Она замолкла. Волк также прекратил царапать дверь. В эту минуту в лесной тишине раздался колокольный звон. Елизавета знала, что это означает. Из развалин Гнадека двинулось погребальное шествие. Бренные останки Лилы покидали дом, о стены которого прекрасная цыганка некогда хотела разбить себе голову.

Берта, похоже, тоже прислушивалась к колокольному звону. Она затихла.

— Звонят! — вдруг крикнула она. — Давай, Волк, пойдем в церковь. Пусть она остается там, наверху. Ночью ветер будет рвать ей волосы, а тучи окутают с головы до ног, вороны прилетят и выклюют у нее глаза, потому что она проклята, проклята!

И сразу после этих слов она снова завела свою песню. Ее ужасный голос звучал еще громче среди узких сырых стен башни. Берта, громко топоча, сбежала вниз и, продолжая распевать, двинулась в том же направлении, откуда пришла. Пес ринулся за ней.

Берта ни разу не оглянулась на башню, казалось, забыв, что там, наверху, стоит объект ее ненависти. Ее красная юбка еще раз мелькнула в кустах, затем девушка исчезла вместе со своим страшным спутником — псом. Ее пение звучало все тише и тише, и наконец Елизавета стала слышать лишь погребальный звон.

Она, облегченно вздохнув, покинула свой оборонительный пост и попыталась открыть дверь, но старая заржавевшая щеколда оставалась неподвижной. Елизавета с ужасом осознала, что все ее усилия тщетны. В отчаянии узница опустила руки.

Что теперь делать? Она со страхом думала о своих родителях, которые, вероятно, уже обеспокоены ее отсутствием, так как она непременно хотела быть на похоронах.

Елизавета не питала надежды, что услышат ее слабый крик о помощи, потому что башня находилась в глубине леса и вблизи нее не было часто используемых дорог, а кто станет бродить вечером по узкой тропинке, ведущей к зловещей «Башне монахинь»? Несмотря на это, девушка все же попыталась крикнуть, но звук ее голоса лишь спугнул нескольких ворон, которые, каркая, пролетали над ее головой… И вновь наступила полная тишина.

Елизавета в отчаянии ходила по площадке башни и, когда останавливалась на углу, выходившем на Линдгоф, снова пыталась звать на помощь. Наконец она прекратила эти бесплодные попытки и опустилась на скамейку.

Она не боялась, что ей придется провести здесь всю ночь. Она знала, что ее будут искать в лесу, но пока обнаружат место ее заключения, сколько тревожных часов переживут ее родные!

Эта мысль пугала ее и усиливала отчаяние. Она закрыла лицо руками и дала волю слезам. Между тем сгущались сумерки. На небе появилась молодая луна. В башне начала проявляться жизнь: послышались жалобные стоны, раздались шаги на лестнице, затем стук в дверь. Девушке стало не по себе. Но это совы и летучие мыши, отправляясь в ночное странствование, тщетно пытались выбраться из башни обычным путем. В лесу что-то шуршало и стонало. Из чащи выходили дикие звери. Издали доносились глухие звуки выстрелов, при которых Елизавета всякий раз вздрагивала и прижималась к стене. Это охотились браконьеры.

Помощь не приходила. Очевидно, надежда Елизаветы на то, что близкие тут же бросятся на ее поиски, была напрасной. Наверное, они думают, что она все еще в замке, и будут часов до десяти ждать ее, так что раньше полуночи нельзя было надеяться на освобождение.

Становилось прохладно. Елизавета, дрожа от холода, укуталась в легкую накидку и повязала шею носовым платком. Ей пришлось встать со скамейки и походить взад и вперед, чтобы не простудиться. При этом она то и дело перегибалась через перила и смотрела вниз.

Ее ноги подкосились, когда она вспоминала свирепое лицо Берты, преследовавшей ее. Чем объяснялась ее ярость? Она твердила о чьем-то сердце, которое Елизавета у нее похитила. Не была ли госпожа Фербер права, когда предположила, что Гольфельд как-то причастен к странному поведению Берты?

Елизавета устало прислонилась к холодной стене. Другой образ всплыл в ее памяти. Все было кончено, кончено навсегда! Она сама разорвала всяческие отношения с обитателями особняка Линдгоф. Она лишила Елену иллюзий, лишила надежды, отвергла «великодушное» предложение ненавистного ей Гольфельда и отказалась от щедрости фон Вальде, готового отдать ей в качестве приданого часть состояния ослепленной мошенником сестры… Его гордости, должно быть, нанесена болезненная рана. Фон Вальде никогда не простит ее и теперь постарается как можно быстрее уехать в какое-нибудь долгое путешествие за моря, за океаны. Она его больше никогда не увидит.

