— Спасибо, пожалуй, да.

На стол подали первое блюдо — маслянистое желе из креветок. Джонатан засунул подальше свой бумажник. Они прошли через предгорье. Теперь настало время преодолевать главный пик.

Руфа защитила себя, потягивая вино.

— Джонатан, ты не возражаешь, если я кое-что спрошу у тебя? Я хотела бы знать, что заставило тебя уйти так неожиданно. Наверное, Настоящий Мужчина, да? Он что-нибудь сказал или сделал: я знаю — ему не нравилось, что мы были вместе.

— Твой отец? — Джонатан был поражен. — Нет, это не имеет к нему никакого отношения. Он выуживал высокую цену за дочь в виде выпивок на дармовщинку в «Гербе Хейсти». Но не он изгнал меня из города. Это сделал Эдвард.

— Что?! — нахмурилась она. — Ты уехал из-за Эдварда?

— А ты не знала? Когда я въехал в коттедж, он был любезен, — сказал Джонатан. — Я объяснил ему, что я — писатель и что мне необходимо побыть в одиночестве, и он никогда не мешал мне. Все изменилось, когда мы… когда я стал встречаться с тобой. Он начал появляться в дверях коттеджа с обрезом через плечо. А однажды пришел и сообщил мне, что я — дерьмо.

— Серьезное дело, — сказала Руфа. — Большинство людей для него педерасты и свиньи, а слово «дерьмо» он приберегает для таких, как полковник Каддафи. И это из-за меня?

Джонатан смотрел на нее как-то странно.

— Разумеется. Он сказал, что я завлекаю тебя, разрушаю тебе жизнь. Он сказал, что я вполне заслуживаю, чтобы отстегать меня хлыстом, и, если я тотчас не покину коттедж, он скажет моей жене, чем я здесь занимаюсь. — Он сделал паузу и застенчиво улыбнулся. — Я не знал, что такое хлыст и какой ущерб он может причинить нежным местам романиста. Но я не собирался торчать там, чтобы узнать это.

— Значит, ты бросил меня — именно так — из-за того, что Эдвард велел тебе это?

В ее голосе чувствовалось недоверие и всплеск презрения. С некоторым раздражением Джонатан произнес:

— Боюсь, что да. Мы, романисты, — сентиментальные трусы, ведь верно?

— Не кажется тебе, что ты перестарался?

— Он сказал, чтобы я выбирал между тобой и Харриет, но фактически не оставил мне особого выбора. — Джонатан смеялся, тряся головой. — Он сказал, чтобы я вытряхивался из его дома не позднее суток, по истечении которых он лично расскажет все Харриет и обломает мне ноги.

— И все это сказал Эдвард? — Это было невероятно. Руфа не знала, сколько здесь правды.

— И еще многое другое, хотя он — человек немногословный. Он сказал, что не будет стоять и смотреть, как я разбиваю тебе сердце.

Она смотрела на свою тарелку, пытаясь воскресить в памяти события своей большой обреченной любви. Эта любовь давно умерла и похоронена, но душа по-прежнему ноет.

— Я была безмерно счастлива. Почему Эдвард решил, что ты разбиваешь мне сердце?

Джонатан вздохнул.

— Мы и впрямь должны пройти через все это?

— Да, — отрезала она. — Ты обещал поставить все точки над «i».

— Хорошо, хорошо. — Он положил свою вилку на одном зубце которой была насажена креветка. — Прежде чем перейти к стеганию хлыстом и обламыванию ног, Эдвард спросил меня о моих намерениях.

— Ты имеешь в виду, были ли они благородными?

— Примерно так. Он спросил меня, намерен ли я бросить Харриет и детей и жениться на тебе.

Воцарилось молчание.

— И ты ответил — нет.

— Руфа, прошу тебя, постарайся понять: помимо детей я не мог взять и отказаться от Харриет. Просто не мог.

— Следовательно, ты всегда был готов бросить меня, — холодно произнесла Руфа. — Это было лишь вопросом времени.

— Послушай, извини, я тоже страдал.

— Почему же ты не написал об этом в своем романе, а решил отделаться от героини, убив ее? Другой конец превратил бы тебя в благородного, испытывающего душевные муки человека. Это дорого ценится.

Джонатан нахмурился. Когда-то она думала, что такое его выражение — это признак силы. Теперь оно казалось скорее недовольной гримасой.

— Мне жаль, — раздраженно пробормотал он. — Жаль, жаль, жаль. Понятно?

Руфа снова принялась за вино. Взаимные обвинения были смехотворны, но они выворачивали прошлое, и ее беспокоило, что его нельзя было загнать в старый ящик.

