Миссис Энсон сердито посмотрела на сына:

— Послушай, Гарри, не стоит превращаться в младенца.

Мои щеки мгновенно залила краска. Я не знала, что такое секс-бомба, но я видела в его глазах восхищение. Рут присвистнула:

— Кажется, Гарри втрескался в тебя, Рози.

Я вдруг почувствовала какой-то испуг. Своим взглядом Гарри просто гипнотизировал меня. Мир, где были мои мама и папа, любящие друг друга, словно вернулся вновь.

В общем, этим вечером я влюбилась в Гарри Энсона так, как только можно влюбиться в шестнадцать лет, — страстно, отчаянно.

Дерек тоже все время смотрел на меня. Но он был тихий и спокойный, с рыжими волосами, в очках.

Когда все поднялись из-за стола, Гарри подошел ко мне, небрежно обнял за плечи и взъерошил волосы на моей голове.

— Я бы с удовольствием взглянул на тебя, милашка Рози… через годик… в хорошем платье. Так-то, детка, — сказал он со значением и чмокнул меня в щеку.

Меня как будто стукнуло электричеством, и я задрожала словно осиновый лист. Рут хихикнула.

Гарри выпустил меня, громко засмеялся и выбежал из комнаты. Обо мне сразу же забыли. Он уже не хотел больше развлекаться.

А я громко разрыдалась.

И тут мне на помощь пришел Дерек Энсон. Казалось, он сразу же сообразил в чем дело. Он взял меня за руку и спокойно увел в другую комнату. Чтобы как-то отвлечь меня, он начал показывать свои книги и пластинки.

— Мне очень нравится классическая музыка. Не знаю, как буду обходиться без всего этого в Канаде. Ну ничего, я что-нибудь придумаю, — сказал он мне. — Садись, Рози, давай послушаем мою любимую Пятую симфонию Бетховена. Ты ведь наверняка слышала ее.

Я отрицательно покачала головой, вытерла свои заплаканные глаза носовым платком. Он с ужасом посмотрел на меня:

— Разве есть еще на земле люди, которые никогда не слышали Пятую симфонию Бетховена? Господи! Ты должна немедленно ее услышать!

Он прикрыл дверь, запретив даже Рут входить в комнату, и поставил пластинку. Я стала слушать бессмертный шедевр великого мастера, и вскоре мои глаза высохли. Небольшой эпизод с Гарри сразу же выпал из моей памяти. Я ощутила ни с чем не сравнимый восторг… Даже экстаз.

— Послушай, Рози, это отличный способ залечить душевные раны. Попробуй, мне всегда помогает. Просто начинаешь видеть все в истинном свете. И находишь ответы на многие вопросы, можешь разрешить любые загадки и головоломки. Бетховен — мой бог.

Я кивнула. Я хотела сказать Дереку, что теперь тоже буду так же сильно любить этого композитора, как и он. И в самом деле, сегодня, сейчас в моей жизни началась новая эпоха.

Подлинный интерес к хорошей музыке и от природы тонкое понимание ее дали мне возможность почувствовать себя не так скованно. Я заговорила. Без умолку. Стала задавать ему множество вопросов, искренне полагая, что у него, без сомнения, есть ответы на все мои вопросы. И неожиданно я поняла еще одну вещь — Дерек почти ничего не знал. Из него хотели сделать фермера. Его воспитывали в семье, где Гильберт, Сильвин и музыкальная комедия считались верхом искусства.

Спасибо тебе, Дерек, за этот подарок в августовский вечер. Твой брат Гарри поцеловал меня. Он научил меня чувствовать физически, пробудил во мне эмоциональную сторону восприятия жизни. Но ты, ты дал мне гораздо больше. Ты открыл мне глаза на непреходящую красоту и совершенство настоящего искусства… посредством вот этого произведения Бетховена. Оно — лишь маленькая часть мироздания, но его сила столь мощна, что способна изменить человека за несколько минут, перевернуть все его сознание.

Затем я слушала «Юпитера» Моцарта. Это оказалось таким же пиршеством для ума и сердца, как и Пятая симфония.

Я вернулась в монастырь сумасшедшей, одержимая только одной идеей — как можно скорее вырваться из этих стен, чтобы слушать хорошую музыку.

До конца каникул я продолжала думать о двух этих случайных эпизодах из моей жизни. Я никак не могла выбросить их из головы. Надо признаться, это было странное ощущение. Во мне словно проснулось мое физическое начало и одновременно с ним интеллектуальное и духовное, и их уже невозможно было затолкать в тесную скорлупу моего прежнего существования. Они ждали продолжения и развития.

