Таким образом, в пятнадцать лет я поступила в школу при монастыре Хоули-Уэй в Уимблдоне, где и оставалась в течение двух лет. Два длинных, страшных года. Я стала рабыней. Правила и нормы поведения, существовавшие в монастыре, распространялись и на всех воспитанниц, превращая их в бессловесных и лишенных собственной воли и желаний существ. В Хоули-Уэй жили сто двадцать девочек, лишившихся родителей, в возрасте от семи до семнадцати лет. Молитва перед едой, молитва перед уроками, перед играми. Литургия утром, молитва-благодарение перед сном. Протестанты и католики молились вместе.

Я оставалась протестанткой — это была вера моих родителей. Добрые монашки-католички отчаялись сделать из меня свою последовательницу. Очень быстро я заработала репутацию трудной девочки.

Глава 4

Несложно представить, какой путь прошла душа ребенка, который из балованного и единственного дитя любящих родителей превратился в одинокого сироту, запертого в каменном монастыре.

Это был шок. Первые дни у меня было ощущение, что я задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Я так тосковала по своему дому, что не могла сдерживать слез, которые катились у меня по щекам и днем, и даже во сне ночью.

От горя и одиночества я заболела в первую же неделю своего пребывания в монастыре. Мне приходилось прикладывать усилия, чтобы пропихнуть в свое горло сухие бобы и пудинг, плавающий в свином жиру. Это являлось традиционным меню в монастыре. В свои пятнадцать лет я казалась чуть ли не двенадцатилетней девочкой, очень худой и довольно неуклюжей. Меня переодели в старую форму уже вырвавшейся из этих стен воспитанницы.

В Хоули-Уэй постоянно культивировалась идея о том, что потворствовать прихотям своего тела — порочно, вся забота должна доставаться только душе. Бедные маленькие души! Если мы и совершали какие-нибудь мелкие проступки, то они сразу же клеймились как «грех». И с тех пор это ощущение греха всегда жило со мной бок о бок и уже никогда меня не покидало.

Мы не могли даже произнести слово «мужчина». С самого первого дня пребывания в монастыре в нас культивировалась мысль о том, что мужчины являются врагами женщин по определению. Секс есть синоним слова «грех». На любовь, романтические отношения любого рода накладывалось вето. Мужчинами в монастыре были только священники и старый садовник.

Оглядываясь назад в прошлое и вспоминая сентиментальную атмосферу дома, в котором я росла, с ее литературой, пусть даже и не слишком хорошей, музыкой, я содрогалась от ужаса. Значит, моя мать постоянно жила в грехе. Ведь она пела песни про любовь и так высоко ценила романтические отношения и чувства. Боже, она перепугала бы монашенок насмерть, если б затянула свою любимую «Мне без тебя не нужен розы цвет». Мы должны любить только Бога, Божью Мать и всех святых.

За эти два года в моем сознании произошел полный переворот всех понятий о любви, добре и зле, моя истинная человеческая суть спряталась так глубоко в раковине, что я даже боялась поговорить с кем-либо о своих настоящих чувствах. Разумеется, я не стала одной из тех набожных и искренне верящих в Бога и церковные догмы девушек, которые распластывались на полу перед распятием и теряли сознание от накатывавшего на них религиозного восторга. Я стояла как бы немного поодаль, жила в своем собственном мире, холодном, чужом для всех, отличном и от монастырской, и от светской реальности.

Еще в этот период моей жизни сформировалось такое понятие, как безликая толпа. Между нами не делалось никаких различий, за исключением лишь того, что нас разделили на две группы по возрасту. Одна — девочки с семи до двенадцати, другая — те, что старше.

Я являлась одной из немногих, кто принадлежал к так называемому «высшему свету». Мое падение, которому поспособствовал отец со своей страстью к азартным играм и умению проиграть даже то, что еще не успел заработать, было особенно болезненным. Но большинство девочек принадлежало к самым бедным слоям населения. Они стали сиротами в результате войны.

Когда я появилась в монастыре, то была удостоена чести поговорить с матерью настоятельницей. Она пыталась выяснить уровень моих знаний, чтобы постараться дать мне адекватное образование.

