Мне почти 40, я стою тут, в чужом доме, в чужой стране, в кровати моей не определившийся мужчина, который гораздо старше меня, но при этом понятия не имеет, как ему быть со мной, а в голове у меня рождается множество коварных планов по выстраиванию отношений с ним. Если бы опыт мог накапливаться гораздо раньше, когда у тебя еще есть здоровье, оптимизм, когда вся твоя жизнь еще держится на принципах здорового эгоизма, и нет никакого здравого смысла и сдерживающих факторов.

Теперь я взрослая, «умная и опытная», только вот вести себя в соответствии с возрастом почему-то не хочется, но понимание, что беззаботность в поступках и легкомыслие вряд ли помогут в поиске достойной половины, заставляет меня совершать занудные, заранее запланированные и прагматичные поступки.

Одним словом, я должна вести себя на 40, при этом чувствуя на 16. И от этой мысли мне становится совсем невесело и хочется назло возрасту совершить какую-то глупость. Скажем, поехать ночью купаться на горное озеро на мопеде, а потом, напившись молодого вина, целоваться до рассвета, сидя на берегу, опустив ноги во влажный туман… Но возраст говорит мне, ты заболеешь, искупавшись в холодной воде, а потом с мокрыми волосами, пьяную, утопающую в соплях, тебя остановит полиция, и если тебе даже повезет и этого не случится, то с нетрезвой, немолодой и стучащей зубами от холода женщиной никто целоваться просто не будет. И тогда мне становится еще хуже, и я смотрю на тебя и почему-то вдруг понимаю, что мы бы не совершили с ним этого безрассудного поступка, даже если бы ему было 16. Иногда мне вообще кажется, что Андрей родился с телефоном и записной книгой в руках, с уже заранее разработанным планом действия на каждый день его жизни, который он тщательно вынашивал на протяжении всех девяти месяцев, находясь в утробе матери.

– И что же ты предлагаешь, я не могу омолодить тебя, а твой возраст не секрет. Ты ничуть не удивила меня, – произнес Андрей, отвлекая меня от размышлений.

– Так ведь в том-то и дело, что время идет, – наконец решилась я открыть все свои мысли. Будь, что будет, хоть в нашем современном мире говорить правду было, по меньшей мере, глупо, ну и пусть. Все равно это когда-нибудь случилось бы. Лучше пока мне 35, а не 40.

Я набрала воздуха и еще раз взглянула в сторону завалившегося за горы солнца, потом на наш великолепный дом, на свой браслет от Bvlgari, который он подарил мне вчера, на моего Андрея, укутавшегося в пижонскую шубку и пристально сверлящего меня глазами – я вспомнила все, что могу потерять, и мысленно попрощалась с этим.

– В том-то и дело, родной. Запомни, каждая женщина, что бы она тебе ни говорила и как бы искренне себя ни вела, хочет только одного – замуж. И я не знаю еще ни одного примера в истории, который бы мог опровергнуть этот бесспорный факт. Так вот и я хочу туда же! Хочу дом, детей, кошку… банально, да? – прервала я свой откровенный монолог, взглянув на Андрея.

Он зевал, глядя в другую сторону. Я подошла к бассейну, в котором плавали мокрые листья и иголки. Ветер носил их от одного края к другому, пока они, набухнув от воды, не тонули, напоминая в сумерках маленьких отвратительных жуков ползающих по дну. Так и я скоро буду этим жалким, отжившим свое и выброшенным за борт существом. Я уже точно знала, что завтра, когда мы вернемся в Москву, я поцелую его последний раз.

Андрей не пытался продолжить разговор, я подошла к нему и забралась на колени. Мне должно было быть грустно, но было хорошо.

Я приняла решение. Его недочитанная книжка упала на землю, и из нее полетели по ветру мои исписанные мелким почерком странички. Они неслись, закруженные вихрем морского воздуха, превращаясь в тоненькие полосочки, а потом осели в соседнем саду. Я уверена, что он не успел прочитать их, а может, и успел.

Какая теперь была разница. Их теперь никто не прочтет. Француз, живущий в доме внизу, не станет переводить мои каракули. Я заплакала от обиды, что мои слова никто не услышит. А Андрей подумал, что я плачу потому, что меня не берут замуж. Он обхватил меня и отнес в дом.


Утром мы улетали в Москву. До самого дома я не сказала ни слова. Андрей тоже не пытался поговорить со мной. Он молчал почти сутки. В самолете я уставилась в окно, щурясь от яркого солнца, и тихо плакала. Вокруг меня текла жизнь. Стюардессы разносили вонючую пластмассовую еду, предусмотрительно выложив ее на фарфоровые тарелки, усиленно улыбались пассажирам первого класса. А те, в свою очередь, пожирали эти тошнотворные потуги на изысканные блюда со свойственной всем богатым людям неудовлетворённостью и легкой маской усталости на лице.

