– Стой! Мы её не оставим!

Ревнивый зверь-собственник вздыбил шерсть на загривке: чем эта синеглазая нахалка так зацепила княгиню за сердце, что та была готова выпрыгнуть из повозки на ходу? Лишь много позже, склонив голову на колени Жданы в лесном домике, Северга постигла всё неохватное, ширококрылое величие её души... Но до их второй и последней встречи оставались долгие месяцы борьбы с костлявой девой – смертью, а сейчас навья подхватила выскочившую из повозки княгиню к себе в седло и помчалась с нею в бешеной скачке... Эту отчаянную женщину нужно было обезвредить, лишить её белогорского жала, которое она прятала под одеждой.

Позади стоял стеной лес, впереди раскинулась серая сталь речной глади. Не похоть руководила Севергой, когда она, раскинув на холодной земле пропахший гарью плащ, навалилась на желанное, мягкое тело Жданы и нырнула взглядом в янтарную глубину её широко распахнувшихся, жгучих глаз... Она мяла княгиню в грубых объятиях, чтобы та наконец выхватила своё оружие – сейчас, под внимательным присмотром Северги, а не когда-нибудь позднее, предательски-неожиданно. Ждана не отбивалась, предсказуемо изображая покорность – совсем как тот хитрый дедок в деревне. Навья, про себя усмехаясь, наблюдала за её игрой: притворяться княгиня умела плохо, бешеное биение нежно-голубой жилки на шее выдавало её. Запах её тела усилился, из медово-сладкого и чарующего став острым, по-осеннему пряным, и Северга, вдыхая его, боялась потерять голову и не уследить... Но от неё не ускользнуло движение изящной руки, нырнувшей под складки платья. Вот оно! Северга больно стиснула тонкое запястье и торжествующе вытащила руку Жданы с игольницей.

– Не выйдет, моя дорогая. – И игольница полетела с обрыва.

Самое маленькое белогорское оружие кануло в стальные волны, и зверь, которому слишком долго зажимали пасть, сорвался с цепи. Он уже не видел глаз Рамут, сиявших путеводным маяком совести: всё затянула жаркая, ослепляющая пелена желания. Как сладостно было сжимать мягкую, податливую женщину – самую восхитительную из когда-либо встреченных Севергой!.. Владеть ею целиком, целовать запястья с голубыми жилками под прозрачной кожей, пить огромными жадными глотками карминный хмель её уст, насыщать волчий голод живительным теплом её тела...

Зверь поплатился за этот безрассудный порыв. Слишком поздно Северга заметила взмах руки Жданы, и в следующий миг тонкая, но смертоносная белогорская сталь вонзилась ей в ладонь – последняя игла, припрятанная в головном уборе отдельно от игольницы. Ослепляющая боль полыхнула пожаром по жилам, рука навьи отнялась, побледнела и подёрнулась сеткой фиолетовых жилок. Древесный корень спас Севергу от падения в воду, а Ждана, свесившись над краем обрыва, смотрела сверху – победительница не со злорадством, но со скорбью во взоре.

...Северга открыла глаза. Дождь всё так же шелестел снаружи, а в пещере было сухо. Пёстрые от лишайников камни молчаливыми слушателями внимали воспоминаниям усталой путницы; Воронецкая земля пала, сдавшись почти без боя, войска Дамрад держали основные города и дороги – железная хватка Владычицы сомкнулась на горле княжества. Нередко Севергу останавливали свои, но стоило ей назваться и сказать, что она находится при исполнении особого задания Дамрад, как ей тут же оказывали всяческую помощь – снабжали едой и давали приют. Северга шла медленно: то и дело в груди бушевала боль, от которой темнело в глазах, а лопатками навья чуяла холодящее дыхание костлявой девы. Видимо, осколок иглы уже близко подошёл к сердцу...

Она держала путь к проходу в Навь, не подозревая, что все усилия ради освобождения от службы военным врачом для дочери оказались тщетными. Поправку к закону о призыве отменили вскоре после начала похода на Явь, и Рамут с детьми уже была здесь, в этом мире... Не зная об этом, Северга возвращалась домой, но дорога её затянулась.

И дело было не только в частых приступах сердечной боли, во время которых навья не могла ступить и шагу, но и в странном отупении после них. Когда боль разжимала свои тиски, Северга долго не могла прийти в себя и сообразить, кто она, где и зачем. А главное – куда ей идти дальше. Ослабевшая, трясущаяся, будто вечно с похмелья, она терялась в этом чужом мире, а тот словно играл с нею в прятки, и даже составленные ею самой карты не всегда помогали. Она не узнавала местность, хоть убей. Мозгом овладевала какая-то непроходимая тупость, Северга путала север и юг, могла тут же позабыть название города или деревни, едва оторвав взгляд от карты. В прорытые Марушиными псами подземные ходы она больше не спускалась: хоть их благодатный мрак и давал отдохновение глазам в ясный день, но Северга в своём нынешнем состоянии боялась вообще оттуда не выбраться.

