Стоило ей только сесть на Милашку, как норовистая кобылка стала будто шёлковая, а у Темани возникли трудности и с Огоньком: совершенно послушный в руках Рамут, со сменой всадницы и он начал шалить, беря пример с Милашки.

– Похоже, действительно, дело в седоке, – усмехнулась Северга.

У неё самой загвоздок с лошадьми никогда не возникало: животные чуяли её власть. У Темани то ли воли не хватало, то ли она заражала коня своей нервозностью – как бы то ни было, самой ей никак не удавалось справиться с Огоньком, и Рамут, подъехав, взяла жеребца под уздцы. Тот, едва почуяв её руку, сразу угомонился.

– Спокойно, спокойно, – сказала Рамут Темани. – Он чует твоё настроение. Не бойся и не дёргайся сама – и конь не будет дёргаться. Ему твёрдость нужна и ласка. Ты хозяйка, а не он. Он должен это чуять.

Рядом с Рамут успокаивались не только животные. Вскоре Темань начала чувствовать себя увереннее и даже получать удовольствие от поездки. А Севергу грело то, что они обе рядом – и даже вроде как ладят друг с другом. Лошади пощипывали травку, а впереди открывался головокружительный вид на горную долину – неохватный, привольный простор, который и взором не объять, и душой не впитать... Да, этим горам было всё равно, во что они одеты: под немыми взглядами седых вершин нутро становилось открытой книгой. Северга протянула руки к дочери и жене.

– Идите сюда, девочки.

Рамут прильнула с одной стороны, Темань – с другой, и навья, стоя на скалистой круче и глядя в горную даль, обняла обеих за плечи.

У супруги с непривычки после долгой прогулки верхом разболелось всё тело. Бенеда прописала ей горячую баню, а Северга вечером основательно размяла её руками. Темань блаженно стонала и вскрикивала; за дверью послушать – так можно было подумать, что они занялись кое-чем погорячее... До этого, впрочем, дело не дошло: Темань сморило, и она уснула с устало-счастливой улыбкой на губах.

На ночном небе сияла завораживающая россыпь звёзд – глубокая, бездонная. Сладкой свежестью веял ветерок, шелестя в кроне медового дерева, весенний наряд которого источал пьянящее облако аромата. Мысли летели к Рамут, посадившей его. Губы навьи оставались суровыми, но внутренняя улыбка согревала сердце. Эта ночь была создана для свиданий, поцелуев и любовных речей.

– И тебе не спится, матушка?

Рамут, кутаясь в короткую шерстяную накидку, подошла к колодцу.

– Я в твои годы спала как убитая, – усмехнулась Северга. – Это сейчас только порой бессонница стала одолевать. Битвы снятся, кровь, кишки... Ты-то чего полуночничаешь?

– Есть о чём подумать, – вздохнула Рамут.

Северге хотелось прижать её к себе, укутать своими объятиями. Что могло беспокоить и снедать эту юную душу?

– И какие же думы гонят от тебя сон? – спросила она.

– Да так... Всякое. – Рамут приблизилась, прильнула к Северге тёплым доверчивым комочком. – Тётя Темань говорит, что ты её не любишь.

В её глазах отражалась звёздная бесконечность. В очертаниях пухлого, свежего и яркого рта было что-то детское, удивлённое, а вот эти очи разверзались какой-то вселенской глубиной.

– Она так сказала тебе? – Северга укутала дочь полами своего плаща, и та уютно устроилась у её груди.

– Да. Знаешь, я заметила: ты боишься произносить вслух слова о любви, – вздохнула Рамут. – Ты никогда никому не говоришь «я люблю тебя».

– Мне почему-то кажется, что если я скажу это, я больше никогда не смогу воевать, – призналась Северга. Этим звёздным очам можно было доверить все тайны, и признание само выскользнуло из приоткрытой души. – На войне надо убивать... А я просто не смогу. И что мне прикажешь делать? Я ж ничего больше не умею в жизни. Война – моё ремесло.

Рамут ласково потёрлась носом о подбородок навьи.

– Ты можешь молчать, матушка, твои глаза могут не выражать нежности, но твои дела говорят сами за себя. Твоя забота... Твоё стремление защитить и спасти тех, кто тебе дорог. Тот, кто имеет сердце, увидит и почувствует твою любовь, даже если ты будешь отрицать её и называть ненавистью.

– И откуда ты только взялась такая умная? – Губы Северги насмешливо приподнялись уголком, но душой она тонула в ночных чарах, погружаясь в глаза дочери. – Всё-то ты видишь, всё знаешь...

– Видеть нетрудно, – улыбнулась Рамут. – Было бы сердце зрячим.