— Мне тоже жаль. Я не собиралась обвинять тебя — теперь это давно в прошлом. И мне кажется, в какой-то мере я почувствовала облегчение. Мне было неприятно обвинять в этом Настоящего Мужчину. — Ее глаза блеснули, но она подавила слезы.

Джонатан сделал несколько глубоких вздохов. Его голос после паузы сделался нарочито дружеским и бодрым.

— Надеюсь, теперь ты не будешь обвинять во всем Эдварда. Я не осуждаю его. Понятно, чем он руководствовался.

— Мы в какой-то мере были удочерены им, — сказала Руфа. — Он всегда заботился о нас.

Джонатан улыбнулся.

— Да, и если бы я понимал, что к чему, я бы заметил это раньше.

— Извини… что заметил бы?

— Что он увлечен тобой.

— Что? — прошептала Руфа. — Нет… Ты ошибаешься. — И когда она произнесла это, то поняла, что он не ошибается.

Он подлил еще вина в ее стакан.

— Здорово, верно? Влюбленный майор Рекалвер! Честно говоря, если бы я знал, то не раз подумал бы, стоило ли мне влюбляться в тебя. Он, несомненно, выглядел так, будто знал, как обращаться с этим обрезом.

Она была сбита с толку. Она внушила себе, что Эдвард предложил ей руку, исходя из высоких принципов или… из жалости. Теперь она вдруг поняла, почему Брачная игра так разозлила его, и уяснила сущность его борьбы после их ссоры по поводу нее.

Ее лицо горело. Она была потрясена тем, что только что услышала от Джонатана. Эдвард желал ее, и это желание вылилось во вспышку жестокой ревности. Руфа стыдилась, что это привело ее в такое возбуждение. На какой-то момент у нее закружилась голова от возникшего желания заставить Эдварда потерять контроль над собой.

Джонатан прикурил сигарету. Руфа с удивлением вспомнила время, когда находила его постоянное курение интересным.

— Я рад, что мы полностью выговорились, — сказал он. Его плечи расслабились, и он улыбнулся ей.

— И я рада. Теперь можем наслаждаться обедом. Можешь рассказать мне, над чем работаешь в данный момент.

Они поговорили о его работе, о детях, о его большом новом доме в Далидже. Руфа улыбалась и подсказывала, поощряя Джонатана брать в свои руки все нити разговора. Она не хотела, чтобы он догадался, как много нового он рассказал. Ей надо было побыть одной, чтобы все осмыслить. Она должна испытывать злость, потому что он заставил ее усомниться в Настоящем Мужчине. Но главной эмоцией стало тревожное, вызывающее страх возбуждение.

Глава семнадцатая

Солнечный луч засиял на поверхности рва с водой, специально прочищенного по случаю свадьбы Руфы. Было девять часов. Комары и стрекозы слетелись к воде в качестве первых гостей. Руфа вышла на террасу. Она была в халате, с чашкой чая в руках. Улыбаясь, она вдыхала золотистый, пахнущий сеном воздух. Настоящее июньское утро. Для нее это был шанс насладиться его очарованием, до того как предпраздничная суматоха перерастет в кромешный ад.

Лидия стояла, опираясь на покрытую лишайником каменную балюстраду и любовалась садом. Она улыбнулась, когда Руфа присоединилась к ней. Они молчали, прислушиваясь к двум лебедям, плещущимся на поверхности рва. Эти грациозные птицы были свадебным подарком от близнецов Биккерстаффов. К тому же они, — разумеется, лебеди — удачно отвлекали гостей от недоделанных работ. Одно крыло дома было в лесах и полотнах просмоленной парусины. Роза настояла на возвращении домой, как только будет восстановлены водопровод и электроснабжение. Большой холл, гостиная и кухня уже закончены. Одна комната наверху была отведена под будуар невесты. Семья временно проживала в чердачных помещениях, там, где работы были в основном завершены.

— Волнуешься? — нежно спросила Лидия.

— Да, это нормально?

— Я страшно волновалась, — сказала Лидия.

— Ты была очень молода.

— Все казалось таким значительным. С Рэном было еще хуже — ты ведь помнишь, как он то и дело бегал к ограде, чтобы отлить? Какое замечательное, волшебное было время… — Она повернулась и взглянула на сестру печальными голубыми глазами. — Мне не нравится, когда люди говорят, что брак — пустой звук. Он многое значит.

Руфа задумалась над тем, что на неудавшемся браке лежит некая печать незавершенности. Правда ли, что брак кончается, когда одна из сторон отказывается его признавать?

