— Угу. Я. Глазам своим не веришь, правда?

— Когда… Сколько лет этим снимкам?

— Мне было девятнадцать. Я учился на первом курсе. Тренер был уверен, что я дойду до вершины.

— До какой еще вершины?

— До НБА. И может быть, даже в один прекрасный день буду играть за «Нью-Йорк Никс». Кто знает?

Я смотрю на фотографию, потом перевожу глаза на Большого Луи, не в силах осознать, что длинноногий красавец-атлет и гора дряблого мяса, возвышающаяся сейчас передо мной, — один человек.

— Что такое? — спрашивает он резко. — Ты сомневаешься, что это я?

— Да нет, нет… просто… на фотографии ты совсем другой.

Большой Луи медленно, с чувством переворачивает страницы фотоальбома, возвращаясь к дням своего триумфа и упиваясь ими.

— Ты знаешь, сколько парней в Штатах играют в баскетбол?

— Нет, — говорю я. — Представления не имею.

— Около полумиллиона. Из них в команды НБА в год попадает человек пятьдесят. Нехилый отсев, правда?

— Один из десяти тысяч, — немедленно вычисляю я.

— Точно так. У меня был один шанс на десять тысяч, но я четко знал: этот шанс мой. У меня и тени сомнения не было. Мои руки и ноги знали, что им делать в конкретный момент, лучше меня самого. Я знал позицию каждого игрока на площадке в каждую секунду игры даже повернувшись к ним спиной. Некоторые матчи я вообще мог бы сыграть с закрытыми глазами. Как будто у меня было шестое чувство или что-то в этом духе, понимаешь, о чем я?

Его лицо озаряется, глаза подергиваются дымкой воспоминаний, губы сами складываются в полуулыбку. Откинув голову на спинку старого дивана, он видит толпы в «Мэдисон-сквер-Гарден» и девушек, выкрикивающих его имя. Он видит баскетбольную майку «Нью-Йорк Никс» со своим именем и себя с кубком НБА в руках. И тут лицо его темнеет. Губы сжимаются и разжимаются вновь, и сквозь прокуренные зубы вырывается отчетливый стон, подобный вою раненого животного.

— Я ее даже не видел, — шелестят его слова, будто гонимые ветерком. — Я ее даже разглядеть не успел.

Луи набирает побольше воздуха и закрывает глаза. Руки шарят по подлокотникам, пока намертво не впиваются в ткань.

— Она раздавила меня. — Луи не открывает глаз. — Эта машина раздавила меня, как куклу. Я думал, что неуязвим. У тебя когда-нибудь было такое чувство, Одри? Чувство неуязвимости. Пока эта машина не сбила меня, оно меня не покидало.

У него утомленный вид, и он закрывает фотоальбом и кладет себе на колени. В альбоме остаются еще сотни фотографий — кусочки его жизни, застывшие, замороженные, — но он явно не хочет ничего мне больше показывать.

— Она врезалась в меня, как товарный состав, — бесстрастно произносит Луи. — Водитель умирал за рулем. У него был инфаркт, он знал, что вот-вот умрет, вот и нажал на газ до отказа. Умирать — так быстро. Да еще прихватить с собой кой-кого, понимаешь, о чем я? Эта машина возникла из небытия, впечаталась мне в таз и размозжила мне ноги. Все косточки до единой — лодыжки, большие берцовые, малые берцовые, бедренные, — и я валялся и истекал кровью, словно козел отпущения с перерезанным горлом. Три года я перемещался в инвалидной коляске. Даже умыться сам не мог… и пописать… не мог сам.

Большой Луи поднимается с места и направляется в прихожую к шкафу, желая сам демонстративно положить фотоальбомы на место. Я смотрю, как он пробирается по узкому коридору, и тут до меня доходит, что причина его странной походки — не только избыточный вес, но и перенесенные увечья. Он заталкивает альбомы обратно на полку, закрывает дверь и вздрагивает всем телом. К бутылке с чистящим средством он просто кидается и с такой яростью начинает оттирать себе пальцы, что, наверное, сдирает кожу.

— Вот тогда-то я и начал играть в карты. — Луи поглощен мытьем рук. — Не сразу, понятное дело, после аварии прошел год или что-то около того. Первый свой год в госпитале я только и делал, что хныкал, словно девчонка. Почему, почему несчастье случилось именно со мной? Сама знаешь, как бывает в молодости. Несмотря ни на что, тебе кажется, что в жизни есть какая-то справедливость.

Чай с лимоном на кофейном столике давно остыл, я предлагаю заварить еще и включаю чайник.

