Гольфельд не обладал выдающимся умом, но зато у него было в избытке лукавства и хитрости, которыми он достигал большего, чем другие умными речами. А бедная жертва с растерзанным и истекающим кровью сердцем и сломленной волей шла прямиком в расставленные им сети.

— Я постараюсь свыкнуться с этой мыслью, — чуть слышно прошептала Елена, — но разве найдется такая девушка с возвышенными чувствами, способная на жертву, которая согласилась бы терпеть мое присутствие и которую я могла бы полюбить как сестру?

— Есть у меня одна мысль, она совершенно неожиданно пришла мне в голову, и я еще не обдумал этот вариант. Но, прежде всего, ты должна успокоиться, дорогая Елена. Подумай, ведь выбор зависит лишь от тебя одной, я предоставляю тебе право принять или отвергнуть кандидатуру, которую я предложу тебе.

— Найдешь ли ты в себе достаточно сил, чтобы жить с женой, к которой не лежит твое сердце? — спросила Елена.

Гольфельд сумел подавить усмешку, так как Елена не спускала с него испытующего взора.

— Я все могу сделать, если захочу, — ответил он. — А твое присутствие придаст мне сил… Об одном прошу тебя: не говори пока моей матери об этом важном деле. Она, как тебе известно, любит во все вмешиваться, а я не переношу ее опеки. Она узнает об этом, когда я представлю ей свою невесту.

Раньше такое бессердечное замечание страшно возмутило бы Елену, но теперь она даже не обратила на него внимания, потому что все ее мысли и чувства пришли в сильное возбуждение при одном только слове «невеста», с которым (хотя немало бывает и несчастных невест) тесно связано представление о радостях и блаженстве любви.

— О, Боже мой! — с невыразимой мукой простонала она, судорожно ломая руки, сложенные на коленях. — Я всегда надеялась, что не доживу до этого… Я не настолько эгоистична и не желаю, чтобы ты ради меня остался холостым. Нет, я только полагала, что моя близкая, по всей вероятности, смерть принудит тебя не подносить мне эту чашу горести и подождать, пока глаза мои закроются навеки.

— Но, Елена, зачем ты говоришь об этом?! — воскликнул Гольфельд, с трудом скрывая свое нетерпение. — Кто в твои годы думает о смерти? Ты будешь жить, и я уверен, что придет время, когда и мы с тобой будем счастливы. Теперь я оставлю тебя одну. Подумай хорошенько о том, что я сказал тебе, и ты сама придешь к тому же решению, что и я.

Он нежно прижал ее руки к своим губам и легонько поцеловал девушку в лоб, чего прежде никогда не делал, взял свою шляпу и тихо вышел из комнаты.

Едва затворилась за ним дверь, отделившая его от несчастной, обманутой им девушки, и он очутился один в коридоре, как он лукаво улыбнулся и самодовольно щелкнул пальцами… Каким низким и презренным плутом выглядел он в эту минуту! Как же он был доволен собой! Еще час тому назад его сердце переполняла злоба. Страсть к Елизавете, разжигаемая упорным сопротивлением девушки, достигла такого накала, что со вчерашнего дня он лишился самообладания, которым так гордился. Но в пылу страсти до сих пор ему ни разу не пришло в голову предложить свою руку желанной девушке. Он счел бы себя сумасшедшим, если бы подобная мысль явилась ему.

Но зато он изобретал в своем уме подлые замыслы и ломал голову над тем, как бы сломить упорство дочери письмоводителя. Событие в Гнадеке придало его мыслям совершенно другое направление. Молодая фрейлейн теперь представляла собой завидную партию. Она происходила из старинной дворянской семьи и была богата, а потому он принял великодушное решение осчастливить ее предложением. Что она без колебаний примет его, в этом он нисколько не сомневался. Единственное препятствие в исполнении этого плана заключалось в Елене — не потому, что этот шаг должен был причинить страдания горячо любившей его девушке (в его сердце не было жалости к ней), а вследствие того, что из-за женитьбы он мог лишиться наследства, на которое рассчитывал после смерти Елены. Из этого следовало, что надо действовать хитро и осторожно. Он совершенно хладнокровно играл чувствами несчастной и еще больше привязал ее к себе тем, что предоставил ей решение важнейшего вопроса своей жизни.