Елизавета закрыла лицо руками, и слезы заструились между ее пальцами.

Вдруг, когда она, вытерев лицо, снова посмотрела вниз, ей показалось, что там, где лес примыкал к парку, виден красноватый свет. Это, без сомнения, был факел, двигавшийся по узкой дорожке, которая привела Елизавету к «Башне монахинь». Свет внезапно остановился. В эту минуту до слуха несчастной донесся едва слышный зов. Как же она обрадовалась! Ее ищут, и помощь уже близка. Она откликнулась, хотя знала, что ее крик не будет услышан. Свет еще минуту не двигался, затем стал быстро приближаться.

— Елизавета! — разнеслось вдруг по лесу.

Эти звуки проникли в ее сердце — это был «его» голос. Фон Вальде звал ее, и она уловила в его голосе крайнее беспокойство.

— Здесь! — крикнула она вниз. — Я здесь, на башне!

Через несколько минут фон Вальде стоял на верхней ступеньке лестницы и сильными руками тряс дверь. Потом он пнул ее ногой, и старые доски с треском разлетелись. Фон Вальде вышел на площадку. В одной руке он держал факел, а другой притянул девушку к свету. Он был с непокрытой головой, его темные волосы в беспорядке падали на лоб, лицо было чрезвычайно бледным. Он окинул Елизавету быстрым взглядом, желая убедиться, что она невредима. Фон Вальде очень волновался, его руки дрожали. В первую минуту он был не в состоянии выговорить ни слова.

— Елизавета, бедное дитя! — наконец проговорил он. — Сюда, в эти темные стены, загнало вас унижение, которое вы перенесли в моем доме.

Елизавета решила объяснить ему причину своего пребывания здесь и вкратце рассказала о том, что произошло. После этого она стала спускаться по лестнице. Рудольф пошел вперед и протянул ей руку, но она взялась за веревку, служившую перилами, и сделала вид, что не заметила его жеста.

В эту минуту сильный порыв ветра потушил факел. Они очутились в кромешной тьме.

— Дайте мне руку! — сказал фон Вальде повелительно.

— Я держусь за перила и мне не надо никакой другой опоры, — отозвалась она.

Не успела Елизавета произнести эти слова, как почувствовала, что ее обхватили две сильные руки. Они легко, как перышко, подняли ее и снесли вниз.

— Глупое дитя! — сказал фон Вальде, опуская ее на землю. — Не мог же я допустить, чтобы вы разбились о каменные плиты.

Елизавета двинулась по тропе, ведущей к Линдгофу. Этот путь был самым коротким. Фон Вальде молча шел рядом с ней.

— Вы, похоже, имеете намерение покинуть меня, не сказав ни одного обнадеживающего слова, — произнес он, внезапно останавливаясь. В его голосе улавливались огорчение и досада. — Я имел несчастье обидеть вас?

— Да, вы причинили мне боль.

— Тем, что тотчас не поступил подобающим образом со своим кузеном?

— И я знаю почему: он сделал мне предложение с вашего ведома. Вы, как и другие, хотели принудить меня выйти замуж за господина Гольфельда.

— Я?! Заставить вас?! Дитя, как плохо вы понимаете мужское сердце! Знайте, я избавлюсь от всего, что может напомнить вам о сегодняшнем событии. Вы охотно бываете в Линдгофе? Баронесса Лессен покинет замок, и я хочу просить вас поддержать мою сестру, когда… когда я снова отправлюсь в дальние страны. Вы согласны?

— Этого я не могу обещать вам.

— Но почему?

— Ваша сестра не захочет меня видеть, даже если… Я сегодня уже сказала, что не буду носить другого имени.

— Но при чем здесь это? А, теперь я понимаю! Вы думаете, что я одобрил выбор Гольфельда потому, что вы теперь дворянского рода. Что? Разве не так?

— Да, я так думаю.

— И считаете, что я на этом же основании прошу вас не оставлять мою сестру? Вы убеждены, что для меня всегда и во всем аристократизм играет главную роль?

— Да, именно так.

— Ну, тогда я спрошу вас, какое имя вы носили, когда я здесь, на этой самой дороге, просил вас высказать мне пожелание в день моего рождения?

— Тогда мы еще не знали, какую тайну хранит башня на горе, — чуть слышно прошептала Елизавета.