— Да, это ужасно. Как ты только все это пережил. Подавать такие надежды — и чтобы все пошло прахом. Это просто… — Я останавливаюсь на полуслове, не в силах подобрать точное определение.

— Просто сволочизм, — говорит он, нюхая пену у себя на руках. — Но что поделаешь? Только подумаешь, что добился чего-то, как жизнь изворачивается и находит новый способ трахнуть тебя в задницу.

16

— Что ты читаешь?

— «Сельскую жизнь».

— С чего это?

— Провожу исследование. В связи с нашей поездкой. Я купила высокие сапоги и вытащила из сундука куртку с капюшоном.

— Зеленую?

— Да. Она хоть немного смахивает на шикарные вощеные куртки, которые в деревне все носят. Правда, она не вощеная, но ничего, я ее пропитаю гелем для волос, и она заблестит.

— Одри?

— А?

— Мы с тобой всего-навсего собираемся поужинать в деревенском пабе. Мы не будем участвовать в охоте на лис или травле барсуков.

— Я в курсе. Только не хочу, чтобы на нас пялились как на «городских лохов». Не надо выделяться из массы.

* * *

Мы с Джо сидим в деревенском пабе, пьем эль цвета ржавчины, и все глазеют на меня как на дуру. На мне моя старая школьная куртка с капюшоном — я покрыла ее двумя слоями геля для волос — и ярко-зеленые сапоги, нарочно перемазанные грязью. Волосы я специально спутала и завязала в конский хвост. Вид у меня такой, будто я все утро только и делала, что чистила лошадей. А у всех окружающих вид такой, будто в их поместье чистят лошадей (пардон, моют «рейндж-роверы») исключительно слуги.

— Что это они все так хорошо одеты? — интересуюсь я, сдувая пену с пива.

— А ты чего ждала?

— Не знаю. Но ты только посмотри, ведь на них… джемперы.

— На дворе холодно. Что они, по-твоему, должны были надеть?

— Это понятно. Но я думала, они будут одеты похуже. И мне казалось, у них на одежде будет больше… пятен.

— Пятен?

— Ага. Поменьше, знаешь ли, стерильности. Близость к земле как-никак. Мне казалось, от каждого деревенского должно попахивать псиной. Одно хорошо, — я оглядываюсь, не подслушивает ли кто, — хоть исполнителей танца «моррис» не видно.

* * *

— «Салат-ракета» с вялеными помидорами и подсушенные морские гребешки для джентльмена. И… гхм… тушенный в пиве стейк и запеченный в тесте для вас, мадам.

— А сейчас что не так? — Джо глядит, как я заворачиваю углы у своей салфетки.

Я молчу, пока официант не покидает пределы слышимости.

— Чего это он так важничал со мной? Все из-за того, что я заказала этот дурацкий стейк? Слышал, как он кашлял, задрав нос? Он счел меня простолюдинкой. И все из-за стейка в слоеном тесте.

— Этого блюда не было в меню. Он у них наверняка лежит замороженный в холодильнике. Чего ты хотела?

— Чего я хотела? Уж во всяком случае не цесарку на вертеле под сыром пармезан.

— А почему бы и нет?

— Потому что мы в сельском пабе. Не их дело подавать «салаты-ракеты». Меня бы вполне устроил какой-нибудь кусок окорока или дюжина креветок под чесночным соусом. И ты только посмотри на цены. Горячее по двадцать фунтов. Обеды по двадцать фунтов. Беспредел какой-то.

Не обращая внимания на мои слова, Джо вгрызается в свои гребешки. У меня слюнки текут. Я без всякого энтузиазма принимаюсь за мясо в тесте. Мне не хочется, чтобы Джо понял, насколько это невкусно, и, вместо того чтобы выплевывать хрящи и мелкие косточки, я их глотаю.

— Как мясо?

— М-м-м… вкуснятина. — В зубах у меня застрял осколок черепной кости коровы, и я пытаюсь его выковырять. — Я правильно сделала, что его заказала. Как гребешки?

— Отличные. Хочешь гребешочка?

— Нет, нет. Ешь спокойно. Я сыта.

— Уверена?

— Ну разве что совсем маленький кусочек.

* * *

После того как полпорции гребешков Джо и шоколадное суфле с вишнями — в качестве утешения — съедены мною (а то ведь сопливый официант двадцати с небольшим лет от роду, титулующий вас «мадам», в состоянии отравить весь день), мы принимаем решение бросить вызов стихиям и отправиться на прогулку. Узкая дорожка между задней стеной паба и каналом (по этой стежке тянут лодки на бечеве) выводит нас к шлюзу, а потом к центру деревни.