Как только Гольфельд вышел из комнаты, Елена, шатаясь, подошла к двери и задвинула засов. Теперь она всецело отдалась своему отчаянию. Бросившись на ковер, девушка стала рвать на себе волосы, а вся ее тщедушная фигурка тряслась как в лихорадке. Она жила только своим горячим чувством и невыносимо страдала при мысли, что вскоре потеряет любимого человека.

В ее голове образовался хаос самых разнообразных мыслей, но она не могла уловить ни одну из них. Сегодняшнее признание в любви, которое открыло ей одновременно ад и рай, безумная ревность к той, которой она пока даже не знала, но которая будет иметь все права жены, — все это терзало душу и грозило прервать слабую нить, связывающую ее с телом.

Лишь вечером Елена решила отворить дверь встревоженной горничной и после настойчивых просьб последней дала уложить себя в постель. Она строжайше запретила приглашать доктора, не приняла баронессу, которая хотела лично пожелать ей спокойной ночи, и провела в одиночестве эту самую ужасную ночь в своей жизни.

Она немного успокоилась только тогда, когда утренний свет заглянул в щели между шторами. Елена уверяла себя в том, что Гольфельд поступает совершенно бескорыстно. Разве он тоже не приносит себя в жертву? Ведь он любит ее, только ее, а должен принадлежать другой. Имела ли она право еще больше затруднять ему исполнение священной обязанности своими жалобами? Он предлагал ей следовать вместе с ним по нелегкому жизненному пути; могла ли она проявить слабость и малодушие, если он рассчитывал на ее силу воли? И если он найдет девушку, которая удовольствуется дружбой, хотя с полным правом может требовать любви, разве Елена позволит другой превзойти себя в самопожертвовании?

С лихорадочной поспешностью Елена схватила с ночного столика звонок и вызвала горничную, чтобы та помогла ей одеться. Она решила быть мужественной, но прежде всего должна была узнать имя той, которую Гольфельд считал способной взять на себя эту трудную миссию. Она мысленно перебирала всех своих знакомых девушек, но не было среди них ни одной, которую она тотчас не отвергла бы.

Время, когда она обычно по утрам пила кофе с баронессой и Гольфельдом, еще не наступило, но Елена была больше не в состоянии сидеть в своей комнате и велела отвезти себя в столовую в кресле, так как из-за слабости не смогла бы сама дойти туда. К своему великому изумлению, она узнала от лакея, накрывавшего на стол, что баронесса уже с полчаса как ушла гулять. Это необычайное явление было в данный момент очень удобно для Елены, потому что в окно она увидела Гольфельда, прохаживавшегося по площадке перед домом и не подозревавшего, что за ним наблюдают. У него явно было прекрасное настроение, время от времени он с удовольствием подносил ко рту сигару, и на его губах играла бессознательная улыбка, позволявшая видеть прекрасные зубы. На его лице не было и следа той борьбы, которая мучила всю ночь Елену. Он вовсе не походил на жертву рокового стечения обстоятельств. Или, быть может, это так проявлялась его сильная мужская воля?

Фрейлейн фон Вальде нахмурилась.

— Эмиль! — резко вскрикнула она.

Гольфельд от неожиданности вздрогнул, но быстро подошел к окну и помахал шляпой в знак приветствия.

— Как! — воскликнул он. — Ты уже здесь? Можно мне подняться к тебе?

— Да, — уже мягче ответила Елена.

Через несколько минут Гольфельд вошел в столовую. Его лицо теперь было очень серьезным. Он бросил шляпу на стол и пододвинул стул к креслу девушки. Нежно взяв ее за руки, он заглянул ей в лицо и был, очевидно, поражен его землистым цветом и потухшим взглядом.

— Ты неважно выглядишь, — участливо произнес Гольфельд.

— Это тебя удивляет? — отозвалась Елена, не будучи в состоянии избавиться от неприятного осадка. — К сожалению, я не обладаю способностью через несколько часов после тяжелого испытания смотреть на жизнь так же весело, как и до него. Я завидую тебе.

Елена с упреком посмотрела на его лицо, имеющее цветущий вид. Гольфельд в душе проклинал свою утреннюю прогулку, вернее то, что был неосторожен, дав волю мыслям о Елизавете и будущей победе над ней, и с живостью ответил:

— Ты несправедлива, Елена, если судишь только по моему внешнему виду. Что же, по-твоему, человек, которому приходится примириться с необходимостью, должен жаловаться и плакать?

— Ну, до этого тебе, кажется, очень далеко.

