В городском соборе Констанция спустилась в склеп. Могилу Алисы Иерусалимской покрывала холодная тяжелая мраморная плита. Вспомнилась последняя встреча с матерью, когда обе впервые увидали Раймонда де Пуатье, щека снова вспыхнула полученной от Алисы оплеухой, всплыл в ушах ее принужденный, жалкий смех, и снова сох на коже ее иудин поцелуй, но те далекие события больше не причиняли боли. Давно истлела бившая Констанцию рука, и за утекшие годы рассыпалась в прах дочерняя обида, завершилась их ссора. Теперь ей самой предстояло доживать свои дни в изгнании, повторять материнскую судьбу унылым припевом из жалобной женской кансоны.

А ведь когда-то Констанция намеревалась все сделать иначе, мечтала стать травинкой, которая перерубит меч, спасти всю Землю Воплощения, свершить необыкновенные деяния, но жизнь прошла, а пророчества Грануш так и остались неисполненными. В судьбе Латинского Востока княгиня Антиохии оставила меньше следа, чем «Серениссима» на волне. Ничего ей не удалось, ничего. Она была нежной и верной женой, и ни одному из ее супругов не была нужна ее страсть. Любила своих чад всем сердцем, но Мария покинула мать без единой слезинки, а сын лишил трона. Старалась быть справедливой и милосердной государыней, а подданные не пожелали терпеть над собой власть женщины. Обеспечила Антиохии покровительство Византии, и за это иерусалимский король и патриарх изгнали ее из города. Видно, и впрямь прокляла Алиса свою единственную дочь.


Собор и замок окружали высокие сосны, над головой шуршали корявые ветви, ноги утопали в мягком ковре ржавых иголок, томительно пахло терпкой, горькой хвоей и сухой, сладковатой смолой.

В старой крепости отперли пустовавшие княжеские покои, распахнули ставни, из дальних комнат доносились гулкие голоса выгружавших пожитки слуг. В зале у окна пылилось растянутое на пяльцах заброшенное вышивание. Констанция встряхнула ткань. С полурасшитого покрова протягивал руки Иисус Христос в терновом венке. В корзине валялись полуистлевшие нити. Теперь, когда у изгнанницы сколько угодно времени, она завершит покрывало. Новыми нитями примется расшивать вслед за Алисой стежок за стежком. Так же, как и жила по проложенной матерью стезе – след в след. Ей тоже осталось лишь молиться да рукодельничать.

В стрельчатом окне сосны раскидали паутину крон, запутавшееся в них солнце кровоточило густой охрой на парапет. Сильно закололо в груди. Распахнулись скрипучие двери, заметался на стенах свет внесенных свечей, слуги затопили очаг, приблизились шаркающие шаги дамы Филомены:

– Мадам, яковитские священники просят аудиенции, добиваются разрешения возвести в Латакии собственный собор.

Возмущенная мадам де Камбер запыхтела сердитым ежом:

– Нечего! Хватит о мирском хлопотать! О душе следует печься, не о еретиках! Из праха мы созданы и в прах вернемся! К смерти пора готовиться!

Но мадам Мазуар вдруг обрела прежнюю непреклонность:

– Только о смерти думать – при жизни мертвой стать, мадам де Камбер. Вон мать-настоятельница монастыря Святой Девы Марии жалуется, что Латакия полна беспомощных калек, о вдовах павших воинов и о сиротах их некому позаботиться. Сестры делают, что могут, но это капля в море.

Констанция отмахнулась. Не будет она выслушивать чужие мольбы, закончилось время ее обязанностей и забот. Суровые сосны согласно махали темными лапами: поздно, уже слишком поздно, время твоих бесплодных усилий истекло, все суета сует. Могильным призраком вползала в замковый двор лиловая тень.

Только дама Филомена не уступала:

– Наша княгиня не из тех, кто лишь молится. Ведь это ее светлость не сдала Антиохию Нуреддину! – Впервые старушка так горячилась. – Вспомните, мадам, вы ведь со времен Иоанна добивались спасительного союза с Византией, вы и теперь благодаря Марии можете сделать для этого союза больше всех прочих.

Внезапно из глубины покоев донеслось сильное контральто ангельской красы: «Veni, Sancte Spiritus! О, приди к нам, Дух Святой!» Как давно Констанция не слышала пения Изабо! Дивный голос струился, не отпускал, вел за собой, и от прекрасных звуков вся темная, горячая, ненасытная кровь Констанции отхлынула от сердца и огненным комом подкатила к горлу.

Да, из праха создана Констанция и в прах вернется, она всего лишь немощная травинка, лишенная власти изгнанница, и совершила такое множество ужасных поступков и непоправимых ошибок, что их следовало бы отмаливать до конца ее дней. Но все же права дама Филомена: Констанция оставила на Земле Обетованной глубокую борозду. Еще в юности она примирила Антиохию с Иоанном, она когда-то затеяла альянс Утремера с Дамаском, она направила взоры юного Бодуэна III на юг и изменила всю политику Латинского Востока! И разве не пожертвовала она ради Святой Земли тем, кого любила?