Они помолчали немного в звёздной тишине, слушая шелест ветра. Цветы медового дерева источали сладкий запах, более всего напоминавший Северге запах девичьей невинности. Наконец Рамут нарушила молчание.

– Матушка... Я хотела тебя спросить... или, вернее, попросить.

Это было похоже на начало разговора о письме, в котором Северга сообщала о своей свадьбе: дочь так же стеснялась, мялась и прятала взгляд. Выдавливая из себя слова, она проговорила:

– Я просто больше не знаю, кому довериться... Тётя Бенеда... она не поймёт. Тётю Темань я просить об этом не могу – не знаю, как она к этому отнесётся. В общем... Это насчёт предпочтений в постели.

– Слушаю тебя, детка. – Северга настороженно ловила каждое её слово, кожей ощущая холодок.

– Я... В общем, я долго думала, к кому меня больше влечёт: к мужчинам или к... – Рамут спотыкалась, сильно волнуясь, и даже в ночном сумраке было видно, как её щёки покрываются плитами румянца. – Или к своему полу. К парням я отвращения не чувствую; думаю, я смогла бы иметь мужа. А вот когда думаю... кхм... о женщинах, я... Мне кажется, они мне тоже... кхм. Нравятся. Но я не уверена. А как проверить это, даже не знаю. Матушка, я хотела тебя попросить... Наверно, просьба странная.

Лицо Рамут приближалось – с широко распахнутыми, полными звёздных отблесков глазами и приоткрытыми губами.

– Поцелуй меня, – вместе с прерывистым, взволнованным дыханием сорвалось с её уст. – Но не как матушка, а... А как женщина, которая любит женщин. Я хочу проверить... что я почувствую.

Целовать эти юные, спелые губки Северга почла бы за счастье, если бы они не принадлежали её дочери. Чёрный волк-страж вздыбил шерсть на загривке и предупреждающе оскалился: Рамут шла по той же опасной тропинке, что и Темань когда-то.

– Не проси меня об этом, – приглушённо и хрипло прорычала Северга, чувствуя, как зверь в ней напрягает мышцы и готовится к прыжку.

Ледяные пальцы дрожи плясали по её спине и плечам, а грудь наполнялась раскалённой яростью. Она разжала объятия и отстранилась, но дочь обвила её шею жарким кольцом рук.

– Но у меня нет никого ближе тебя, матушка. – Дыхание Рамут касалось губ навьи, а в глазах вместе со звёздным светом плескались и страх, и любопытство. – Никого, кто понял бы меня правильно. Тётя Беня – она... не такая. А тётя Темань мне не так близка, как ты. А кого ещё попросить, я не знаю.

Её соблазнительный в своей сладкой непорочности ротик приближался, приводя зверя в слепящее, исступлённое бешенство. Приподняв верхнюю губу, Северга процедила сквозь обнажившиеся клыки:

– Рамут, остановись. Или я за себя не ручаюсь.

Как в своё время и Темань, Рамут не услышала предупреждения, и Северга ощутила на своих губах робкий влажный поцелуй. Будь это чужая девица, а не родная кровь, навья с наслаждением впустила бы эту сладкую прелесть и обучила бы её целоваться во всех тонкостях; та встреча в пути с тёзкой дочери была пророческой, вспыхнула мысль. Северга не хотела выпускать зверя на единственную и ненаглядную хозяйку своего сердца, она всеми силами пыталась его удержать, но он вырвался сам.

– Ай!

Вскрикнув, Рамут от удара не устояла и упала на траву. На её щеке темнели две кровавые царапины – следы от удлинённых яростью когтей, а Северга глухо, угрожающе и хрипло рычала с тяжко вздымающейся грудью и застланным алой пеленой взором. Рамут тронула царапины, взглянула на окровавленные подушечки трясущихся пальцев, и из её груди вырвалось рыдание. Вскочив, она бросилась прочь от Северги.

Навья не видела, куда скрылась дочь: она присела на край колодца, переводя дух и успокаивая чёрного зверя-стража. А потом её удушающим скорбным пологом накрыло осознание того, что она наделала: она подняла руку на свою маленькую девочку, выстраданную и обожаемую, она ударила ту, кому хранило верность её сердце. Этот удар мог перечеркнуть всё, разбить вдребезги и убить наповал – и больше никогда Рамут не прильнёт доверчиво, не потрётся носиком и не обнимет так сладостно за шею. Навье довелось испытать немало объятий, но эти были самыми прекрасными, самыми дорогими и нужными. Без них теряло смысл всё, оставался лишь мёртвый костяк мрачного, беспросветного мира.

