— Издевательство над внутриутробными плодами: момент во времени, запечатленный «Кодаком», — усмехнулась Сидда.

Коннор оперся ладонями на стол и нагнулся над снимком.

— Пятьдесят второй. Она носила тебя, Сидда.

И, показав на огромный живот Виви, добавил:

— Похоже, племя веселится на всю катушку. И ты сидела в этом гигантском раздутом чреве вместе с братом, так?

— Уверена, что он наслаждался алкоголем и табачным дымом, — хмыкнула Сидда.

— Взгляни на этих женщин. Они пьют и курят, но разве это все? Приглядись хорошенько.

Он поднес фото к лицу Сидды.

— Гляди на них. Гляди как на актеров, когда сама стоишь в стороне и не вмешиваешься.

— Прекрати, Коннор.

— Нет, Сидда, не прекращу.

Сидда заставила себя изучить снимок. Присмотреться к блеску в их глазах, наклону голов, выражению лиц, отсутствию всяческого напряжения тел, расслабленным жестам. Позволила себе как бы войти в действие, оказаться соучастницей, пока не ощутила исходившую от них нервную энергию.

— Ну? Что видишь? — допрашивал Коннор. Сидда схватилась за край стола.

— Легкость. Легкость и непринужденность. В глубине глаз матери таится страдание, но атмосфера товарищества несомненна. Смех. Дружба. Искреннее веселье.

Коннор молчал.

— Но… — продолжала Сидда и тут же осеклась.

— Но?..

Сидда выпрямилась. Отошла от стола и направилась в кухню. Коннор успел поймать ее за руку и повторил вопрос:

— Но что?

— Она не знала, как любить меня, а я не знаю, как любить тебя.

— Нет, — возразил Коннор, прежде чем потянуть ее обратно к столу. — Все совсем не так.

Он снова показал на снимок.

— Взгляни на них как следует. Я видел этих женщин, Сидда. В семьдесят они по-прежнему полны прежней непринужденности и легкости. И они любят тебя. Хотят, чтобы ты была счастлива. Конечно, я еще не знаком с божественной Виви, но уверен, что и она чувствует то же самое. Разве их смех не играет роли? Разве их родство душ, смех и возможность не быть чертовски одинокой в этом мире ничего не значат? Разве ты не питала их дух вместе со всем остальным, что проникало через плаценту?

Сидда отвернулась. Но Коннор сжал ладонями ее лицо и заставил смотреть на себя.

— Сид, я не твоя мать. И не твой отец. И хочу взять тебя на радость и горе.

Сидда немного помолчала.

— Существует такая вещь, как аллигаторы, встающие кое у кого на пути.

Глаза Коннора повлажнели, а дыхание стало прерывистым.

— Я сильнее любого аллигатора. И умнее.

Сидда всхлипнула, сотрясаясь всем телом.

— Ты не можешь сделать это для меня, Коннор. Я…

— Я не хочу ничего делать для тебя, черт возьми!

Он резко отвернулся, как был, голый, шагнул к двери на веранду и остановился, переминаясь с ноги на ногу, почти как боксер. Сидда прислушалась к шлепанью босых ног по полу и на миг залюбовалась его стройным мускулистым сорокапятилетним телом, совершенно не ведающим стыда в своей сосредоточенности и решимости.

Он пронзил ее негодующим взглядом.

— Я не хочу ничего делать. Хочу любить тебя.

Она не нашлась с ответом.

— Слушай, я на пять лет старше тебя и никогда раньше не собирался жениться, уж ты поверь. Воображаешь, мне легко далось твое решение отложить свадьбу? Да с тех пор я болтаюсь на волоске над гребаной пропастью. Я не создан для чистилища, Сидда!

Он открыл дверь и ступил на веранду.

Жуткая строка из католического катехизиса билась в мозгу Сидды: «Чистилище — не ад. Но детские души тем не менее терпят там страдания, потому что им не дано видеть лица Господа».

В тот момент, когда она вышла на веранду, почти полную луну заволокло пухлыми кучевыми облаками. Сидда подошла к Коннору, стоявшему у перил, лицом к воде, и, уронив покрывало, прижалась животом к его спине.

— Не слишком ли я пытаюсь тебя запутать? — прошептала она. Коннор, не шевелясь, продолжал смотреть на озеро, на облака, стремительно закрывавшие луну и тут же пролетавшие мимо, снова открывая светило в его недосягаемой непорочности.

— Не слишком. Как раз в меру, — ответил он наконец, тщательно выбирая слова.

