зажатые в деревянные шины ноги. Боль свивалась перед глазами красно-чёрными завитками, повторяя рисунок туч, а снежное покрывало вокруг шатра было плотно утоптано и пестрело алыми пятнами.

– Сотенный Северга! Кто тут Северга? – выкрикнул кто-то, заглянув внутрь.

Навья смогла только приподнять стянутые засохшей кровью пальцы: голос не слушался, горло слиплось. В руку ей вложили письмо.

– Тебе! Квакай! («Квакай» – в том же смысле, что «танцуй» при получении письма. Прим. авт.)

– Иди и отымей драмаука в зад, – прохрипела навья доставщику почты. Это была плохая благодарность: почтовые гонцы, доставляя письма в действующее войско, зачастую подвергали свои жизни опасности, почти как сами воины. Устыдившись, Северга добавила: – Ква-ква. Не обижайся, дружище. Благодарю.

– Не за что, – усмехнулся гонец.

Строчки двоились в глазах, мелкие изящные буковки издевательски сливались в сплошную вязь. Почерк Темани был, наверное, безупречен для чтения у камина, в хорошо освещённой гостиной, но затуманенные болью глаза Северги в сумраке шатра смогли только разобрать в самом конце: «Целую тебя». Эти слова тронули сердце тёплой лапкой, и ледяные цепи, сковывавшие его, лопнули.

– И я тебя целую, крошка, – сипло прошептала навья, прижимая к сухим губам эту строчку. – Я попозже прочитаю, ладно? Когда полегчает...

Она прижала хрусткие листки к груди и закрыла глаза.

Прочесть письмо она смогла только спустя сутки, когда боль унялась. Повреждённая плоть уже схватилась заживлением, кости срастались. Кроваво-бурыми пальцами Северга снова развернула листки.

«Здравствуй, Северга!

Я надеюсь, ты жива и здорова, и у тебя всё хорошо. Моя болезнь уже совсем прошла, я чувствую себя прекрасно – насколько прекрасно может чувствовать себя тот, кому разорвали душу и сердце в клочья... Но не будем о грустном.

Я пробыла в Верхней Генице два месяца. Я влюбилась в горы! Это такая величественная красота, такая тишина, такой мудрый покой! Он наводит на новые, совсем иные мысли, даже чувствовать начинаешь иначе, и всё пережитое предстаёт в совершенно ином свете. И себя, и окружающих начинаешь воспринимать и оценивать по-другому. Хочу сразу же сказать о тётушке Бене. Это такая своеобразная личность! Знаешь, сперва я её ужасно боялась. Она показалась мне грубой и неотёсанной, но сейчас я понимаю, что даже грубость эта целительна по-своему для души. Она чище и лучше, чем иная светская вежливость, лицемерная и льстивая насквозь. А тут всё без прикрас, как есть. Внешность у сельской целительницы тоже весьма впечатляющая. У неё на щеках – такая жуткая, неопрятная растительность, ей совершенно необходимо бриться, но она, похоже, считает это своей неотразимой и неотъемлемой чертой. Пожалуй, в чём-то она права: без этой звериной гривы-полубороды она будет уже не та. (Смеюсь). И ещё: я ни разу не видела, чтобы у женщины было столько мужей! Впрочем, в этом случае такое количество супругов, наверное, оправдано: у г-жи Бенеды очень большое хозяйство, которое требует забот и рабочих рук.

Сельский быт для меня показался поначалу очень непривычным. Встают здесь все очень рано, и мне поневоле приходилось придерживаться того же распорядка, потому что завтрак отдельно мне никто подавать не обеспокоился бы. Дом – простой, неодушевлённый, поэтому все хозяйственные дела выполняются вручную. Это очень утомительно, но здесь привыкли к этому. Пища, пожалуй, простовата и грубовата, но и в этом я вскоре почувствовала некую первозданную прелесть. Впрочем, я долго не могла привыкнуть к тому, что здесь очень мало употребляется соли. Блюда солят едва-едва и совсем не используют ярких, пряных приправ, только травы с мягким, едва уловимым при готовке запахом. Тётушка Беня любит иногда крепко выпить, но мне совсем ничего не позволялось в этом отношении. Пояснялось это тем, что мне после болезни хмельное нельзя, но я подозреваю, что без твоей заботы тут не обошлось. Впрочем, ты можешь не беспокоиться: тяги к горячительному я почти не чувствую, просто не вижу смысла и не ощущаю необходимости дурманить себе разум. Бывает, кольнёт иногда иголочка соблазна, но я быстро его перебарываю.

Ещё со мной произошла весьма неприятная вещь: после болезни у меня начали совершенно неукротимо и безостановочно сыпаться волосы. Г-жа Бенеда сказала, что это оттого, что недуг высосал из тела все силы, и оно сбрасывает всё ненужное, отмершее. Спасать эти «мёртвые лохмы», по её мнению, уже не имело смысла, и она начисто соскоблила остатки моих бедных волосиков бритвой – чтобы росли новые. Представляешь меня с блестящим и гладким черепом? Ужасное зрелище. Утешало только то, что я тут же начала применять мазь с желтками яиц драмаука, от которой, как утверждается, волосы растут вчетверо быстрее. Это утверждение вполне правдиво. Сейчас, когда я пишу эти строчки, мои волосы ещё довольно короткие, но они покрывают голову пышной шапочкой и естественным образом вьются – никаких щипцов не требуется.

И ещё несколько слов... Я должна признать, Северга, свою ужасающую, вопиющую неправоту и ещё раз попросить у тебя прощения. Рамут – светлейшее, чистое создание, которое просто невозможно не любить! При своей юности она исполнена какой-то природной, мягкой мудрости, и мне казалось, что её глаза видят меня насквозь. Не только мои кости, что является следствием её целительского дара, но и душу – все помыслы, порывы и движения чувств. И взгляд этот не обременяет, не пугает; он немного смущает, но при этом обладает исцеляющей, тёплой и светлой силой. В чертах её прекрасного личика я узнавала тебя, и оттого мне хотелось покрывать его поцелуями бесконечно, но я ни разу не посмела этого сделать: я недостойна этого счастья и этой высокой чести. Просто находясь рядом с нею, я будто бы оттаяла, согрелась, вышла из ледяного панциря – снова гибкая, живая и тёплая, и многие вещи мне увиделись под другим углом. Одно присутствие Рамут настраивало на любовь ко всем живым существам, на примирение и прощение! Глядя в эти бездонно-синие очи, было невозможно долее испытывать гнев, обиду и ненависть: эти чувства становились ненужными, глупыми и смешными, они просто растворялись в той всеохватывающей любви, которая наполняла меня.