– Прости... прости меня, – тут же залепетала красавица.

– Не проси прощения за то, что считаешь правильным! – рыкнула Северга и впилась ей в шею кровавым засосом. Нет, зубами оцарапала лишь немного, но пятен багровых наставила – будь здоров.

Чтобы в шесть быть на службе, вставать приходилось в полпятого. Голова звенела тяжестью: не выспалась. Северга промыла глаза ледяной водой, забралась в купель, но долго нежиться не стала. Мерзкое чувство вины заползало в пищевод, горело там изжогой. Собрав на поднос завтрак, она добавила к нему изысканное пирожное в крошечной коробочке с шёлковой ленточкой, завязанной в виде сердечка: нежным, чувствительным девицам такие знаки внимания должны были нравиться. Навья проскользнула в спальню и тихонько оставила поднос на столике рядом с кроватью. Темань мило, беззаботно и сладко спала уже на чистом белье, и тени от её пушистых ресниц на щеках защекотали сердце Северги – мягкие, детски-невинные. Шарахнувшись от этого чувства, навья отправилась одеваться. Дом уже всё заботливо приготовил – и свежую, пахнущую чистотой рубашку, и мундир, и начищенные до блеска сапоги. Завязывая перед зеркалом шейный платок, Северга заметила краем глаза тень. К ней шла Темань в ночной сорочке, зябко кутаясь в шерстяной плед. На отопление навья, грешным делом, частенько скупилась, а уж зима была на пороге: лужи на улице подморозило.

– Рань такая... Чего вскочила? Иди, вздремни ещё. – Северга избегала встречаться с девушкой взглядом, но слова прозвучали буднично, просто. Как-то... по-родственному, что ли.

– Доброе утро, – проворковала Темань со смущённой улыбкой, протирая очаровательно заспанные глаза. – Благодарю за завтрак, это так мило с твоей стороны.

– Не стоит благодарности, – проронила Северга, проверяя, все ли пуговицы застёгнуты и ровно ли висит сабля. Это на поле боя можно было не обращать внимания, даже если штаны порвались на заднице: в пылу драки – не до опрятности, выйти б живой. А в мирное время изволь быть начищенной и подтянутой. Из рядовых Северга уже давно выбилась в сотенные офицеры и сама драла подчинённых в хвост и в гриву за неряшливость.

– Знаешь, я подумала... Ты можешь быть разной. – Темань робко льнула к плечу Северги, заглядывая вместе с нею в зеркало. – Такой бесконечно, обволакивающе нежной... Колдовски-нежной, сладко-нежной. И... такой, как вчера. Ты боишься, что тебя полюбят, и сама боишься любить. Поэтому ты хочешь казаться страшной, бессердечной, злой. Но ты не такая.

– Не рисуй себе красивых образов, милая. Чтоб потом не было больно, когда они разобьются.

Северга сдвинула брови, сухо отстранилась, надела плащ, надвинула шляпу, натянула перчатки. Наверное, за вчерашнее всё же стоило извиниться и на словах, а не только пирожным, но рот сам сомкнулся – упрямый, жёсткий и холодный, слова ласкового не вытянешь. Глаза из-под шляпы – как два кинжала, да ещё шрам этот – жуткая образина. Нерадивых подчинённых припугнуть – самое то, а вот девушку целовать – уже сомнительно... Впрочем, целовались ведь, и Темани, кажется, нравилось. Но с этим тоже не следовало усердствовать: от поцелуев у самой Северги что-то таяло внутри, растекаясь сладенькой жижей, а быть ей надлежало несгибаемым ледяным клинком.

– Всё, детка, я спешу. До вечера. Не скучай тут. – Прощание вышло сухим и прохладным, и в глазах девушки замерцала грусть, но навья запрятала нежность в дальний карман.

Приказав дому топить в два раза жарче, Северга вышла в утренний морозный сумрак. Лёд луж хрустел под каблуками.

Впрочем, чтобы Темань не скучала, торча целыми днями дома, следовало её чем-то занять. Прискорбные последствия безделья Северга слишком хорошо знала, два ярких примера сразу вставали перед глазами – их с Теманью отцы. То ли дело – мужья Бенеды! С утра до ночи вкалывали, но у знахарки в хозяйстве каждому находилось применение. Там по-другому было просто нельзя, не выжить. А городские хлыщи так и норовили сесть на шею состоятельной или просто трудолюбивой, деловой супруге. Пустив в ход свои связи, оставшиеся ещё от матери, Северга договорилась насчёт должности для Темани – сходной с прежней, секретарём-письмоводителем в городской управе. С главой города навья была на короткой ноге; та пообещала всё устроить наилучшим образом.

– Опять эта серая, скучная, невыносимая служба! Перебирание бумажек... – сморщилась Темань. – Матушка тоже меня туда в своё время засунула, хотя это мне совершенно не по душе.