Первоначально мы намеревались отправиться на машине в Хартфордшир и пообедать в местности, именуемой Тринг, но в итоге нас занесло совсем в другое графство (Беркшир), в игрушечную деревню под названием Кэссокс. Это все потому, что за рулем сидел Джо со своей жизненной установкой типа «просто направим машину в северо-западном направлении и посмотрим, куда она нас привезет». Вот она и привезла. По душе это место Джо или нет, понятия не имею.

Одно могу сказать: все вокруг нас такое совершенное, что дальше некуда. Окружающую среду словно постригли маникюрными ножницами, а контур мельничного пруда, похоже, вывели по транспортиру. Традиционное пожелание доброго пути покрывает живописный мох, мостик горбат в самую меру, а в крытых соломой лавках вдоль главной улицы продается мармелад со вкусом шампанского и плетеные из прутьев утки. Все прочее столь же приторно. Боковые улицы освещены поддельными викторианскими фонарями и вымощены не менее поддельным булыжником. В общем, настоящая деревня из детского конструктора.

За околицей мы попадаем на узкую дорогу, обсаженную дубами и опутанную живыми изгородями. Нашему взору открываются дали. Мерцают поля, недавно засеянные рапсом, зеленеют холмы, и над всем этим влажным покрывалом вздымается небо.

— Красиво, правда? — восхищается Джо.

— Да. — Я стараюсь быть объективной. — Очень… гм… холмисто.

— Как все-таки классно — вырваться из Лондона! Прочь от потоков людей и машин!

Честно говоря, ничего особенно классного я не вижу. Да, красиво. Но что-то во всем этом есть унылое. Глянцевая открытка с видом английской деревни — но при взгляде на нее меня охватывает чувство одиночества. На денек сюда съездить можно, почему бы и нет, особенно если не употреблять в пищу замороженное мясо в тесте, — но жить так далеко от города для меня было бы совсем невесело.

* * *

— Что случилось?

— М-м… нет, ничего. С чего ты взял?

— У тебя такой вид, будто ты сейчас расплачешься. С тобой все хорошо?

— Со мной все нормально, честное слово. Слушай, давай-ка вернемся в Кэссокс и выпьем чаю со сливками или что-нибудь в этом духе. Купим сувенирчик. Какую-нибудь плетеную утку или чатни[29] домашнего приготовления.

— А у тебя нет настроения проделать все это в следующей деревне?

— Ну, если ты так настаиваешь… а следующая деревня далеко?

— Что-то около мили. Хозяин паба сказал, по пути есть старинная церковь. Можно и туда заглянуть.

Я старательно подавляю стон.

— Там есть могилы времен Норманнского завоевания, — соблазняет меня Джо. — И еще огромное чумное кладбище. Это, наверное, интересно.

— Хм-м, — мычу я, делая вид, что обдумываю его предложение. — Чумные захоронения, говоришь? Почему бы и нет?

* * *

Джо бродит по кладбищу с ножом для чистки овощей в руке и пластиковой сумкой под мышкой. Глядя со стороны, можно подумать, он затеял что-то дурное. На самом деле он просто срезает черенки растений. Если Джо видит какую-то необычную траву, он бормочет что-то непонятное по-латыни и в дело идет нож. Потом Джо присыпает место среза специальным порошком и заворачивает черенки в мокрую вату. Дома он посадит их в горшки и вырастит полнокровные растения.

Когда Джо набил полную сумку, а я закончила подсчитывать среднюю продолжительность жизни норманна (надо же было как-то убить полчаса), мы огибаем кладбище и направляемся к следующей деревне. Еле приметная дорожка вьется по долине еще где-то с полмили, и перед нами возникает небольшое село под названием Лингс-Уолден. Тут нет затейливых чайных лавок и украшенных рекламой «Мишлена» гурман-пабов с сопливыми официантами, тут только почта, обычная пивнушка и лавочка с сельхозинвентарем.

Джо обнимает меня за плечи и прижимает к себе. Я знаю, о чем он думает. Вот именно в таком месте он хотел бы жить. Это по нему — жить бок о бок с курами и козой, и возделывать овощные грядки на натуральном навозе, и ездить в город не чаще нескольких раз в год. Зимой он бы грелся у камелька и поглощал лепешки, а летом в его саду цвели бы дикий жасмин и ночные цветы. Сады богатеньких жителей Кэссокса дали бы ему верный кусок хлеба — он заработал бы состояние на фигурной стрижке живых изгородей (в форме летящих диких уток, например, или пасущихся домашних гусей). Джо думает о будущем. О нашей совместной жизни. О том, как бы купить дом и основать семейную династию. О том, как он назовет своих детей.