Так она плутала, то погружаясь в полную растерянность, то во время коротких просветлений делая прорывы в своём продвижении. Встретив по дороге ставку тысячника Куграя, она и имя-то своё с трудом вспомнила. Забавно, но собственный офицерский чин всплыл в её памяти первым... Куграй, приземистый, со свирепой челюстью и маленькими, каменно-холодными глазками, принял её в своём просторном, оснащённом всеми удобствами шатре. Рассматривая грубые, словно высеченные парой-тройкой небрежных ударов из гранитной глыбы черты лица военачальника, Северга вдруг подумала: а ведь большинство высоких военных чинов навьего войска – записные уроды, ни одного мало-мальски приятного лица, на кого ни глянь – одни жуткие образины. Раньше она как-то не обращала на это внимания, а тут отчего-то бросилось в глаза.

– Позволь узнать, какого рода задание ты выполняешь? – спросил Куграй.

– Господин тысячный, ты же понимаешь... особое задание Её Величества не подлежит разглашению, – ответила Северга, сомлевшая от тепла жаровни и осоловевшая от мяса и хлебной воды, которой она не пила уже целую вечность.

– Понимаю, понимаю, – кивнул Куграй, подливая хмельного в её чарку. – Успешно?

Северга влила в себя жгучую жидкость, закусила ломтиком поджаренного на углях мяса, пахнувшего дымком. Голова гудела набатом, и мысли в ней крутились нелепые и странные: а если хмельное сделает её кровь более жидкой, и это поспособствует продвижению осколка иглы?.. Да нет, пустое. Кажется, наоборот – хмельное должно кровь сгущать...

– Боюсь, что не очень, господин тысячный. И по состоянию здоровья я уже не годна к сколько-нибудь приличной службе, – проговорила она.

– А что с тобой? – Куграй запихал в рот кусок мяса с дрожавшими на нём желтоватыми комками поджаренного сала.

– Осколок белогорской стали, который невозможно извлечь из моего тела. – И навья, стянув перчатку, показала свою искалеченную руку.

– Мда-м, – промычал тысячный, жуя. – Это скверно. Но ты не думай, что государство бросает на произвол судьбы доблестных воинов, подорвавших своё здоровье. Никак нет!.. За ранение, повлекшее за собой пожизненную негодность к службе, ты имеешь право на получение ежемесячного пособия в размере половины твоего жалованья. Деньги невеликие, но уж не обессудь: расходы казны в связи с войной и без того огромные. Обратись к моему письмоводителю, он составит все нужные бумаги.

Северга смотрела в его жующую харю. Ни один мускул не дрогнул на ней в ознаменование каких-либо чувств, одни лишь челюсти размеренно двигались, усердно перемалывая еду. Вся боль, которую навья пережила каждой частичкой своего тела, все месяцы противостояния с белой девой для него были очередной бумажкой, одним из многих безликих приказов на денежное довольствие. Да, конечно, Длань не бросает своих героев.

– У меня есть опасение, господин тысячный, что поддержка государства в скором времени может мне уже не понадобиться, – мрачно хмыкнула Северга и утёрла губы, решив больше не притрагиваться к угощению. Фиолетовые жилки на руке бились могильным предчувствием.

– Ну, что за упаднические настроения? – Куграй криво ухмыльнулся и, перегнувшись через походный столик, похлопал навью по плечу. – Выше нос, любезная Северга! Ты ещё потопчешь новую, завоёванную нами землю!

Всей пользой, которую Северга извлекла из пребывания в его ставке, был небольшой отдых и возможность привести себя в порядок – помыться и переодеться. Ещё она разжилась съестными припасами в дорогу – сухарями и жёстким, как подошва, копчёным мясом. Также Куграй велел нацедить ей во фляжку отборной хлебной воды из своих личных запасов; сам он, надо сказать, кушал горячительное весьма изрядно, и уже ко второму завтраку его можно было увидеть под приличным хмельком. Но хоть и пил тысячный, как конь, службу свою он всё же помнил: опьянение не влияло на его способность чётко мыслить и принимать необходимые решения. Про него говорили, что командовать войском он мог в любом состоянии, а в нужный миг умел протрезветь молниеносно. Впрочем, жарких боёв, которые требовали бы большого напряжения ума и сил, сейчас и не было, навии легко подчинили Воронецкое княжество и лишь готовились к схватке с Белыми горами – вот Куграй и расслаблялся. Можно сказать, отдыхал впрок.

