В подземелье быстро темнело, и тюремщик с лоснящейся кожей, от которого, как от хорька, за десять шагов разило терпкой вонью, снова заорал, что, если паршивый армяшка не хочет завтра утром оказаться на костре вместе со своим басурманским колдуном, он должен немедленно выметаться. Но Арам все медлил, а Ибрагим, тот уже и вовсе никуда не спешил, сидел неподвижно, скрестив ноги, сложив на старческом брюшке чахлые руки, с костей которых свисала дряблая, веснушчатая кожа:

– Сын мой, ты только сохрани мои книги и манускрипты. Все самое важное в них, а не в этой старой, никчемной голове. И непременно отправляйся в Аль-Искандарию. Только вобрав весь опыт тамошних врачевателей – мусульманских и иудейских, ты станешь тем лекарем, каким можешь быть. Упомяни во дворе большой мечети Сулеймана мое имя, и тамошние медики помогут тебе, хоть ты и не правоверный, – аль-Дауд задумался, глядя на закатное небо в проеме окошка. – Судьба забыла меня, и я остался один, как слепой верблюд, брошенный в пустыне ушедшим караваном. Хотел бы я знать, что было предопределено свыше, а что зависело в моей судьбе от меня? – склонил голову и промолвил задумчиво: – Больше всего мне жаль, что я так и не научился лечить проказу.

– Мой господин, – Арам в отчаянии взъерошил свои иссиня-чёрные патлы худыми, как палочки, руками, – как вы можете думать сейчас о какой-то проказе?

Старик с недоумением перевел черепашьи глаза в морщинистых веках на своего помощника:

– Как же так, ибни, сынок? До последней минуты надо пытаться узнавать что-то новое. Что бы ни случилось за порогом земного бытия, лучше покинуть сей мир с добавочной толикой знаний, чем уйти из него невеждой.

Арам воскликнул с отчаянием:

– Клянусь, учитель, я никогда не прощу франкам содеянного с вами!

Ибрагим покачал головой:

– Если бы зло и жестокость были присущи только латинским кафирам! Но такая же несправедливость когда-то изгнала меня из родного Мисра. От зла в этом мире далеко не убежишь. Мой мальчик, Аллах заповедал нам проявлять снисходительность, творить добро и отвернуться от невежд, и пока мы не научимся относиться так к каждому человеку, зло не будет истреблено в этом мире.

Арам скрипнул зубами, со всей силы пнул гнилой топчан:

– Зло в злых людях, вот где. Когда я впервые увидел княгиню, она мне показалась сошедшим на землю ангелом! А она бросила вас, даже не заступилась, ничем не помогла!

– Мадама Констанция просила за меня аль-Малика франджей, не ее вина, что богатым и знатным властителям не хочется ссориться с бешеным Бринсом Арнатом ради никчемного знахаря.

– Вы не никчемный. Вы мне как отец, вы мне дороже отца. Мой отец всю жизнь только о деньгах думал, а вы…

Аль-Дауд покряхтел, потрепал Арама рукой по колену:

– Ну, раз у меня вдруг появился долгожданный сын, то пусть мои знания и мое имя живут в нем: в Аль-Искандарии назовись сыном Дауда. Пусть на земле останется лекарь с этим именем. А теперь оставь меня одного, мой дорогой ибн Дауд. Мне нужно еще успеть подумать кое над чем, а времени в обрез.

Прижал Арама к груди, затем оторвался, отвернулся, промокнул глаза, опустился на колени и склонился до земли в сторону Мекки:

– Ля иляха илляллах, нет Божества, кроме Аллаха…


Во дворе Арам наткнулся на огромную поленницу, в середину которой был врыт столб с цепями. Выбежал за ворота и отчаянно, надрывно зарыдал. А когда наконец утер слезы рукавом, поднял глаза к луне и почти провыл:

– Клянусь, я отомщу вам, проклятые, бездушные, жестокие франки!


Когда Шатильону доложили, что приговоренный к сожжению знахарь избежал казни, умудрившись самовольно помереть ночью то ли от страха, то ли с помощью дьявола, князь только рассмеялся:

– Хммм, молодец старикашка, всех вокруг пальца обвел, – задумался: – Но совсем без казни тоже невозможно, оповещения сделаны, народ радуется предстоящему развлечению. Сожжем хотя бы того разбойника, который трех детей прирезал. Пусть все останутся довольны.