— Ты отдаешь часть себя, когда заключаешь брак, — сказала Лидия. — И обратного хода нет.

— О, Лидия, — нежно сказала Руфа, — извини меня, но, по-моему, уход от Рэна — лучшее, что ты совершила.

— Я не хотела этого.

— Вы были несчастны!

Упрямые голубые глаза вновь повернулись к залитому солнцем ландшафту.

— Я держалась, сколько могла. В конце концов Рэн вынудил меня уйти.

— Мы слышали другую версию. Ты говорила, что он выставил тебя вон.

— Да нет. Ты же знаешь Рэна. Он всегда невинная сторона. И он сделал вид, что меня просто не существует. И действительно — меня не стало. — Она вымученно улыбнулась. — Я подумала: лучше понять намек — и исчезла.

Руфа взглянула, как один из лебедей с угрожающим видом бороздил водное пространство.

— Мне так хочется, чтобы ты забыла о нем.

— И он хочет этого, но в этом нет ничего хорошего. Я не могу. Никто из вас не понимает этого. Он — единственный человек, которого я любила.

Историческое сближение Лидии с Рэном стало частью семейной легенды. Лидия влюбилась в Рэна и лишилась девственности в четырнадцать лет, когда он вернулся из Индии и обосновался в Семпл-фарм. Руфа прекрасно помнила, как тем летом Лидия возвращалась в теплые сумерки домой с волосами, полными сухой травы. Она была счастлива, ведя эту босую жизнь: она никогда не была материалисткой. Как и Рэн, она довольствовалась жизнью в ирреальности настоящего, имея самое смутное представление о будущем.

В утро собственной свадьбы Руфа припомнила еще одно обстоятельство, связанное с Лидией в роли невесты. Вся семья собралась у мэрии, и Настоящий Мужчина своими шутками вызывал у них приступы смеха: он всегда высмеивал все, что связано с бюрократией.

Но в разгар церемонии, когда Рэн и Лидия обменивались доморощенными клятвами — церемония проходила под открытым небом, — Настоящий Мужчина был безутешен. Лидия стояла босиком в высокой траве, и в ее волосы были вплетены полевые цветы. Она источала неземную красоту, она была как богиня. Громкие рыдания Настоящего Мужчины почти заглушали ее нерешительный голос, обещавший любить Рэна до скончания дней.

Лидия, несомненно, исполнила свою часть договора. Она никогда не смотрела на сторону. Она была убеждена в том, что брак сделает Рэна ее верным спутником по жизни, и очень удивилась, когда этого не произошло. Она цеплялась за веру в то, что он вернется, доводы матери и сестер не могли разубедить ее.

В глубине души Руфа завидовала Лидии в том, что та относилась к браку с такой серьезностью. Ей хотелось быть столь же уверенной в том, что она любима. Мысль о любви Эдварда более не вгоняла ее в краску. Она мечтала заполучить свидетельство того, что он действительно любит ее. По возвращении из Парижа Эдвард был все время далек от нее и очень занят, готовясь к свадьбе с мрачным смирением, столь непохожим на интригующее описание Джонатаном человека, одержимого дикой страстью. О Пруденс он сказал лишь то, что их встреча была «трудной». Он был мрачнее тучи, и Руфа не осмелилась расспросить о деталях, которые ее интересовали. Главное состояло в том, что Пруденс и ее сын — единственные родственники Эдварда — на свадьбу не приедут.

Возможно, это было признаком неодобрения. Пруденс не могла примириться с тем, что место ее покойной сестры будет занято другой. Руфа пыталась оправдать эту женщину и отыскать причины мрачного молчания Эдварда в чем угодно, но только не в сексуальной неудовлетворенности. Спал ли он с Пруденс или нет — вот что мучило ее больше всего.

Он объяснил ей, что беспокоится из-за какого-то бизнеса, связанного со службой в армии. По возвращении из Парижа он тотчас же уехал в Лондоне. И вновь, хотя на его лице отражалась боль, он отказывался посвятить ее в детали. Эдвард не привык давать объяснения, и его дела в глазах Руфы приобрели мистическую окраску. Руфа чувствовала, что Эдварда что-то тяготит, и связывала это с предстоящей женитьбой. Она хотела, чтобы он верил ей и ничего не скрывал. Он спас ее дом, но теперь этого было недостаточно. Ее угнетала необходимость безграничной веры, когда сердце отдается в руки фактически — после разговора с Джонатаном она расценивала его так — незнакомого человека.