Вскоре после того, как Северга покинула лагерь Куграя, её настиг новый приступ. Сердце тряслось студнем, чуя близкую кончину, но навья, сцепив зубы, двигалась – сперва на четвереньках, а потом и ползком. Грязь, за которую она цеплялась скрюченными пальцами, была плохой опорой, а накрывшее Севергу следом за болью расстройство ума опять выбило её из колеи. Снова перед её взором перемешались восток и запад, небо и земля, «направо» и «налево»... Увязая в грязи по щиколотку, она брела вслепую, пока не очутилась в этой лесной пещере. В закрытых пространствах было легче пережить помутнение: когда кругом стены, заблудиться особо негде, вот она и осталась здесь на передышку. Всех её способностей сейчас хватало лишь на то, чтобы время от времени выуживать из вещевого мешка сухарь, а после оглушительно хрустеть им – так, что грохот отдавался под сводом черепа.

– Эй! Ты кто? Как тебя звать? Что тут делаешь?

Кто-то бил навью по щекам, и она, не до конца очнувшись от сонного забытья, привычно пробормотала имя и звание:

– Пятисотенный офицер Северга...

Её по-прежнему трясли чьи-то руки – как ей показалось, тонкие, но сильные.

– Не пойму, на каком наречии ты лопочешь!

Северга огромным усилием поставила мозги на место. Пахло оборотнем, но язык звучал местный. Навье сразу вспомнилась та нахальная девчонка с васильковыми глазами, и щупленькая фигурка, сидевшая над нею на корточках, выглядела похожей... Вход в пещеру светился мутно-серым пятном, выхватывая из полумрака всклокоченную копну коротких русых волос и миловидное лицо с резкими, упрямыми очертаниями скул и подбородка – как Северге показалось, мальчишечье. Лохматые пряди падали на большие, прохладно-серые, как весенний лёд, глаза.

– Северга меня зовут, – ответила навья молоденькому оборотню на его языке. – Что я тут делаю? Отдыхаю. Устала сильно.

– Так ты женщина? – Серые глаза рассматривали навью внимательно и цепко, а проворные пальцы с любопытством ощупывали доспехи.

– А ты? – вопросом на вопрос ответила Северга, отметив на тонкой шее отсутствие кадыка.

Сероглазый оборотень как будто немного смутился.

– Девка я так-то. Птахой меня звать. А ты из этих... из навиев?

– Из них. – Северга, кряхтя и морщась, начала приподниматься, чтобы принять хотя бы полусидячее положение с опорой на камни.

Птаха наблюдала за её неловкими, медленными движениями некоторое время, а потом весьма проницательно отметила:

– Ты ранена?

– Есть такое дело. – Навья кое-как села, отчего череп опять загудел, а верх снова чуть не поменялся местами с низом.

– Где у тебя рана? Покажи. – Проворные пальцы девушки принялись без спроса искать и расстёгивать пряжки доспехов.

– Руки убери, – проворчала навья. – Моя рана уже затянулась снаружи, но подтачивает мои силы изнутри. Ты мне ничем не поможешь.

Прикосновения лёгких и быстрых, как бабочки, рук прекратились. Девушка-оборотень немного отстранилась, всматриваясь в лицо Северги; её глаза, и без того неулыбчивые, подёрнулись ледком печали, губы сжались.

– Да. Вижу. Прости, – проронила она.

Она не спрашивала, друг Северга или враг, не относила её к своим или чужим. Она смотрела в сердце и видела там боль, которую все живые существа чувствуют одинаково; крошечное стальное семя белогорской победы тянулось смертоносными ростками к устало бьющемуся комочку.

– Пойдём со мной, – сказала Птаха, подумав и почесав переносицу. – Я помогу тебе дойти. Тут недалеко Кукушкины болота, там мы живём.

– Вы – это кто? – Северга поморщилась: от неудобного положения ныла поясница. Встать явно будет трудновато.

– Мы – Стая. Но на дорожку тебе не помешает подкрепиться. Погоди, я скоро вернусь.

Птаха выскользнула из пещеры. Северга успела заметить, что носила та кожаные портки, такие же чуни с обмотками и безрукавку, грубо скроенную из заячьих шкурок. Открытые до плеч руки – довольно тонкие, но сильные, с небольшими, но хорошо прорисованными мускулами. Издали не отличишь от мальчишки, а движения – мягкие, как у хищного зверя.