Она попросила врача заодно осмотреть и Алексис, но, за исключением пары синяков, никаких повреждений у нее не нашли. Выходило, что душа Алексис пострадала гораздо серьезнее, чем тело. С той минуты, как они нашли ее на «Карпатии», Алексис была сама не своя. Она как будто не желала понимать, что мамы больше нет, и поэтому решила вообще ничего не видеть и не слышать. Она держалась отчужденно и почти совсем не разговаривала.

— Неизвестно, сколько это может продлиться, — предупредил доктор Эдвину, когда они остались одни: медсестра увела детей одеваться. — Может быть, она никогда не станет прежней — слишком сильное потрясение пришлось ей испытать.

Но Эдвина отказывалась в это поверить. Пройдет время, и Алексис оправится. Она всегда была тихой и робкой и в некотором отношении даже слишком привязана к маме. Эдвина дала себе слово не допустить, чтобы трагедия разрушила их жизнь, по крайней мере жизнь детей. Поскольку она была так занята малышами, у нее не оставалось времени думать о себе, и это было спасением. Врач сказал, что через неделю они уже смогут ехать в Сан-Франциско. Им нужно немного отдохнуть перед поездкой, но скоро можно будет отправляться домой.

Когда они вернулись в отель, Филип и Джордж сосредоточенно изучали газеты. Пятнадцать страниц «Нью-Йорк тайме» были посвящены жертвам катастрофы. Джордж собирался прочитать все Эдвине, однако она совсем не хотела об этом слышать. Она уже получила три послания от репортеров, желающих поговорить с ней, но девушка не собиралась тратить душевные силы и время на журналистов и выкинула эти записки.

Эдвина понимала, что отцовская газета непременно напечатает материал об обстоятельствах гибели «Титаника», и только в том случае, если корреспонденты захотят поговорить с Эдвиной, она согласится на интервью. Общаться же с нью-йоркскими газетчиками, падкими на сенсации, она не желала и с раздражением отодвинула газету с собственной фотографией на первой полосе.

Эдвина получила письмо от подкомиссии сената, которая назначила на следующий день заседание и пригласила Эдвину прийти и рассказать все, что ей известно о гибели «Титаника». Там собирались подробно расспросить всех спасшихся, чтобы составить как можно более полную картину случившегося. Всем было важно понять, что же на самом деле произошло и чья в том вина, если кто-то вообще виноват в этой трагедии, и как избежать подобной катастрофы в будущем.

Эдвина показала записку Филипу. Она считала, что должна пойти, но очень нервничала, и Филип, как мог, попытался ее успокоить.

После ленча, поданного в номер, Эдвина заявила, что ее ждут дела. Они не могут всю жизнь ходить в чужой одежде, и ей надо пойти за покупками.

— А нам тоже идти? — недовольно спросил Джордж, а Филип опять уткнулся в газету.

Эдвина улыбнулась: Джордж иногда говорил совсем как папа.

— Нет, можешь остаться, если будешь помогать Филипу с детьми.

Тут же Эдвина подумала, что дома надо будет нанять помощницу, но сразу же представила себе бедную Уну. О чем бы Эдвина ни подумала, все возвращало ее к болезненным воспоминаниям о той страшной ночи.

Она сперва зашла в банк, потом к Альтману на углу Пятой авеню и 34-й улицы, где накупила кучу вещей. Затем она отправилась за покупками в «Оппенгейм Коллинз». Отцовская фирма перевела ей довольно большую сумму, и у нее было достаточно денег на необходимые вещи для себя и детей.

После четырех она вернулась в отель в купленном у Альтмана строгом траурном платье и страшно удивилась, увидев Джорджа и Филипа снова за картами.

— А где дети? — спросила Эдвина, бросив принесенные свертки на пол.

Остальные покупки втащил в номер шофер. Только сейчас она поняла, какая уйма вещей нужна, чтобы экипировать пятерых детей. Себе она купила пять черных платьев. Она знала, что ей долго придется их носить, и, примеряя платья в магазине, Эдвина с болью в сердце заметила, как она похожа на свою маму.

Оглядев номер, она не увидела никого из малышей. Только два ее брата резались в свои излюбленные карточные игры.

— Где они?

Филип усмехнулся и молча показал на спальню. Эдвина быстро пересекла комнату и с открытым от удивления ртом застыла в дверях. Обе девочки и двухлетний Тедди играли с горничной, а вокруг было разбросано по крайней мере две дюжины новых кукол, и лошадь-качалка, и игрушечный поезд.

— Вот это да! — Эдвина удивленно оглядывала комнату. В ней чуть не до потолка громоздились запечатанные коробки. — Откуда все это?