Люди ели, пили, болтали, с важным видом звонили в свои телефоны, ходили и пересаживались. Андрей явно переигрывал, хохоча над совершенно не смешным фильмом.

В кресле впереди меня сидела дама, на руках ее ерзала отвратительная волосатая собака, похожая на крысу, с хрустальным ошейником на тонкой шее. Эту мелкую тварь холили, лелеяли и кормили с руки человеческой едой. Даже ее любили. А я плакала, и никому, ни в этом самолете, ни в целом мире не было до меня никакого дела.

В Москве, сославшись на усталость и дела, я попросила Андрея отвезти меня в мою съемную квартирку. Он ничуть не возражал.

– Я позвоню, – сказал он как всегда, целуя меня, не выходя из машины.

– Береги себя, – ответила я, зная, что больше не увижу его никогда.

8

Он звонил пару раз. Потом раз в два дня, потом раз в неделю, потом каждый день, каждую минуту. Через две недели, как сообщила мне соседка, когда я вернулась за остатками вещей, он приезжал и долго стучал в мою дверь, потому как звонка у меня не было. На стук сбежались соседи, они объяснили Андрею, что барышня собрала все свои вещи и перевезла их в неизвестном направлении. Сердобольная соседка до невозможности смешно пыталась повторить мне его выражение лица.

У меня все еще теплилась пустая надежда, что он найдет меня, и в своем воображении я рисовала себе радостные картины нашего воссоединения. Но на самом деле шансы мои равны были нулю. Телефон, переполненный непринятыми вызовами, остался в квартире. Моих друзей Андрей не знал, и знать не хотел, так же как и моих родителей. За шесть лет он не удосужился не только не узнать ничего о них, но и даже позволил мне отдалить их от меня настолько, что я забыла, когда говорила с мамой в последний раз. Я чувствовала себя из-за этого отвратительно, мерзко, гадко. Что же, мне давался шанс исправить и это. Работать я давно уже нигде не работала, и сейчас я даже сомневаюсь, знал ли он мою фамилию. Все наши путешествия организовывала я сама, так что Андрей, скорее всего, никогда даже не видел мой паспорт. Одним словом я легко могла кануть в безызвестность, и найти меня было совершенно невозможно.

Ключи от его дорогой спортивной машины, то ли одолженной, то ли подаренной мне, я передала его секретарю. В багажник я кинула сотни наших с ним фотографий, сделанные во время путешествий, предварительно оторвав ту половинку, на которой была я сама. Была и нет…


Итак, я ушла. Новая квартира – чужая, безликая. Перешагнула в новую, а точнее, в старую жизнь, полную одиночества и безденежья. Я была очень занята. Я сменила все от прически до квартиры. Нашла такую напряженную работу, которая изматывала меня до изнеможения. Правда, настолько безликую и неинтересную, что, порой, по утрам даже забывала, что я где-то работаю. Я что-то переводила с французского, куда-то водила каких-то иностранных туристов, что-то отвозила, кого-то встречала, распечатывала, отправляла, получала. В общем, я занималась всем с утра до ночи, засиживаясь в офисе, чем сделала себя незаменимой и высокооплачиваемой. Но чем конкретно я занималась, я не помнила, потому… что я больше не жила.

Я просыпалась каждое утро в 5 утра, волоча ноги шла на холодную кухню. Передо мною из окна – убогий двор грязной, мрачной, промозглой Москвы… Я умирала каждый новый день и на следующее утро опять продолжала жить. Я уже привыкла.

Каждую ночь я спала с открытыми глазами. Мы часто снилось, что я лечу в самолете над безграничным океаном по черному небу, и самолет разбился. И меня не стало. Я впервые за долгие месяцы была счастлива. Господи, как я была счастлива умереть! Но когда проснулась – разревелась, что осталась жива. Я ни в чем не вижу смысла. Я не понимаю красок, не различаю звуков, запахов. Могу несколько дней кряду не есть, не спать, не мыться. В холодильнике – пустота, в раковине – гора немытых стаканов, в ванной покрывается плесенью зачем-то замоченное белье. Живу автоматически.

По ситуации смеюсь, по ходу плачу. Кругом слякотный серый город. Мне ни до кого нет дела, и никому нет дела до меня. Телефон молчит. Вчера я поймала себя на мысли, что не знаю, какое сейчас время года. Думала – ноябрь, оказался – март… Иногда хожу в парк. Гуляю. Потом куплю бутылку, выжру в одиночку и отрубаюсь. Назавтра весь день реву.