* * *

Мануил остался доволен чрезвычайно. Василевс полюбил Бодуэна, как сына, а король, в свою очередь, узрел в новом друге и родиче опору, надежду и предводителя всего христианского Востока. Никогда раньше звезда Византии не светила франкам так ярко и путеводно! Перед отъездом автократор оказал честь вассальному княжеству, возведя Боэмунда Антиохийского в рыцарское достоинство. Неизвестно, кто больше упивался своим участием в этой церемонии – новоиспеченный рыцарь или Верный во Христе, впервые участвовавший в акколаде.

Как было договорено, уже в мае прямиком из Антиохии совместные силы Византии, Утремера и Киликии двинулись на захват Алеппо, столицы Нуреддина. Ведь все унижения, уступки, непомерные чествования, несчитанные расходы, отказ от суверенитета Антиохии, даже заключение брака с Феодорой – все было ради того, чтобы, примирившись, всем христианам сплотиться в единую невиданную силу и не просто отстоять очередную крепость, а раз и навсегда отсечь гидре голову – захватить Алеппо и положить конец империи Зангидов. Вожделенное избавление Леванта от угрозы басурман стало досягаемым. Рейнальд жадно разглядывал золотые стены Алеппо, возносящиеся в нестерпимо синее весеннее небо. О, как хотел он стать тем, кто первым ворвется в алеппскую цитадель!

Да только понапрасну после полувека споров, взаимных подозрений и недоразумений положились простодушные и доверчивые франки на хитроумного и коварного грека. Не успело христианское ополчение подойти к рубежам Нуреддина, как напуганный тюрок прислал в ставку императора послов, уполномоченных заключить мир на любых условиях, и Констанция оказалась права: почет, всеобщие восхваления и главенство над латинянами – вот что искал ромей вместо прочных и спасительных завоеваний. Нуреддин легко сумел нащупать ахиллесову пяту тщеславного и богобоязненного Мануила: нехристь убедил автократора, что Алеппо ничем не угрожает Византии, и, хоть терпеть не мог освобождать пленников, предложил василевсу выпустить из тюркских подземелий шесть тысяч латинян, томившихся там уже многие годы.

Удар был тяжким. Бодуэн со знатнейшими баронами явились к Мануилу, убеждали, молили Его Царственность не упускать невозвратимую возможность затоптать змеиное гнездо, покончить с джихадом навеки. Но Комнин, воочию узрев Алеппо, понял, что осаждать этот город его армии пришлось бы месяцами. И ради чего? Зангиды действительно не представляли опасности для Ромейской империи, наоборот, они соперничали с ее врагами – конийскими сельджуками – и тем самым держали их в узде. А Нуреддин тут же посулил василевсу двинуться со всем своим аскаром против главного из конийцев – анатолийского султана Кылыч-Арслана. Поэтому император не видел резонов тратить время, деньги и силы на обуздание сирийских басурман:

– Нуреддин тяжко болен, он больше не опасен Святой Земле. А Антиохию я особо взял под свою защиту, исмаилитяне не посмеют нападать на вассальный мне город.

Бодуэн продолжал стоять, понурившись, и такое горькое разочарование и упрек читались в его глазах, что василевс пожевал темными губами, перекрестился и добавил:

– Нуреддин грозится казнить всех этих узников, если я не договорюсь с ним. Когда я предстану перед своим судией, что я ему скажу? Что предпочел войну спасению шести тысяч христианских душ? Большинство из них – ваши единоверцы и соратники.

Король только зубами скрипнул. Большинство пленников – ненадобные франкам германцы, гниющие в алеппских застенках уже десяток лет, со времен неудачного крестового похода Конрада. Никто из них в Палестине ни на единый день не задержится.

Рейнальд, который ради мира с ромеями в ногах у императора валялся, больше других негодовал на предательство Мануила. Как близки они были к тому, чтобы захватить вражескую опору, ворваться в ворота недоступной твердыни, промчаться с триумфом по узким улочкам, разграбить сокровища, разорить мечети, овладеть недосягаемой цитаделью! А теперь кто знает, как и когда это случится?!

Не удержался, сверкнул наглыми глазами из-под темных бровей:

– В день суда Ваша Царственность скажет Всевышнему, что Святая Земля и Гроб Господень стоили шести тысяч воинов, которым Господь давно велел за себя сражаться и погибнуть во имя Свое.

Мануил взглянул на него холодно:

– Я уже убедился, князь, что для вас у человеческой жизни нет никакой ценности, будь то кипрский крестьянин или великий врачеватель, – завершая аудиенцию, добавил в утешение убитому разочарованием Бодуэну: – Вы, франки, так могущественны, что вашему королевству ничто не угрожает. И Гроб Господень и все прочие Святые места в полнейшей безопасности.