Им овладела необоримая досада: эта уродка осмеливается выговаривать ему! Несмотря на то что он прилагал все усилия, чтобы заставить Елену поверить в его пламенную любовь, он находил, что со стороны несчастной горбуньи было неслыханным самомнением воображать, что она может внушить подобное чувство. Ему стоило большого труда сдержаться, однако он все же пересилил себя и даже сумел изобразить меланхолическую улыбку, что сделало его еще интереснее.

— Если ты узнаешь, почему у меня только что был такой веселый вид, то, вероятно, пожалеешь о своем упреке, — сказал он. — Я представлял себе тот момент, когда подойду к твоему брату и скажу: «Отныне Елена будет жить в моей семье». Не отрицаю, что я думал об этом с чувством глубокого удовлетворения, потому что твой брат всегда с подозрением относился к моим чувствам, дорогая.

Елена со вздохом облегчения протянула ему руку и сердечно произнесла:

— Я верю тебе, и знай: утрата этой веры была бы для меня равносильна смерти. Ах, Эмиль, ты никогда не должен обманывать меня, даже в тех случаях, когда будешь делать это для моего блага. Я предпочитаю услышать ужасную правду, чем мучиться подозрениями, что ты обманываешь меня. Я провела ужасную ночь, но теперь уже овладела собой и прошу рассказать, о какой идее ты говорил вчера. Я ясно понимаю, что не обрету душевное равновесие до тех пор, пока не буду знать, кто станет между нами. Назови мне имя, Эмиль, очень прошу тебя об этом.

Гольфельд опустил глаза. Ему показалось, что дело снова принимает скверный оборот.

— Знаешь, Елена, — наконец начал он, — я не решаюсь говорить с тобой сегодня об этом. Ты очень утомлена, и я боюсь, что серьезный разговор может плохо сказаться на твоем здоровье. Кроме того, вчерашняя идея при дальнейшем рассмотрении показалась мне весьма практичной. Мне будет очень неприятно, если ты, такая взволнованная, упустишь из виду ее выгодные стороны.

— Уж этого я не сделаю! — воскликнула Елена оживленно, приподнимаясь, при этом ее глаза лихорадочно блестели. — Я овладела собой и готова покориться необходимости. Обещаю тебе быть такой беспристрастной, как будто я не люблю тебя…

Она покраснела, потому что впервые произнесла это слово.

— Ну хорошо, — нерешительно начал Гольфельд, не будучи уверенным, что поступает правильно. — Что ты думаешь о девушке из Гнадека?

— О Елизавете Фербер? — воскликнула изумленная Елена.

— О Елизавете фон Гнадевиц, — быстро поправил ее Гольфельд. — Внезапная перемена в ее положении натолкнула меня на такую мысль. До сих пор я не обращал на нее внимания и заметил только, что она скромна и, похоже, очень спокойна.

— Как? В этой восхитительной девушке ты не заметил ничего, кроме скромности и спокойствия?

— Ну да, — равнодушно подтвердил Гольфельд. — Я помню, что ты часто сердилась на свои пальцы, тогда как она совершенно спокойно начинала пьесу и играла до тех пор, пока и у тебя получалось следовать за ней. Это мне тогда понравилось. Я считаю, что у нее очень ровный характер, а у моей будущей жены должен быть именно такой. Непременно! Кроме того, нельзя отрицать, что она тебя обожает, и, таким образом, главное условие было бы выполнено. К тому же она росла в очень скромных условиях, так что не будет предъявлять больших требований и легко освоится с новым положением и будет тебе другом. Я думаю, что она не лишена такта, хорошо воспитана и…

— Нет, нет! — вскричала вдруг Елена, резко приподнимаясь и прерывая его. — Это бедное очаровательное дитя заслуживает, чтобы ее любили!

Внезапно собачий вой прервал ее и заставил громко вскрикнуть. Гольфельд наступил на лапу своей Диане, которая пришла вместе с ним и разлеглась у его ног. Эта случайная оплошность пришлась очень кстати, так как слова Елены показались Гольфельду столь комичными, что он еле удержался от смеха. Он открыл дверь и выгнал прихрамывавшую собаку из столовой. Когда он вернулся к девушке, то уже вполне овладел собой.

— Мы и будем любить ее, Елена, — сказал он совершенно спокойно, снова садясь на свое место. — Она только должна будет оставить тебе мое сердце, что она, без сомнения, и сделает. Эта девушка может действовать хладнокровно, она доказала это третьего дня, когда спасла Рудольфа.

— Как так? — поразилась Елена, распахнув глаза.