Джордж пожал плечами и шлепнул карту на стол. Филип взглянул на Эдвину, в изумлении взиравшую на коробки.

— Я точно не знаю, там есть карточки. Думаю, это в основном от людей из отеля… что-то из «Нью-Йорк тайме»… «Уайт стар» прислал какие-то вещи. Не знаю, просто подарки, наверное.

Дети радостно возились с новыми игрушками. Даже Алексис выглядела довольной и улыбалась сестре. Это был как будто день рождения, не состоявшийся тогда, и даже больше: это было как десять дней рождения и плюс Рождество.

Эдвина смотрела на Тедди, который, заливаясь смехом, раскачивался на новой лошадке.

— Что же мы со всем этим будем делать?

— Конечно, возьмем домой, — ответил Джордж, как будто это само собой разумелось.

— Ты все купила, что хотела? — спросил Филип у Эдвины, которая пыталась найти свободное место в комнате, где она могла бы разложить свои покупки. Он посмотрел на нее и нахмурился:

— Мне совсем не нравится это платье, оно какое-то старушечье.

— Наверное, — равнодушно сказала она. Платье подходило к ее состоянию. Эдвина больше не чувствовала себя молодой и не знала, будут ли интересовать ее когда-нибудь наряды. — В магазинах не такой большой выбор черных платьев.

Она была высокая и худенькая, поэтому ей нелегко удавалось что-то подобрать из готовой одежды. У мамы была та же проблема, и они иногда менялись нарядами. Но больше уже не будут. Они никогда больше не будут ничем делиться… ни радостью, ни печалями. Все хорошее кончилось, и юность Эдвины тоже кончилась.

Филип еще раз посмотрел на сестру и понял, почему она в черном. Он сначала не подумал об этом и не знал теперь, надевать ли ему и Джорджу черные галстуки и траурные повязки. Они так делали, когда умерли дедушка с бабушкой. Мама тогда сказала, что это дань уважения, а папа заявил, что это глупости.

Филип вспомнил, что не сообщил Эдвине о телеграмме от дяди Руперта и тети Лиз.

— О господи, — нахмурилась Эдвина, — я хотела им послать телеграмму утром да позабыла из-за всех этих треволнений с врачом. Где она?

Филип показал на стол, Эдвина взяла ее, прочла и тяжело вздохнула. Содержание телеграммы удивило и растрогало ее, и она оценила их добрые намерения. Дядя Руперт через два дня отправлял тетю Лиз на «Олимпике» в Нью-Йорк; они ее должны встретить и вернуться с ней в Англию. Эдвине было ужасно жалко тетушку: она ведь так страдала от морской болезни. Сама мысль о путешествии через океан заставила Эдвину содрогнуться, она никогда в жизни больше не поплывет на пароходе. Гигантская корма «Титаника», упиравшаяся в ночное небо, будет вечно стоять у нее перед глазами.

Она послала вечером ответ, умоляя тетю не приезжать, и сообщила, что они возвращаются в Сан-Франциско. Но утром пришло еще одно послание:


"Никаких возражений. Вы вернетесь в Англию с тетей Элизабет. Сожалею о постигшем вас несчастье. Постарайтесь перенести испытания мужественно. До скорой встречи.

Руперт Хикэм".


Эдвину бросило в дрожь от перспективы вернуться в Хавермур Мэнор.

— Мы должны туда ехать? — Джордж смотрел на нее с плохо скрываемым ужасом, а Фанни начала хныкать и жаловаться, что там всегда холодно и противная еда.

— И я там тоже постоянно мерзла, так что перестань плакать, глупый гусенок. Мы поедем к себе домой, ясно?

Пять голов кивнули, и пять пар серьезных глаз с надеждой посмотрели на Эдвину. Но как же убедить дядю Руперта?

Эдвина тут же отправила ответ. Последовала двухдневная борьба, и добиться своего им помогло то, что тетя Лиз слегла с жестоким гриппом и ей пришлось отложить поездку. Тем временем Эдвина более чем ясно написала дяде Руперту:


"Не нужно приезжать за нами в Нью-Йорк. Мы возвращаемся в Сан-Франциско. Много дел, работы. С нами будет все хорошо. Приезжайте в гости. Будем дома к 1 мая.

С любовью, Эдвина".


Меньше всего на свете им хотелось ехать в Англию, Эдвина даже ни на минуту не допускала такой мысли.

— А ты уверена, что они не заявятся в Сан-Франциско, чтобы нас забрать? — Джордж не спускал с нее встревоженных глаз, и Эдвина успокаивающе улыбнулась.

— Конечно, не приедут. Они же не похитители детей, наши дядя и тетя желают нам добра. Я думаю, мы сами справимся со своими трудностями.