И тогда Сидда обняла его и крепко стиснула, вдыхая значение его слов. Они еще долго стояли так, пока Хьюэлин терпеливо сидела у их ног.

— По-моему, полуночное купание нам не повредит, — неожиданно предложила Сидда.


Они спустились по крутой лестнице на причал, где, обнаженные, скользнули в ледяную воду. Назад они плыли на спине, глядя на луну, сильно отталкиваясь ногами и посылая в воздух целые веера брызг.

А когда вернулись в домик, сна не было ни в одном глазу. Они принялись вытирать друг друга, и Коннор случайно заметил ключик, повешенный Сиддой на окно.

— А что открывает этот ключик? — заинтересовался он.

Сидда, обматывая голову полотенцем, подняла глаза, замерла и слегка подалась вперед, словно слыша далекий слабый зов. Словно очнувшись, она поднялась на цыпочки и сняла ключ. Едва заметная улыбка заиграла на ее лице, и она поспешно прикрыла рот рукой, как ребенок, только что обнаруживший спрятанное сокровище.

Наконец она восторженно рассмеялась.

— Коннор, как насчет бутылки шампанского, таинственным образом появившейся в моем холодильнике за последние двенадцать часов?

— Ну… придется поступиться принципами, — вздохнул он.

Вернувшись с шампанским, он нашел Сидду сидящей в лунном свете. Одной рукой она гладила Хьюэлин, другой — теребила ключ. Размахивая двумя креманками, Коннор вытащил пробку, разлил шампанское и поставил бутылку в набитую льдом банку из-под оливкового масла.

— За что пьем? — спросил он.

— За Лаванду Великолепную! — объявила Сидда, целуя ключик, прежде чем показать Коннору. — Именно это и открывает ключик.

— Лаванда? Что это за история?

— Забавно, что ты спрашиваешь.

— У нас впереди вся ночь, — пояснил он. — И вся жизнь.

— Ладно. У меня чудесное настроение.

— В таком случае, мисс Уокер, — объявил Коннор, кладя ее ноги себе на колени и принимаясь растирать пальцы, — доставьте меня на луну.

Сидда прикрыла глаза, словно вспоминая, медленно поднесла бокал к губам и сделала первый глоток. Еще раз потерла маленький ключик, улыбнулась и начала рассказывать.

29

— Лаванда Великолепная, гигантская слониха, прибыла в Торнтон в шестьдесят втором, в то лето, когда я перешла в третий класс. Местные застройщики вымостили сотни акров фермерских угодий, чтобы построить «Саутгейт шопинг сентр», первый торговый центр в центральной Луизиане. Торнтон насчитывал приблизительно десять тысяч населения, и когда кто-то открывал новый бизнес, а тем более такую махину, весь город на ушах стоял. В те дни все делали покупки в центре города, особенно в магазинчиках «Кул»[79] с эмблемой пингвина и надписью: «Заходите. У нас внутри Кул»[80].

Старперы по-прежнему сидели на стульчиках перед кафе «Франт-Ривер», без конца обсуждая и осуждая очередные выходки Эрла Лонга[81]. Питьевой фонтанчик для цветных все еще оставался в самом укромном закутке, хотя кое-какие дерзкие души уже отказывались им пользоваться. Только счастливчики или богатые имели дома кондиционеры, и хотя моя семья относилась к обеим категориям, мы по-прежнему изнывали от жары и потели в субтропическом луизианском климате, где довольно прохладным летом считалось такое, когда температура и влажность не поднимались выше девяноста восьми градусов[82] и девяноста восьми процентов.

Открытие центра широко рекламировалось по радио и телевидению. Повсюду были развешаны плакаты и растяжки с объявлениями о вступлении Сенлы в двадцатый век. Конечно, во всем этом крылся определенный подтекст: последнее время цветные старались садиться за то, что испокон веков считалось нашим прилавком в «Уолгрин»[83] в самом центре города. Они пытались испохабить центр нашего города. Значит, приходите в торговый центр, где цветным пока еще нет места!

На церемонии торжественного открытия каждому белому ребенку в округе Гарнет предлагалась бесплатная поездка на слоне, а именно на «Лаванде Великолепной, Привезенной Прямо из Дебрей Черной Африки». По всему Торнтону были расклеены изображения слонихи. Все это время я думала, мечтала, читала и говорила исключительно о слонах, и когда настал великий день, была вне себя от волнения.

