— Боже мой, да в чем же провинился этот несчастный? — оставил он вдруг свой дипломатический маневр и указал на темный угол комнаты: там перед креслом стоял на коленях, опустив голову, Габриель; его сложенные руки лежали на толстой книге.

— «Мсье» Лео был непослушен, а я ничем чувствительнее не могу наказать его, как наказав вместо него Габриеля, — спокойно сказал дядя.

— Как! Неужели козлы отпущения опять в моде в Шенверте?

— Хорошо, если б они никогда и не выходили из моды! Это было бы для нас всех лучше, — резко ответил гофмаршал.

— Встань, Габриель, — сказал Майнау, повернувшись спиной к дяде.

Мальчик встал, и Майнау с саркастической усмешкой взял толстый том с легендами, который должен был, по-видимому, читать бедный «козел отпущения».

Во время этой тягостной сцены вошел дворецкий. Он нес на серебряном подносе мороженое. Как ни был раздосадован старик, но при виде подноса с мороженым он устремил пытливый взгляд на изящно украшенные серебряные тарелочки и знаком подозвал к себе дворецкого.

— Я проучу этого безмозглого повара, — проворчал он. — Такие горы самого дорогого фруктового мороженого!.. Да он с ума сошел?

— Так приказал молодой барон, — поспешил вполголоса пояснить дворецкий.

— Что такое? — поинтересовался Майнау.

Он бросил фолиант на стул и, нахмурив брови, подошел ближе.

— Ничего особенного, мой друг, — добродушно сказал дядя, искоса робко взглянув на племянника.

Он опять струсил и покраснел, как ребенок, несколько раз уличенный в одном и том же проступке.

— Пожалуйста, дорогая графиня, снимите вашу шляпку, — обратился он к молодой женщине, — и попробуйте этого ананасного мороженого! Вам не мешает освежиться после утомительного пути.

Лиана ласково погладила курчавую головку Лео и, расставаясь с ним, поцеловала его в лоб.

— Благодарю вас, господин гофмаршал, — сказала она очень спокойно. — Вы пока не признаете за мной ни имени Майнау, ни прав хозяйки дома, а графине Трахенберг приличия не дозволяют находиться одной в мужской компании. Позволите ли просить вас указать мне комнату, куда я могла бы удалиться, чтобы подготовиться к повторному совершению брачного обряда?

Может быть, старику, опытному дипломату, никогда не приходилось слышать такого резкого ответа или он менее всего ожидал его от этой весьма скромно одетой и угнетенной финансовыми обстоятельствами молодой женщины, только глаза его широко раскрылись и всегда хитрое выражение лица сменилось совершенным недоумением…

Рюдигер злорадно потирал за его спиной руки, а Майнау с удивлением осматривался: неужели это сказала «скромная девочка с робким характером»?

— Э, да вы очень обидчивы, моя милая графиня! — заметил дядя после минутного замешательства.

Майнау подошел к своей молодой жене.

— Ты очень ошибаешься, Юлиана, если думаешь, что в Шенверте хоть кто-то не признает твоих прав как хозяйки дома, — сказал он, явно сдерживая себя: видно было, что это стоило ему определенных усилий. — Для меня вполне достаточно рюдисдорфского венчания, оно навсегда дало тебе мое имя. А что думают об этом в здешних стенах, тебя не должно смущать. Позволь мне проводить тебя в твои комнаты.

Он подал ей руку и, не обращая внимания на старика, увел ее из галереи. Он остановился и заговорил только на лестнице.

— Тебя оскорбили; поверь, что и мое самолюбие страдает из-за этого, — начал он гораздо спокойнее, чем говорил раньше. — Но я прошу тебя помнить, что моя первая жена была дочерью этого больного старика, его единственным ребенком. Второй жене поневоле придется быть предметом ревности родных покойницы. Я прошу тебя не принимать этого близко к сердцу, пока сила привычки не возьмет своего… Я не могу оставить Шенверт и поселиться с тобой в одном из других моих поместий главным образом потому, что, хотя Лео и необходима материнская забота, он должен здесь жить — я не могу отнять у деда его единственного внука.

Лиана молча продолжала спускаться по лестнице; она не имела сил говорить с этим черствым эгоистом, который, приковав ее к себе навсегда прочными цепями, не предупредил даже о тягостных обстоятельствах ее будущей жизни.