После этого жизнь в Хоули-Уэй стала почти невыносима. Время, казалось, здесь замерло на одной отметке. Но шесть месяцев тем не менее здесь как-то придется продержаться. Никому из воспитанниц монастыря не позволено покидать его раньше семнадцати лет.

С Рут я не встречалась до начала учебы в сентябре. Когда она вернулась, я набросилась на нее с расспросами о последних новостях. Добродушно усмехнувшись, подруга сказала:

— Готова поклясться, ты хочешь услышать новости о Гарри…

Покраснев до корней волос, с оглушительно стучавшим сердцем, я тихо прошептала:

— Да… конечно, хочу, но… и о Дереке тоже.

— Ты нанесла сокрушительный удар им обоим, — сообщила она. — Гарри сказал, что считает тебя самой красивой девушкой, какая ему попадалась в жизни. И еще говорит, что, когда вернется из Канады, обязательно тебя разыщет.

О, это здорово, подумала я, но вдруг неожиданно мой интерес к нему как-то угас. Я хотела услышать новости о Дереке. Об этом спокойном, тихом парне, который смог подарить мне нечто большее, чем просто физическое тепло.

— Но что… что сказал Дерек? — заволновалась я.

Подруга быстро передала мне маленькую записку.

— Он просил меня отдать тебе вот это…

Когда я увидела, что там, чуть не задохнулась… На небольшом кусочке хорошей глянцевой бумаги, по всей видимости вырезанном из дорогой книги, был портрет — большая массивная голова с густыми вьющимися волосами, с нахмуренными бровями, тяжелыми веками и сильными губами.

Под портретом стояла аккуратная подпись, сделанная рукой Дерека: «Людвиг ван Бетховен».

Я завороженно смотрела на это лицо. У меня было такое впечатление, что я держу фотографию своего единственного возлюбленного. Я глубоко вздохнула:

— Знаешь, Рут, от всего этого я чувствую себя совершенно несчастной. Я не хочу быть машинисткой. Это невыносимо. Я хотела бы стать музыкантом… и играть на пианино. Или на каком-нибудь другом инструменте в оркестре.

Рут засмеялась:

— Смешная ты, Рози. Тетя и дядя говорят, что Дерек прямо помешался на своей музыке. Неужели ты хочешь стать такой же? К тому же тебе уже слишком поздно учиться играть.

Я знала, что должна согласиться в этом со своей практичной подругой, но в глубине души не верила ей. Да, разумеется, этим трудно заработать деньги… если только ты не первоклассный специалист. А я? Что умею я? Взять всего лишь несколько аккордов? А в Хоули-Уэй у меня вообще не было возможности подойти к инструменту.

Я спрятала портрет Бетховена в своем шкафчике и иногда заглядывала туда и смотрела на него, стараясь вспомнить некоторые темы, особо взволновавшие меня, из Пятой симфонии. Но я приняла философию Рут и выбросила из головы идею стать музыкантом. Я решила, что в этой жизни мне дано только слушать, ценить музыку и наслаждаться ею.

И тем не менее я пообещала себе: как только окажусь на свободе, я начну писать. Я должна заниматься творчеством любого рода, иначе просто умру. Я никогда, никогда не смогу стать стенографисткой в офисе.

Глава 6

В начале марта следующего года, сразу после моего дня рождения, я покинула Хоули-Уэй. Я никогда не забуду этот день. Ночью выпал снег и покрыл белым, сверкающим одеялом уродливую асфальтовую площадку перед входом в монастырь, небольшую лужайку и дорожку. Даже черные деревья с обрубленными ветвями под снегом вдруг преобразились, сделавшись похожими на карнавальных персонажей, участников какого-то величественного действа.

Сняв с себя эту ненавистную униформу, я чуть не задохнулась от восторга — никогда в жизни мне не нужно будет надевать ее снова. И вот я стою в блекло-коричневом пиджаке, синей юбке с заплатками. На голове — уродливая, поношенная желто-коричневая шляпка из фетра. К этому добавлены вытертые перчатки, тоже коричневого цвета, и сумочка из египетской кожи с кисточками (полагаю, монашки считали это верхом изящества). В сумочке лежит хрустящий банкнот в один фунт и немного серебра. Именно эту сумму выдавали воспитанницам перед выходом из монастыря.