Я-я в полном составе, со своими шестнадцатью ребятишками, прибыли в торговый центр с утра пораньше и устроили небольшую пирушку прямо на парковке: кока-кола, коктейли, закуски. Такой огромной парковки я еще не видела и от удивления то и дело моргала и терла глаза. Там, где всю мою жизнь не было ничего, кроме хлопка, теперь стояли бесчисленные магазинчики, к которым вели асфальтовые дорожки. Поле исчезло как по волшебству. Я и понятия не имела, что такое может быть. Думала, что поле — это навсегда. В таком возрасте все кажется вечным.

К этому часу уже играл школьный оркестр, а девочки-подростки танцевали степ на сцене, перед только что отстроенным «Уолгрин». А за столом дама, словно только что вышедшая из «Точных цен»[84], вручила каждому из нас маленький ключик, точно такой, как держу я.

Сидда снова подняла ключик.

— Раньше он висел на цепочке с брелоком в виде синего пластмассового слоника. На слонике был выбит номер очереди на поездку.

— Мивочка Виви послала это? — удивился Коннор.

— Мивочка Виви послала ключ, — подтвердила Сидда и, в очередной раз глотнув шампанского, откинулась на спинку стула. Она уже успела отметить, с каким неподдельным интересом слушает Коннор.


— Никогда не забуду свое первое впечатление от Лаванды. Гигантское, прекрасное животное, отличавшееся идеальными пропорциями. В каждом ее движение сквозила несомненная грация. Огромный живот. Величественный выдающийся лоб. Глаза как большие блюдца, с длиннющими ресницами. Уши — лопухи, и ноги такие большие, что ногти на пальцах казались тарелками. Конечно, я понятия не имела о ее истинных размерах, поскольку видела все это глазами семилетней девочки.

Как водится, мама и я-я оказались единственными, кто настоял, чтобы им позволили вместе с детьми прокатиться на Лаванде. Их ничуть не волновала наша безопасность. Просто не хотелось упустить возможность покататься на слоне.

Когда настала наша очередь, мы поднялись по ступенькам на деревянное возвышение, построенное для того, чтобы сажать детей на спину Лаванды. Мама стояла рядом со мной, держа за руку моего младшего брата Бейлора. Тогда ему, вероятно, было годика четыре. Помню, что мама надела на него рубашечку в красно-белую полоску и маленькую соломенную шляпу, а на нас — то, что считала самыми подходящими нарядами для езды на слонах.

— Сидда-крошка, — сказала мама, — твоя очередь. Давай.

Я еще раз взглянула на Лаванду, чья огромная спина оказалась достаточно просторной для Лулу, Малыша Шепа и Бейлора. Не знаю, что произошло, только я оцепенела.

— Ну же, дружище, — повторила мама.

Помощница погонщика слонов протянула руку, чтобы помочь взобраться на Лаванду. Но я была парализована.

— Сидда, мивочка, не порти компанию. Присоединяйся к нам.


Сидда снова глотнула шампанского.

— Должна ли я объяснять, что прослыть некомпанейским человеком означает смертный грех в Религии Виви? Это одиннадцатая заповедь, которую Моисей забыл принести с горы: Не Будь Некомпанейским Человеком.

Погладив по голове Хьюэлин, она продолжала.

— Не могу, мама, — прошептала я. — Мне страшно.

— Подождешь нас здесь? — спросила мама. — Не побоишься?

— Нет, мэм, — прошептала я, униженно опустив голову.

— Ну ладно, — кивнула она и взобралась на Лаванду.

И с каждым шагом слонихи мой ужас рос. Они все погибнут. Она их убьет. Лаванда сбросит их и затопчет. Раздавит, как муравьев, и размажет тела по только что подсохшему асфальту.

Я спустилась с возвышения, но, оказавшись в толпе, нигде не смогла найти я-я. Народу было слишком много, и вокруг я видела только незнакомые лица. И все эти люди были выше меня. Впервые за все годы жизни в нашем городке я оказалась в толпе и не смогла обнаружить ни единого знакомого человека.

Я кое-как выбралась из толпы и остановилась, потому что не смогла отыскать взглядом ни Лаванду, ни родных, даже если вставала на цыпочки. И еще было ужасно жарко. Так жарко, как ни разу в жизни. Асфальт раскалился, едва не кипел и обжигал ступни даже сквозь подошвы туфелек.

Сжав ключик со слоником, я отправилась на поиски маминого «тандерберда». И твердила себе, что нужно было поехать вместе со всеми на слоне. Уж лучше умереть вместе с мамой, чем благополучно оказаться на земле без нее. Если я потеряю Бейлора, Малыша Шепа и Лулу, сразу умру. И если потеряю маму, тоже умру.