Над городом кружился снег, и в доме, несмотря на усиленное отопление, всё равно было прохладно: построившая его Воромь не любила жару и, видимо, заложила в нём какие-то ограничения по накоплению тепла. Северге было всё равно, а вот мерзлячка Темань не вылезала из пледа и пила горячее молоко и отвар тэи чуть ли не вёдрами. Сейчас она, стоя у окна, грела руки о чашку с отваром и жевала печенье. За стеклом чернело вечернее небо, а отделка домов излучала приглушённый, холодно-лунный свет – в городе никогда не было полной тьмы. Остановившись у девушки за плечом, Северга спросила:

– А что тебе по душе?

О таких вещах они почему-то не разговаривали ранее. Северга не любила, когда к ней непрошенно лезли с «задушевными» беседами, и сама старалась не приставать к другим ни с чем подобным. Но тут волей-неволей приходилось спрашивать.

– Я люблю живопись и изящную словесность, – немного повернув голову, сказала Темань. Она словно не открывалась Северге до конца, защищаясь пледом и этим полуоборотом плеча.

– М-м... Значит, картины и стишки, – проговорила Северга.

– Книги, – поправила Темань.

– Ладно, пусть книги. Ну так рисуй, пиши, кто ж тебе не даёт! – пожала навья плечами.

– Из-за службы у меня совершенно не оставалось ни времени, ни сил на это, – вздохнула девушка. – Приходилось выбирать что-то одно. А матушка не одобряла моих занятий. Говорила, что всё это глупости, которые меня не прокормят.

– Хм. – Северга потёрла подбородок, борясь с желанием развернуть Темань к себе лицом и хорошенько заглянуть ей в глаза – так, чтоб у той душа в пятки ушла, как у Рамут. – Твоя матушка права, этим не очень-то проживёшь. Я, если честно, в искусстве ни в зуб ногой. Красивая картина или мазня – для меня всё едино, не отличу. А книг я прочла всего с десяток за всю жизнь, так что тут я тебе не советчик, уж прости. Есть у тебя там какой-то дар или нет его – судить не возьмусь, ибо рассуждать надо только о том, в чём сам разбираешься. Но ты подумай, милая: а вдруг у тебя творчество не задастся? Что делать будешь, м? А служба, какая ни есть – скучная, серая – худо-бедно кормит.

– Ты сейчас говоришь, как моя матушка, – поморщилась Темань.

– Ну, уж прости, что напоминаю тебе её, – усмехнулась Северга. – Я вот сегодня с тобой, а вдруг завтра опять война? С нашей государыни станется. Её хлебом не корми, дай повоевать... Одна останешься, без средств? Или к матушке опять под крылышко? Нет, ты пойми, мне денег не жалко, хоть и кровью мне они достаются. Красной такой, тёплой. Той, что в жилах у меня течёт. Но зато они мои, понимаешь? Мои, а не чужие. Бумажки ей неохота перебирать... Каждый делает то, что умеет. Я воюю, ты бумажки перекладываешь. Но мы ни от кого не зависим. Ни от матушки с батюшкой, ни от супруга, ни от любовников-любовниц. Тебе охота, что ли, стать такой, как твой отец? У меня похожий был – тоже тунеядец. Кончил плохо: сдох с перепоя. Не люблю таких... Нутро моё не терпит их. Как блохи: кровь сосут, а пользы никакой. Нет, золотце моё, иди и работай. – Северга приподняла за подбородок уныло скривившуюся мордашку Темани. – И рожи мне не корчи тут кислые... Иди и ничего не бойся, я уже обо всём договорилась. Прямо завтра и ступай, тебя ждут. А книжки... Ну, на досуге пиши, что ли. Что ещё остаётся?..

– Договорилась, а меня даже не спросила, хочу ли я, – буркнула Темань.

– Так, отставить. – В голосе Северги опять звякнула военная сталь; дочка всегда пугалась, услышав её – вот и плечи Темани вздрогнули. Смягчая резкость, навья слегка прижала эти красивые, покатые плечики, погладила. – «Хочу», «не хочу»... Жизнь плевала на наши хотелки. Ты ж вроде «большая девочка и сама свою судьбу решать можешь», нет? За ручку тебя водить я не буду. Я сделала, что могла, дальше сама крутись. Ну что, пойдёшь завтра насчёт должности?

Темань вздохнула. Северга легонько встряхнула её за плечи:

– Не слышу!

– Хорошо, пойду, – проронила девушка.

– Вот и умница. – Северга всё-таки развернула её к себе и поцеловала в тёплые и влажные от отвара губы.

– Ты чувствуешь себя в ответе за меня, – хмурясь, проговорила Темань. – Не стоило так беспокоиться, я бы сама как-нибудь...