В моей памяти настоятельница осталась весьма умной женщиной, трудолюбивой и справедливой. Она никогда не требовала от воспитанниц и монашек тех жертв, которые не могла принести сама, и строго придерживалась установленных правил. Никаких привилегий, отдыха или комфортных условий для себя лично. За это я ее уважала. Но ей не хватало человечности и понимания того, что девочки вскоре должны стать женщинами и занять свое место рядом с мужчинами. Стоя на пороге самостоятельной жизни, мы получали последнее напутствие — никогда не иметь дело с мужчинами, и даже более того — нам советовали побыстрее вернуться обратно в монастырь и принять монашеский сан.

Мать настоятельница сразу же решила обучить меня машинописи и стенографии, а также библиотекарскому делу. Ведь я была воспитана как леди и обладала хорошими манерами, умела аккуратно и красиво писать, разбиралась в математике.

Меня тут же отправили в кабинет мистера Питмана. Вскоре мои глаза начали болеть от слишком усердных занятий. Приходилось много писать и печатать на старой машинке с очень бледной лентой, причем по большей части вынуждена была работать при свете свечей, так как электричества в то время в монастыре еще не было.

Я редко выходила на улицу, мне не хватало прогулок, свежего воздуха, физических упражнений. Все общение с природой сводилось к редким путешествиям вокруг уимблдонского пастбища. В результате скудного питания и нездорового образа жизни я едва смогла подрасти на дюйм с момента моего появления в монастыре. Я так и осталась невысокой и очень худой на всю жизнь, словно старалась сделаться незаметной, убежать от неблагоприятных условий, в которых росла. Постоянно болели глаза, но я не обращала на это внимания и никогда не обращалась за помощью к врачам. Поэтому я и сейчас пишу, и читаю в очках. Когда я надевала их, Ричард поддразнивал меня, называя «мисс Браун».

Четверть воспитанниц уезжали на каникулы — их забирали дальние родственники или друзья. Как-то раз и за мной приезжала моя дорогая подруга Маргарет со своей матерью, но этот выезд оказался весьма тоскливым и безрадостным для всех нас. Я нервничала и смущалась в присутствии ее родителей. Их красивый дом, хорошая еда и свобода казались странными и чем-то неправильным. Я просто не знала, как себя вести среди всего этого, а возвращение в Хоули-Уэй стало настоящим испытанием. Маргарет тоже было очень трудно со мной. Она не знала, о чем со мной разговаривать, я не отвечала на ее вопросы о монастыре. Вела себя скованно и очень сдержанно, хотя на самом деле мне страстно хотелось броситься ей в объятия, зарыдать и рассказать все о том, что я чувствую, и попросить их никогда больше не отдавать меня обратно в Хоули-Уэй.

Однажды я еще раз предприняла попытку вернуться к «светской» жизни, и она оказалась более успешной.

Я очень сблизилась с одной девочкой своего возраста — Рут Энсон. Нам обеим было шестнадцать. Она осталась одна в десять лет, когда ее родители погибли в железнодорожной катастрофе. Рут повезло больше, так как у нее были тетя и дядя, которые платили за ее обучение в Хоули-Уэй. Они не могли взять ее навсегда к себе, так как имели семерых собственных детей и престарелых родителей. Но все свободное время, предоставляемое воспитанницам, Рут проводила в семье своих родственников.

Дядя, Фрэнк Энсон, работал в банке клерком. И вместе со своими пятью девочками и двумя мальчиками они жили в маленьком тесном домике в Стритхэме.

Рут была спокойной, тихой и гораздо более образованной девочкой, чем многие простые и грубоватые обитательницы монастыря. Кроме того, она обладала неистощимым чувством юмора и умела как-то весело и по-философски относиться к своему положению.

Она прекрасно шила и вышивала. Ее тетя Лили Энсон работала в крупной швейной фирме, куда в скором будущем собиралась пристроить и Рут в качестве ученицы. Два старших сына намеревались отправиться в Канаду. После их отъезда Лили смогла бы забрать свою племянницу из монастыря к себе. Как я ей завидовала! Как здорово иметь свой дом, и не важно, богат он или беден.

Машинопись, стенография и библиотекарское дело по большому счету являлись рутинным, монотонным занятием, к которому я не питала ни малейшей внутренней склонности. Но именно тогда, хотя я никому и никогда не говорила об этом, кроме Рут, у меня появилось желание писать. Я царапала маленькие рассказики, часто бросая их недописанными, иногда писала стихи. Я стала мечтать о профессии писателя.