Плюс к этим сокровищам — коричневое твидовое пальто. Одним словом — нищая девчонка, которая только что вышла из благотворительной школы. И еще нужна работа. Монашки подыскали, конечно, кое-что. Мне предстояло начать карьеру машинистки в большом офисе на Фарингтон-стрит за тридцать шиллингов в неделю. Должность эта считалась хорошо оплачиваемой, да и у фирмы была достойная репутация. Комнату для меня нашли в Эрлз-Корт, не так далеко от места службы. Моя хозяйка оказалась выпускницей той же самой благотворительной монастырской школы, которую закончила я. Мать настоятельница считала, что мне в столь нежном возрасте нужна рядом женщина постарше, что-то вроде опекунши.

Старый друг и адвокат моего отца вдруг написал письмо в монастырь и передал с ним для меня матери настоятельнице двадцать фунтов, чтобы та передала мне эти деньги по первому моему требованию.

Мать настоятельница поцеловала меня на прощание, затем сказала:

— Надеюсь, ты сможешь стать счастливой, Розалинда.

— Благодарю вас, — ответила я.

Наконец я оказалась за воротами Хоули-Уэй. Мать настоятельница вызвала такси и лично заплатила водителю. Машина повезла меня в Эрлз-Корт.

Под снегом Лондон выглядел белым, нарядным и веселым. Несмотря на мой нищенский наряд, отсутствие денег и понимание того, что в этом мире нет ни одного человека, который любил бы меня и ждал, я просто задыхалась от ощущения невероятного счастья. У меня был… портрет Бетховена, который лежал рядом с фотографиями моих отца и матери. И еще немного денег. Теперь я могла пойти и навестить Энсонов в любой день. Моя дорогая подруга Маргарет тоже иногда писала мне. Из Найроби от нее регулярно приходили письма. Она и ее мать никогда не забывали поздравить меня с днем рождения или с Рождеством.

Поэтому я была все-таки не одна… И еще у меня были замечательные планы… Я собиралась сделать столько всего… Но сначала было необходимо заработать хотя бы немного денег. Я начну писать и посылать свои рассказы в разные газеты и журналы, чтобы сделать то, чего мне очень хотелось. Прежде всего я куплю себе билет на какой-нибудь концерт или балет.

Такой я была в марте 1925 года, когда мне только что исполнилось семнадцать, и я собиралась жить в «большом мире». Но стоит ли жалеть человека, который ни в малейшей степени не испытывал жалости к себе? И был при этом счастлив. Иллюзии питали меня, и я верила, что свободна.

Еще придет время, и я сделаю горькое открытие, пойму, что мы никогда не свободны… Мы только переходим из одного состояния несвободы в другое.

Дом миссис Коулз был частью большого и убогого полукруга зданий, плотно прилепившихся друг к другу недалеко от Кромвель-роуд. Черный дымоход, засыпанный золой, и единственное дерево — липа, пышно называемая «садиком», темный и грязный подвал — вот нехитрое обиталище, где мне предстояло поселиться. Окна не мылись так давно, что их уже покрывала тонкая пленка сажи, грязи и пыли. На стенах, оклеенных выцветшими голубоватыми обоями, в некоторых местах виднелись пятна сырости и плесени. Над камином висело изображение пышногрудой и розовощекой красотки, вероятно, с какой-нибудь коробки конфет или нижнего белья, томно закатившей глаза к небу. В руках она держала букетик лилий, перехваченный ядовито-розовой ленточкой. На кровати лежала отпечатанная на серой бумаге инструкция для жильцов.

Но для меня ничего этого не существовало, не имело значения. Ведь был кран с холодной и даже горячей водой — невероятное удовольствие.

Мрачное жилище, похожее на склеп, казалось невиданной роскошью для меня. А миссис Коулз настоящим ангелом доброты. Она и в самом деле была очень доброй женщиной, и мне очень повезло, что я попала именно к ней.

Уинифред Коулз была старше меня на двадцать лет, происходила из очень бедной семьи, и в монастыре ее обучили работе горничной и кухарки. В моем возрасте она прислуживала на кухне в большом доме на Гросвенор-сквер. Вскоре она научилась очень хорошо готовить, стала поваром в том же доме, и ее зарплата значительно выросла. На эти деньги можно было совсем неплохо жить. Через несколько лет она вышла замуж за дворецкого. Вместе они смогли купить несколько квартир, которые стали сдавать внаем. Но мистер Коулз очень быстро умер, а его жена решила продолжить их дело.

Ее грудная клетка то и дело сотрясалась от приступов бронхиального кашля, и маленькие добрые голубые глаза мгновенно увлажнялись слезами. Она никогда не заглядывала в далекое будущее. В то же время благодаря своей практичности и наличию здравого смысла Уинифред копила деньги на старость. В своих мечтах она видела себя владелицей небольшого хорошенького домика. И никаких жильцов. Только большой серый кот и розы.