Это было смелое заявление, но Эдвина твердо решила, что сможет все сделать сама. В газете работали отличные сотрудники, которыми отец руководил долгие годы. И нет никаких причин все менять, пусть даже теперь нет Берта Уинфилда. Он сам часто повторял, что, если с ним что-нибудь случится, никто этого не заметит. Теперь его утверждение предстояло проверить на деле, потому что Эдвина не собиралась продавать газету. Им нужны деньги, и пусть это не такая доходная газета, как «Нью-Йорк тайме», но вполне процветающая. И она всеми силами постарается сохранить газету, дом или любое другое имущество, принадлежавшее ее родителям. Эдвина хотела поскорее приехать домой и убедиться, что там все в порядке.

Она приняла решение и не намерена была от него отступать. Но Эдвина не знала, что дядя Руперт строит планы, как их вернуть в Англию, а газету и недвижимость продать. Он считал, что дети Уинфилдов не должны возвращаться в Сан-Франциско и жить в опустевшем родительском доме без присмотра взрослых. Он не хотел принимать во внимание твердое желание Эдвины вернуться всей семьей в родные места.


Следующую неделю Уинфилды провели в Нью-Йорке. Они гуляли в парке, снова посетили врача, который обрадовал их, что Тедди и Фанни окончательно поправились. Обедали в ресторане отеля «Плаза», а потом ходили по магазинам, потому что Джордж заявил, что в куртке, которую ему купила Эдвина, он замерзнет до смерти.

Днем они могли расслабиться, чем-то отвлечься, хоть немного восстановить силы, но вечерами их преследовали ужасные воспоминания, и они тихо сидели в гостиной, погруженные в свои мысли. Алексис все время мучили кошмары, и она спала с Эдвиной, а Фанни рядом, на соседней кроватке.

В последний вечер их пребывания в Нью-Йорке обед подали в номер, и они больше не выходили, тихо коротая время за картами и разговорами. Джордж всех ужасно смешил, поразительно точно изображая дядю Руперта.

— Это не так уж и красиво, — пыталась протестовать Эдвина, хотя сама смеялась тоже. — У бедняги много странностей и недостатков, но он хороший человек.

Их дядя Руперт действительно был смешон, Джордж этим пользовался вовсю. Только Алексис не смеялась со всеми, она вообще не улыбалась и по-прежнему держалась очень замкнуто.

— Я не хочу ехать домой, — прошептала она Эдвине ночью, тесно прижимаясь к ней.

— Почему? — спросила та, но Алексис только покачала головой и со слезами на глазах уткнулась Эдвине в плечо. — Чего ты боишься, маленькая моя? Там с тобой ничего не случится плохого…

Ничего хуже того, что они пережили, уже действительно не может быть. Иногда Эдвина жалела, что не умерла сама, ей не хотелось жить дальше без Чарльза, без родителей. У нее не было времени, чтобы посидеть в одиночестве, подумать о Чарльзе, вспомнить счастливые минуты, когда они были вместе, но эти мысли так больно ранили ее, что Эдвина даже испытывала облегчение от того, что голова ее занята заботами о братьях и сестрах. Она стала теперь опорой для младших и должна держать себя в руках.

— Ты будешь опять спать в своей комнате, — шептала Эдвина Алексис, — и пойдешь в школу со своими подружками…

Но Алексис упрямо помотала головой и жалобно посмотрела на Эдвину.

— Там не будет мамы.

Это правда, и все они это знали, однако Эдвина в глубине души по-детски надеялась на чудо, что родители дома и Чарльз с ними, а все, что случилось недавно, — только жестокая шутка. Но Алексис, крепко связанная с матерью неведомыми узами, не желала убеждаться в этом, когда они приедут в Сан-Франциско.

— Ее не будет там. Но она всегда будет в наших сердцах, всегда-всегда. Все: мама, папа и Чарльз. А дома мы, может быть, почувствуем себя ближе к маме.

В доме на Калифорния-стрит так сильно ощущалось присутствие Кэт, она столько вложила труда, чтобы дом стал красивым и уютным, а сад цветущим.

— Разве ты не хочешь посмотреть, расцвели ли розовые кусты в мамином садике?

Алексис только качала головой, в тихом отчаянии обвивая руками шею Эдвины.

— Не бойся, моя сладенькая… не бойся… я здесь… я всегда буду с тобой…

И она знала, что никогда не покинет их. Она вспоминала, как мама в последний раз сказала, что всех их очень любит. Эдвина укачивала Алексис и сама потихоньку засыпала… Это правда, она помнит, как мама их любила… и большей любви не бывает на свете. Погружаясь в сон, она думала о Чарльзе и о маме, вспоминала родное мамино лицо, и слезы капали на ее подушку, рядом с головкой Алексис.