– Вижу я, как ты «сама», – хмыкнула Северга. – Пока тебя не пнёшь, ты с места не сдвинешься.

Темань нахохлилась и прильнула к её груди усталой пташкой, и навья с недоумением и досадой поморщилась: так ведь и впрямь за добренькую можно сойти. Искусать её, что ли, в постели хорошенько? Нет, ей завтра насчёт должности идти, ещё не хватало всяких нательных «украшений». Сегодня, пожалуй, сладкая нежность.

Позже, окутанная прохладой ночи (после десяти вечера в доме наставала пронзительная зябкость – по каким-то неведомым неизменяемым настройкам, заданным Воромью), Северга любовалась обнажённой спящей девушкой. Та во сне сжимала ноги вместе, словно желая подольше удержать в себе эхо наслаждения, которое Северга долго и основательно плела ловким языком, но не словесно, а «поцелуями» ниже пояса – самозабвенными, безотрывными. Соединив себя с Теманью жгутом из хмари и лаская ртом этот лакомый кусочек, навья тут же получала сладостную, ослепительно-щедрую отдачу. Доведя Темань до полного изнеможения и измучившись сама, Северга зачем-то поцеловала заснувшую девушку в лоб. Что-то покровительственное, неуместно-родительское было в этом. «Неужели я люблю тебя, дочь моего врага?» – думалось ей.

Нет, сердце навсегда осталось в Верхней Генице – в жарко натопленной комнате, под подушкой у Рамут, и дочкины ладошки держали его крепко и единовластно.

*

Выбираясь из остывшей воды, Северга чувствовала приятную тяжесть в теле. Полотенце растирало кожу, а в купели осталась вся усталость и грязь, душевная и телесная. Чистейшая, пахнувшая сухими благовониями крахмальная рубашка уже ждала её, а к ней – жилетка, шейный платок, штаны и мягкие чёрные сапоги с отворотами. Гражданский наряд, но дома сойдёт и такой.

– Дом, помоги облачиться, – попросила она. – Коли уж я в кои-то веки здесь, так окружи меня полной заботой, старик.

«С удовольствием, госпожа».

Рубашка взмахнула рукавами и скользнула на тело. Навье оставалось только просовывать руки и ноги – одежда сама обволакивала её, словно незримый слуга с чуткими и ласковыми пальцами помогал ей.

– М-м, благодарю, дружище, – с теплом молвила Северга. – Ты безупречен. Ты – чудо.

«Всегда рад служить, госпожа».

Дрова пылали в камине, отбрасывая рыжий отсвет на лицо навьи; в глубине её задумчиво застывших глаз горели пляшущие огоньки. В хрустальном кувшине янтарно золотилась хлебная вода. Её глотки охватывали горло Северги приятным жжением, а внутри разливался расслабляющий жар. Он струился по жилам и живительно прорастал в каждом уголке тела. Пьянила эта «вода» крепко, вдвое быстрее, чем та настойка, которую навья пила в доме у Бенеды. Кусочки холодного жареного мяса служили ей закуской.

– Даже не ужинала – а сразу за чарку, – укоризненно молвила Темань, присаживаясь в соседнее кресло, по другую сторону столика. Она опять куталась в плед.

– Выпей со мной, – предложила Северга.

– Я эту гадость жгучую не люблю, – поморщилась та. – Для тебя только и держу. Мне бы что-нибудь полегче и послаще.

– Дом! – Северга щёлкнула пальцами. – Вино для прекрасной госпожи.

На столик встало тёмно-красное плодовое вино и вторая чарка, на закуску – горячие лепёшечки с сыром. Навья наполнила чарку до краёв.

– Прошу.

Темань изящно пригубила, откусила крошечный кусочек сырной лепёшечки.

– Всё мёрзнешь? – усмехнулась Северга.

Темань поправила плед на плечах, закуталась поплотнее.

– Ничего не могу поделать, зябну. Холодный дом... Но с тобой мне теплее.

Год назад матушка Темани выгнала её отца, не простив ему истории с поединком, которая привела к отъезду дочери с Севергой. Так и не научившись зарабатывать, он примкнул к шайке разбойников, и его повязали на первом же деле, а госпожа Раннвирд не стала его вытаскивать. У самой Темани дела шли по-прежнему: служила она всё в той же должности, не стремясь к продвижению вверх, что-то писала, что-то рисовала, водила дружбу с творческими кругами. Даже издала какую-то книжечку. Заработать не заработала – так, потешила самолюбие.

– Ну, зато теперь ты можешь считать себя состоявшейся творческой личностью, – проговорила Северга, вливая в себя обжигающе-сладкий глоток «воды жизни».

– Да уж, – усмехнулась Темань. Она уже сбросила свою роль, из развратницы снова став тонкой барышней. – Ну, а ты? Где ты сейчас воюешь?