— Вы, конечно, поймете, что в данную минуту у меня нет более сильного желания, чем удалиться отсюда, — возразила она, указывая чрез отворенные ворота, мимо которых они проходили, на освещенные солнцем окрестности. — Но этому препятствует осознание, что мое возвращение в Рюдисдорф станет отрицанием неразрывности союза, освященного моей церковью…

— Тебе было бы довольно трудно привести в исполнение такое намерение, — перебив ее, ледяным тоном произнес Майнау, идя вдоль длинной колоннады, находившейся в нижнем этаже. — Я не считаю нужным уверять тебя, что не позволил бы безнаказанно компрометировать себя таким поступком… Венчание и развод, причем одно за другим! Гм! Да… сколько бы этот случай дал пищи «добрым» людям, которые, будучи богобоязненными, и без того уже открещиваются от моих «странностей» и «эксцентричностей»! Я не против давать пищу их словоохотливости, почему же нет? Но на этот раз намерен избегнуть столь пикантного скандала.

Он отпустил ее руку и отворил дверь.

— Вот твои комнаты; осмотри хорошенько, все ли тут по твоему вкусу. Каждое твое желание, особенно относительно изменений, будет, разумеется, тотчас же беспрекословно исполнено.

Он вошел вслед за ней и окинул взглядом анфиладу комнат, убранных с изысканною роскошью, и полугневная-полунасмешливая улыбка мелькнула на его красиво очерченных губах.

— Тут жила Валерия, но не бойся, — сказал он своим обычным язвительно-насмешливым тоном, от которого «дамы трепетали, как овечки», — ее душа была слишком легка и воздушна, точно сотканная из дорогих кружев, в которые она любила рядить свое изнеженное тело. К тому же она постоянно парила на крыльях строжайшего благочестия, так что теперь она на небесах.

Он позвонил, и когда явилась горничная, представил ее новой госпоже. Сообщив затем Лиане, что через час зайдет за ней, чтобы идти к венцу, он, не дожидаясь ответа, удалился. В то же время горничная прошла в противоположную дверь, чтобы приготовить все для перемены туалета.

Глава 6

Лиана осталась одна среди незнакомой ей обстановки. В первую минуту она поддалась невольному чувству страха, пробежала по всем комнатам и проверила все двери. Нет, она не была пленницей, даже стеклянная дверь одной из комнат, ведущая в сад, не была заперта, и ничто не мешало ей спастись бегством из этого дома… Бежать? Да разве она не добровольно приехала сюда? Разве она не могла сказать «нет», несмотря на грозные взгляды гневливой матери и слезные мольбы брата и сестры? Она необдуманно поддалась страшному заблуждению, и виной этому была ее институтская жизнь. Большая часть ее институтских подруг, аристократок по рождению, не могли выбирать себе мужа: они были уже помолвлены по воле родителей и вскоре после выпуска выходили замуж. Одна из них, красивая молодая девушка, — Лиана знала об этом, — учась в институте, всей душой любила молодого бюргера, но, несмотря на это, беспрекословно вышла за знатного старика. Под влиянием таких примеров и убеждений, поддерживаемых, с одной стороны, матерью, а с другой — братом и сестрой, Лиана думала, что подобное решение вполне естественно. Магнус и Ульрика хотели спасти ее от домашнего ада, и она, позволив себя спасти, не имела ни малейшего права обвинять Майнау в обмане. К тому же в ее сердце не было ничего, кроме желания свято исполнять свои новые обязанности. Только теперь она прозрела. Юлиана осознала, что навсегда разлучилась с теми, кого любила, и ничто не могло возместить этой потери. И она должна была поддерживать холодные отношения с человеком, с которым ее судьба была связана навсегда, который не мог любить ее и менее всего желал, чтобы и она когда-нибудь полюбила его… Впереди долгая жизнь на чужбине, без малейшей надежды на чье-нибудь взаимопонимание и сочувствие!..

Она подняла глаза, и взгляд ее остановился на голубых волнах атласной драпировки потолка. Тут только увидела она, что все стены обиты той же блестящей материей, и она точно парила в голубом эфире…

Вспомнив, с какой горькой иронией Майнау говорил о своей покойной жене, Лиана невольно подумала, что если жившая тут женщина и была упрямым, избалованным ребенком, то могла, раскапризничавшись, без опасения топать и в истерике броситься на пол — под ногами ее находился дорогой пушистый ковер, затканный нежными васильками. Во всем изящном и кокетливом будуаре не было видно ни полоски дерева или частички стены — везде, куда ни взглянешь, шелковая драпировка и мягкая мебель. Лиана отворила окно: эта покойница явно упивалась благоуханием жасмина — так сильно ощущался его аромат, и не только в воздухе, он исходил даже от дорогих кружевных гардин и тяжелых штор! Кто знает, не встрепенулась ли гневно «легкая, сотканная из кружев душа», улетевшая на небеса «на крыльях строжайшего благочестия», в ту минуту, когда вторая жена, отворивши окно, как бы вступала во владение этими покоями? Тихий голос, подобный жалобному стону, донесся до Лианы. Она затаила дыхание и прислушалась. Вошла горничная и доложила, что все готово для совершения ее туалета.

— Что это такое? — спросила молодая женщина, переступая порог смежной комнаты, когда тот же таинственный звук снова уловил ее слух.