Иногда у меня были просветы смелости и ясности ума: помоюсь от души, заверну голову махровым полотенцем, сварю кофе, положу перед собой чистый лист бумаги и думаю: как жить дальше? Потом снова ночь, длинная, бесконечная, падаю на самое дно, не разбиваюсь… утро, 5 утра, подхожу к окну. Зачем жить? Я возрождаюсь через терзания? Или умираю в мучениях? Что происходит со мной? Я продолжаю жить по какой-то нелепой причине, погружаясь в мир иллюзий, разговоров самой с собой, двигаясь подобно приведению и разрывая себе душу воспоминаниями об Андрее. Это состояние утренней паники, когда, просыпаясь, я каждый раз понимала, что будет новый день без него, и одна только мысль от этого невозможного будущего фактически сковывала мой мозг льдом.

Следующим утром я опять не лишусь жизни. По ночам я больше не мечусь по своей большой кровати, как это было в первые недели. Сначала простой поворот из одного угла простыни в другую причинял мне настоящую физическую боль. Потому как упиралась я всегда в бездонную пустоту, а раньше на том месте всегда был Андрей. Чтобы уменьшить эту пытку, я перебиралась в узкое кресло, и, сложившись в комок, я изнывала там. Боль физическая уступала место боли в сердце. Было легче.

Теперь же лежу тихо, почти остановив дыхание. Я научилась останавливать мысль и лежать так спокойно, в мире и гармонии, что со стороны кажется, будто я умерла. Мое бытие превратило меня во что-то среднее между сумасшедшей и суперменом.

Я могу появляться и исчезать. Могу быть в нескольких местах одновременно. Могу разговаривать с людьми, которых нет. Могу несколько раз за вечер познакомиться с одним и тем же человеком, могу слушать одно и то же часами, уставившись в одну точку с улыбкой на лице. Я уже давно стала похожа на дикого зверька, только в мраке моих внутренностей вместо крови циркулировал алкоголь, убивая прошлое и будущее. Думала ли я о смерти? Наверное, нет. Я уже не жила. Мое прошлое умерло, а будущее, которое не предвиделось мне никоим образом, никогда не родится. Жить мне следовало настоящим, но не находились ни причины, ни доводы, чтобы искать выход или противостоять боли, сковывающей мою грудную клетку. Возможно, я и не умру сейчас, но я точно должна перейти в какую-то другую жизнь, в жизнь без Андрея. Воспоминания рвут меня на части, я ужасно страдаю, утопая в алкогольной зависимости, и с каждым днем все туманнее становятся иллюзии и надежды о моем будущем. Достойные сожаления пошлые мучения, – как сказал кто-то из классиков.

Я сплю по два часа в день и всегда не одна. За несколько месяцев в моей кровати побывало столько мужчин, что я перестала слушать их голоса. Вернее я делала вид, что слушаю их, но при этом совершенно ничего не слышала. Позже я даже перестала притворяться и откровенно плевала на всех мальчиков и дядек, появляющихся в радиусе моей или их кровати. Мои друзья и родственники бросили все попытки поставить меня на ноги, а я бросила их. Потому я просто плыла по течению, несущему меня либо в могилу, либо в больницу.

Я прыгала из одной постели в другую, не помня ни лиц, ни имен. Порой мне даже было очень хорошо и приятно, но по утрам я едва ли могла вспомнить лицо того мужчины.

Мужчины приходили и уходили из моей жизни, не оставляя ни следа, ни запаха. Лишь только морщинки от слез и воспоминаний медленно и верно покрывали мое лицо. Каждое утро, еще не открыв глаза, я видела Андрея. Я думала о нем так часто и так много, что это сводило меня с ума. Чтобы забыть его, мне необходимо было упасть. Упасть и разбиться так сильно, чтобы боль воспоминаний от образов Андрея показалась мне ничтожной по сравнению с болью физической.

Мое тело, в конце концов, было истощено. Я не могла ни спать, ни есть, а порой и дышать. Мозг мой почти не соображал, я потерялась в пространстве и времени, и лишь алкоголь все еще вливался в меня литрами. Я существовала как зомби, как хорошо отлаженный робот, как компьютер, умудряясь четко выполнять свою работу, улыбаться и кивать головой в нужный момент, при это назавтра не помня вчерашний день. Ад постепенно начал отступать, я стала плыть по течению, заливая боль выпивкой, боль в груди, наконец, стала уступать место боли физической.