Дрожащими руками Северга достала из колодца ведро холодной воды и окунула в него голову, встряхнулась и издала громовой рёв. Ручейки воды струились по лицу, намокшие брови набрякли каплями, а грудь втягивала ночной воздух, чтобы остудить скорбный жар сердца. Земля качалась под ногами, но Северга брела по следу дочери: нужно было её найти и спасти хоть что-то – каплю любви, крупицу доверия.

Она нашла Рамут в дровяном сарае: та сидела, прислонившись спиной к поленнице и обхватив колени руками. Её сотрясали неукротимые рыдания.

– Рамут, – позвала Северга, не узнавая своего осипшего голоса.

Дочь вздрогнула и забилась ещё дальше в угол, продолжая рыдать.

– Рамут, встань и повернись ко мне, я должна видеть твои глаза. – Северга пронзала взглядом мрак сарая, в котором еле различала очертания фигуры дочери, сжавшейся горестно и беззащитно.

Девушка не пошевелилась, только ещё горше плакала. Зверь ещё не улёгся совсем, он раскидывал мохнатыми лапами все чувства и мысли, и Северга, находясь в его яростной власти, рявкнула:

– Встать!

Это было неправильно и жестоко, но сработало: Рамут, цепляясь за поленья и роняя их, кое-как поднялась на ноги. Северга медленно приблизилась и осторожно, но крепко сжала её трясущиеся плечи.

– Детка... Прости меня, – проговорила она с усталым, хриплым надломом, и зверь ещё тяжело дышал и скалился в ней, заставляя верхнюю губу дёргаться. – Мы не должны переступать эту грань. Нельзя её переступать! Владычица Дамрад может, а я – нет. Ты – самое прекрасное, самое чистое в моей жизни, и никому не дозволено осквернять это чистое ни словом, ни делом, ни намёком. Даже тебе самой.

Рамут вздрагивала сильно, судорожно, заглатывая воздух и давясь им. Северга сжимала её плечи, медленно привлекая к себе.

– Прости меня, – продолжала она сиплым полушёпотом. – Это... больное место. Когда кто-то попадает в него, я теряю над собой власть и становлюсь зверем. Я пыталась тебя предупредить, но ты не услышала... И зверь вырвался. Он напугал тебя... Ты ненавидишь меня? Я чудовище в твоих глазах? Да, это я, детка. Я – такая. Поэтому я и не хотела, чтобы ты слишком сильно любила меня. Потому что я – опасный зверь-убийца. И могу тебя ранить.

Расстояние меж ними сокращалось. Северга со всей бережностью собирала осколки своего сокровища, сгребала в кучку и притягивала к себе. Чем их склеить, она пока не знала, просто скользила пальцами по коже Рамут, касаясь её мокрых щёк и грея их своим дыханием.

– Что мне сделать, чтобы ты меня простила? – шептала она, шевеля губами около ушка дочери. – Я сделаю всё, только скажи. Если ты считаешь, что зверь должен умереть за то, что он сделал, он пойдёт и примет смерть, не дрогнув. Это просто. Всего лишь не надеть доспехи в бой – и всё, меня нет. Нет чудовища, которое посмело поднять на тебя руку.

Рыдания снова прорвались бурным потоком, но теперь уже по другой причине, и Северга чуть не задохнулась в объятиях Рамут, неистово стиснувших её шею.

– Нет, матушка, нет! Только не умирай...

Севергу шатало, будто под шквалистым ветром: это Рамут качала её, обнимая так, что рёбра трещали. А девица-то сильная вымахала, подумалось навье. В зверином облике – без сомнения, красотка-волчица с чёрной лоснящейся шерстью, длинными стройными лапами и завораживающе синими глазами. В росте дочь лишь немного уступала Северге. Навья придушенно крякнула – это у неё вырвалось вместо смешка.

– Детка, мне даже доспехи снимать не придётся – ты меня сама прямо сейчас задушишь, – прохрипела она. И добавила с осипшей, сдавленной нежностью: – Но зверь будет рад умереть не на поле боя, а в твоих объятиях. Самая сладкая смерть.

– Матушка, скажи те слова, которые ты так боишься произносить, – ослабляя хватку и всматриваясь сквозь мрак Северге в глаза, всхлипнула Рамут. – Скажи их мне! Это всё, о чём я прошу!

Северга зажмурилась и зарычала, проводя ладонью по лицу.

– Когда ты родилась, я хотела назвать тебя «мучительницей», а не «выстраданной»... Надо было так и сделать, но твой отец меня переубедил. Что ж ты делаешь-то со мной, а? То зверя дразнишь, то душу наизнанку выворачиваешь...

Сердце навьи зябко вздрогнуло: удушающе-крепкие, но такие желанные и спасительные объятия разжались, Рамут печально и замкнуто отвернулась и прислонилась к дверному косяку, озарённая светом звёзд.