Теперь она не сомневалась, что он доносился из окна.

— Там, напротив, на дереве висят эоловы арфы, баронесса, — ответила горничная.

Лиана посмотрела в окно и покачала головой.

— Но нет ни малейшего ветерка!

— А может быть, этот звук доносится оттуда, где уже несколько лет лежит больная женщина, — предположила девушка, указывая на видневшуюся вдали проволочную ограду, за которой возвышался обелиск красноватого цвета. — Я этого не знаю наверняка, я сама всего дней восемь как в Шенверте… Конечно, людям до этого дела нет, только в кухне говорили, что эту женщину содержат здесь из милости. Это ужасно! Говорят, что она некрещеная… Я не хожу за ограду — боюсь большого страшного турецкого вола, что там бродит, а по всем деревьям прыгают обезьяны, эти отвратительные животные! Фи!

Лиана молча прошла в соседнюю комнату и беспрекословно отдала себя в распоряжение проворной и словоохотливой горничной. Теперь на ней было роскошное платье из дорогой, затканной серебром материи, и когда через полчаса ее увидел Майнау, пришедший за ней в голубой будуар, он невольно отступил… Эта «жердь» умела носить платья со шлейфом, и у этой «жерди» были античные руки и плечи, которыми она не щеголяла только в силу полного отсутствия кокетства и присущей ей скромности, заставлявших ее скрывать их под строгим платьем… На роскошных, изящно причесанных рыжеватых волосах лежал венок из флердоранжа, который будто сверкал на голубом фоне стен, точно был обрызган золотистой росой.

— Благодарю тебя, Юлиана, что ты отказалась от любимой тобой простоты и в моем доме выглядишь так, как требует того твое положение, — сказал он ласково, однако не скрывая своего изумления.

Она подняла темные ресницы, и не светло-голубые глаза а-ля Лавальер, а большие серо-голубые звездочки, полные ума и серьезной строгости, пристально посмотрели на него.

— Не думайте обо мне слишком хорошо! — сказала она; у нее не хватало мужества так свободно говорить ему «ты», как это удавалось ему. — Не из скромности оделась я так просто в Рюдисдорфе к венцу — назовите это гордостью, высокомерием, как вам угодно… Я очень хорошо знаю, что многие женщины из рюдисдорфской мраморной галереи носили порфиру и шлейфы, и я имею на это право, которое навсегда останется за мной… Но потому-то я и не могла надеть на себя этот дорогой подарок, — тут она указала на белое, затканное серебром платье, — в родительском доме, в котором мне не принадлежит теперь ни одного камня. Я боялась, чтобы шелест его не разбудил моих славных предков, дремлющих в фамильном склепе возле алтаря, а теперь-то именно им и нужно спать непробудным сном… Здесь я — представительница вашего имени, ему и приличествует ваш подарок.

Майнау закусил губу. С неприятным чувством, удивлением и чуть ли не с гневом смотрел он попеременно то на спокойно говорившие уста, то на смело глядевшие на него глаза.

— Да, но если бы Трахенберги и пробудились, то остались бы довольны, — наконец проговорил он, саркастически улыбаясь. — Их всему свету известная фамильная гордость еще жива и умеет заявить о себе. Это, наверное, вознаградило бы их за потерю состояния, о которой ты напомнила.

Лиана ни слова не сказала ему на это, но медленно и величественно прошла в дверь, которую он отворил перед ней с низким, слегка ироничным поклоном. Сопровождая ее теперь, Майнау точно переродился: он не походил на того светского человека, который вел ее в рюдисдорфскую церковь, словно к обеденному столу; не таким он был и в лесу, когда управлял бешеными лошадьми и следил торжествующим взглядом за удалявшейся бледной герцогиней, — в эту минуту происходила в нем та же борьба, которую незадолго до этого пережила его молодая жена. Он глубоко раскаивался в сделанном им важном шаге, на который решился, поверив обещанию графини, что он обретет в Лиане такую жену, из которой может делать все, что захочет… Еще было время, еще его Церковь не освятила их союз… Вдруг шелест ее длинного тяжелого шлейфа затих. Лиана остановилась и высвободила свою руку из-под его руки; он тоже принужден был остановиться и с удивлением посмотрел на нее. Один взгляд на ее побледневшее лицо объяснил ему, что происходило в ней; с выразительной насмешливой улыбкой взял он ее снова под руку и пошел вперед мимо парадно одетой замковой прислуги, выстроившейся в шеренгу перед церковною дверью… Значит, его решение было непоколебимо, и она пошла далее, но уже не как овечка, обреченная на заклание: гордая бабушка в зале ее предков могла бы теперь порадоваться величественным манерам своей внучки, по спокойному лицу которой нельзя было догадаться, как трепетно бьется ее сердце.