— Вы забыли те слова, которые должны были сказать мне?

— Нет, они навсегда запечатлелись в моей памяти, — быстро ответила девушка.

— И вы считаете возможным такой конец: «Будьте здоровы и живите долго» или что-то в этом роде?

Елизавета ничего не ответила, она смотрела на него, сильно покраснев.

— Выслушайте меня спокойно, Елизавета, — продолжал фон Вальде, однако сам был далеко не спокоен, и его голос прерывался от волнения. — Человек, которого судьба наградила всеми благами жизни, пренебрег этими преимуществами, когда научился мыслить самостоятельно. Он создал себе идеал своей спутницы жизни, однако с течением времени убедился, что этот образ навсегда останется лишь несбыточным идеалом, потому что в поисках его он дожил до тридцати лет. И вот, когда всякая надежда была потеряна, блеснула яркая утренняя заря, которая всецело завладела его душой и вместе с тем повергла ее в море сомнений, не дающих ей возможности поверить в неожиданное счастье. Елизавета, этот человек нашел драгоценный образ. Удивительно ли, что зрелый мужчина, не обладающий яркой наружностью, недоверчиво и боязливо взирал на другого, отличающегося молодостью и красивой внешностью? Удивительно ли, что из-за одного поступка девушки он на какое-то время предался самым смелым надеждам, а затем впал в отчаяние? Разве не казалось очевидным, что молодость привлечет к себе молодость? И когда ему сказали, что его обожаемый кумир будет принадлежать другому, он испил эту горькую чашу до дна и ответил «да», потому что думал сделать приятное той, которую он втайне любит! Елизавета, сегодня я стоял на пороге павильона совершенно отчаявшийся и уничтоженный. Вам не понять, что чувствует человек, наблюдая за тем, как рушатся его мечтания и надежды! Нужно ли вам рассказывать о чувствах, переполнявших меня, когда вы отвергли знатное имя и я понял, что ваш союз с Гольфельдом невозможен?

Надо ли говорить, что только болезненное состояние сестры и мое чувство к вам заставили меня сдержаться и не наказать бесчестного человека в вашем присутствии? Теперь он навсегда покинул Линдгоф и никогда больше не встретится на вашем пути. Можете ли вы забыть об оскорблении, нанесенном вам сегодня в моем доме?

Он давно уже держал ее руки в своих и крепко прижимал их к груди.

Она не противилась и дрожащим голосом ответила утвердительно на его вопрос.

— Итак, моя милая златокудрая Эльза, забудем все, что случилось между началом и окончанием пожелания. Моя прелестная фея, моя маленькая Елизавета Фербер снова стоит передо мной и повторяет пожелание слово в слово, не правда ли? Ведь я услышу все пожелание, то есть последнюю фразу, так некстати и жестоко прерванную?

— Вот вам моя рука как залог невыразимого счастья, — смущенно пролепетала девушка, покраснев.

— …Я хочу быть твоею на всю жизнь, — подсказал ей фон Вальде следующую фразу.

Но напрасно она приоткрыла рот, желая повторить эти слова, так торжественно и с таким чувством произнесенные им. Слезы хлынули из ее глаз, и она обвила руками шею того, кто с восторгом прижимал ее к своей груди.

— Ну вот, мое небесное видение опять ускользает от меня, — сказал он со вздохом, когда Елизавета осторожно высвободилась из его объятий. — Оставь мне хотя бы свою руку, Эльза, мне нужно научиться верить своему счастью. Когда ты сегодня покинешь меня, мой разум снова погрузится во мрак сомнений. Осознаешь ли ты, что ради меня должна оставить мать, отца и свое родное гнездо там, на горе? Поняла ли, что теперь ты моя безвозвратно?

— Да, я это знаю и желаю этого, Рудольф, — сказала она с улыбкой, но твердо.

— Будь благословенна за эти слова, моя любимая! Но ты должна развеять все мои сомнения. Не было ли это только жалостью ко мне? Не она ли заставила тебя принять мое предложение?

— Нет, Рудольф, любовь к тебе живет в моем сердце с того времени — не странно ли это? — как я увидела твои пылающие гневом глаза и услышала твой голос, неумолимо осуждающий человеческую жестокость и несправедливость. И с той самой мину ты это чувство никогда не покидало меня. Напротив, оно все усиливалось, несмотря на мои старания уничтожить его, несмотря на все резкие слова, оскорблявшие меня.

— Кто говорил их?

— Ты сам, ты бывал вспыльчив и очень резок!