Глава 5

Однажды в августе, спустя полтора года после моего приезда в монастырь, Рут попросила разрешения у настоятельницы взять меня с собой в дом дяди на праздник. Такие посещения были строго запрещены в Хоули-Уэй, но Рут очень горячо просила.

Мать настоятельница проявила чудеса человечности и позволила мне поехать вместе с Рут. Я уже числилась в «хороших девочках». Кроме того, совсем недавно мистер Питман принял у меня экзамены и поставил мне только хорошие отметки. Пожалуй, ничего страшного не случится, если я попью чай в обществе родственников Рут. Хотя я всегда успевала в учебе, никогда не нарушала никаких правил, но что-то во мне заставляло монашек считать меня высокомерной, угрюмой, нежелающей идти на компромиссы и взаимное сотрудничество. Но это происходило всего лишь потому, что я не хотела, боялась выходить из своей раковины, чтобы мне не сделали еще больнее.

Идея поездки к родственникам Рут привела меня в крайнюю степень возбуждения. Я выглядела точно так же, как и в первый день моего пребывания в монастыре. Разве что униформа сидела чуть лучше — я немного подросла. Наряд дополняли голубые нитяные перчатки и желтая шляпа-панама.

Но главным было то, что я ощущала упоительную свободу. Я шла рядом с Рут… Монастырь и монашки остались где-то позади. Казалось, их не существует вовсе.

На автобусе мы доехали до Стритхэма. Энсоны жили в одной половине коттеджа из красного кирпича в самом конце Хай-стрит. Вся улица состояла из точно таких же домишек, окруженных низким каменным забором и небольшим садиком. Дядя Рут всегда с удовольствием возился в саду и даже разбил перед входом в коттедж пару клумб с ярко-красными бегониями, которые мне показались самыми восхитительными цветами, когда-либо существовавшими на земле. Но к радостному возбуждению примешивалось горькое чувство утраты. Ведь в Норвуде у меня тоже был сад, очень красивый… с лилиями и розами, которые обожала мать.

Рут сказала:

— Мой кузен Дерек, самый старший, тоже придет на чай. Ему уже двадцать два. Он с другим моим кузеном Гарри отправляется на ферму в Оттаве в сентябре. Дерек очень любит музыку. Он спрашивал меня, любишь ли ты музыку.

От этих слов у меня чуть кольнуло в груди. Разве есть в Хоули-Уэй возможность слушать музыку? Раньше я брала уроки музыки, неплохо играла на пианино, пела вместе с матерью, обожала слушать пластинки. Мне очень нравился Чайковский, особенно его «Лебединое озеро».

Тетя Рут, Лили, была невысокой полной женщиной с несколько выцветшими рыжеватыми волосами и все еще яркими голубыми глазами. На ее веснушчатом белом лице сияла добродушная улыбка.

Через несколько минут я уже сидела в гостиной за большим столом из мореного дуба на месте почетного гостя. Чудеснейшая комната. Французские окна, открывавшие вид на живописный сад с розовой клумбой, красными мальвами, песочными часами и альпийской горкой.

Я нашла и всю семью Энсон очень привлекательной. Дядя Рут, невысокий, плотный, с тщательно ухоженной бородой и усами, произвел на меня впечатление весьма остроумного человека. Цветы, красивая посуда, глазированный торт с шоколадными цветами — все это выглядело просто фантастически.

Все девочки оказались младше меня, а самой маленькой было всего девять месяцев. Они не проявили ко мне особого интереса. Да и я не особенно к этому стремилась. В монастыре вокруг меня постоянно находились маленькие девочки, которые все время хихикали, болтали или плакали. Меня же сразу заинтересовали два старших кузена Рут. К тому же это были первые мужчины, которые встретились мне со времени заточения в Хоули-Уэй.

Тот, который был младше, отличался особой привлекательностью. Темные густые волосы, стройное тело. Большие карие глаза смотрели с легкой грустью, что придавало ему какую-то загадочность. Когда он смеялся, его глаза слегка щурились и становились озорными. Он смотрел на меня через стол и говорил странные вещи, которых я не понимала.

— Послушай, Рути… да твоя приятельница из монастыря настоящая секс-бомба! И что за голубые глаза. А ресницы! Вот это да!