Напрасны оказались все унижения, уступки и мольбы. Латиняне были готовы признать Багрянородного своим главой, своей надеждой и опорой, а он предпочел несомненной общей победе вечную хитрость ромеев – властвовать, разделяя. Византия вновь избрала излюбленную политику равновесия в ущерб общей борьбе всех христиан с сарацинами. Осталась арбитром, способным склонять чашу весов в угодную ей сторону, держа попеременно руку то Запада, то Востока, и тем самым определяя ход событий в Леванте. Друг, родственник, главный союзник и покровитель франков Мануил Комнин предал родство, нарушил дружбу, попрал доверие, забыл общность веры в Спасителя, пренебрег долгом сюзерена перед вассалами, разорвал союз с верными союзниками и бросил латинян несолоно хлебавши на пороге окончательного триумфа.

Помимо германцев – ходячих скелетов, поспешивших обратно в Европу, получили свободу и триста рыцарей, плененные два года назад у брода Дочерей Иакова, среди них королевский маршал Одо де Сент-Аман, а так же великий Магистр тамплиеров Бертран де Бланшфор и восемьдесят семь братьев ордена. Для храмовников договор Мануила с Нуреддином явился нежданным и единственным спасением, ибо тамплиер не мог дать за себя никакого выкупа, помимо собственного оружия и пояса.

Среди доживших до воли оказался и Бертран Тулузский – склочный бастард покойного Альфонсо-Иордана, который после неожиданной смерти папаши пытался захватить триполийские владения. Сломленный десятью годами заточения Бертран больше ни на что в Утремере не претендовал и никаких земель на Латинском Востоке не требовал. Вместе с ним Нуреддин пленил и его сестру, но среди освобожденных бедняжки не оказалось. Шли слухи, что несчастная вышла замуж за Нуреддина и родила атабеку наследника – Исмаила ас-Салиха. Люди ужасались участи благородной дамы, замурованной в басурманском гареме, но Констанция, напротив, порадовалась за нее – слишком короток женский век, чтобы десять лет из него провести в подземелье.

Довольный Мануил вернулся на Босфор. Византия продолжала цвести, как цветет куст, под корнями которого так и не истребили хорька. Рано или поздно хорек перегрызет корни куста.

* * *

Тем же летом, за три дня до сентябрьских календ василевс овдовел. Этот нежданный поворот Фортуны возродил много надежд.

Поскольку Берта-Ирина родила лишь дочь, нужда Комнина в сыне-наследнике была настоятельной, и вскорости в Иерусалим прибыли приближенные Его Царственности: брат византийского военачальника Иоанн Контостефанос, главный драгоман константинопольского двора, италиец Феофилакт, а также свойственник автократора Василий Каматерос, глава его личной варяжской стражи. Почетное посольство просило у короля Бодуэна, сердечного друга и близкого родича Равноапостольного, беспристрастного совета в выборе достойнейшей среди знатных дев Заморья, дабы Багрянородному сочетаться с оной браком и укрепить пошатнувшийся союз ромейской империи с Заморьем.

Подходящих для византийского престола дев на всем Латинском Востоке было две – Мария Маргарита-Констанция Антиохийская, дочь Констанции, и Мелисенда Триполийская, дочь Годиэрны. По всем статьям Мария свою соперницу превосходила – и красотой, и знатностью, и главенством Антиохии перед Триполи. Именно ей подобало стать матерью будущего императора Ромейской империи. Мало того, подобное родство обезопасило бы Антиохию навеки.

Да только король пекся вовсе не об интересах своей кузины Констанции или о благе друга и родича Мануила Комнина, а о том, чтобы Антиохия не попала окончательно под влияние Византии. Коварный суверен, неверный родич и лживый друг, он надоумил вверившегося ему василевса предпочесть пышной лилии неприглядный лютик.

Будущей василиссе принялись по всему Утремеру собирать невиданно роскошное приданое, а обойденная Мария превратила жизнь в антиохийском замке в кромешный ад. Со смерти Грануш Констанция редко покидала свою опочивальню, но Мария настигала ее и там, врывалась вихрем, вываливала обиду:

– Мадам, ее уже в королевских приказах именуют «будущая императрица Константинополя»! Князь должен что-то предпринять!

– Не вздумай приставать с этим к князю! Только этого не хватало. Он уже и так столько всего предпринял, что ему на глазах у всех пришлось землю есть, лишь бы Мануил простил его.