Вот и сейчас, увы, покаяние придется отложить, потому что завтра княгиня встретится с яковитскими священниками – да, встретится. Яковитов-монофизитов в Сирии великое множество, союз с ними необходим франкам. Они и в Алеппо живут, может, в силах их епископа окажется облегчить судьбу Шатильона. И с матерью-настоятельницей Констанция увидится, поможет несчастным женщинам и осиротевшим чадам. И вызовет прево: в порту необходимо возвести новые причалы и снизить таможенные сборы, чтобы переманить в Латакию купеческие суда из окрестных портов – благие дела требуют денег. А раз уж все равно ей не счесть грехов, она привлечет в город умельцев-евреев. Нет, рано внучке королей, дочери и вдове героев превращаться в кающуюся инокиню и вышивать от зари и до заката. Даже в Латакии Констанция не уподобится Алисе, не замкнется в обиде и злобе, не обратится в прах.

Для самого сильного и мудрого все неизбежно кончается сырой землей, но пока человек жив, он должен исполнять свое предназначение. Ее долг – заботиться о Земле Воплощения Христова, не литании распевать. Она последует примеру королевы Мелисенды: примирится с неразумным и легкомысленным сыном. Как бы ни был Бо грешен, Констанция будет помнить, что и сама во многом перед ним виновата, она не проклянет своего первенца, не лишит его ни своего опыта правительницы, ни материнской любви. И через честолюбивую Марию продолжит укреплять союз ромеев с франками.

– Дама Доротея, дама Филомена, идите почивать, нас завтра много дел ждет.

Когда-то, когда она была молодой, красивой и владетельной княгиней, она молилась в Храме Воскресения Христова, а Он явился сумасшедшей Марго. Теперь у нее не осталось ни молодости, ни красоты, ни княжества, но с полувышитого покрова Спаситель взирал на Констанцию с любовью и одобрением. Господь поставил ее сторожем на башнях своих, и о тех, кто защищает Его Землю, Он сам молится.

Во мгле распахнутого окна угадывался невидимый простор, метались светлячками души умерших некрещеными младенцев, вздыхало и плескалось море, по безграничной глади стелился манящий лунный луч, благоухали кипарисы, шуршала во тьме листва, мерцали звезды и веял ветер.

Сердце замерло, а потом заколотилось так сильно, словно пыталось нагнать опоздание. Грудь снова пронзила знакомая с недавних пор острая боль.

* * *

За свинцовым переплетом умирал пасмурный декабрьский денек, встроенная в деревянный альков кровать, на которой метался в бреду король Иерусалимский, тонула впотьмах. Светлые волосы больного свалялись в патлы, из угла рта на густую бороду стекала густая слюна, губы запеклись в лихорадке, измученные, воспаленные, красные глаза бессмысленно уставились на тусклый свет окна. В ногах страдальца повизгивала любимая борзая Альфа, у изголовья переминался и мял в руке край полога князь Антиохии Боэмунд III. Крайне несчастливо его величество умудрился захворать, испортив этим начало правления нового князя. Нездоровье венценосца могло подать пищу для слухов и подозрений, а мать, как назло, уже отбыла в Латакию, и теперь некому посоветовать Бо, что делать. И винить некого, кроме этих паршивых сирийских лекаришек. Хотя, конечно, первым в своем недомогании повинен сам Бодуэн. Еще два дня назад его величество был здоров и весел, на охоте мчался за вепрем впереди всех, намеревался вскоре двинуться в обратный путь, в Иерусалим. За ужином пожаловался на легкий озноб, попросил вызвать к нему сирийского целителя. Этот неразумный обычай лечиться у всяких армян, жидов, греков, сирийцев и даже басурман ввела неуемная мать, оправдывая это их особыми познаниями, правоверным медикам якобы неизвестными. Так тем и были хороши латинские доктора, что без крайней надобности к ним никто не рисковал обращаться! Когда-то в Антиохии действительно имелся египетский знахарь редкого умения, это из-за него вся знать Утремера обрела такую неоправданную веру в медицину, что при самом легком нездоровье бросалась кувшинами хлебать микстуры и пригоршнями глотать панацеи. Однако толкового и добросовестного Ибрагима извел отчим в одном из приступов самодурства, и с тех пор все чего-либо стоящие иноземные целители обходили Антиохию.

К королю явился какой-то чернявый армяшка, всучил его величеству укрепляющий настрой, а к утру Бодуэна начало знобить, король принялся жаловаться на головную боль, тошноту, боли в животе, и от него на три шага разило чесноком. Бросились искать армянского колдуна, но тот как сквозь землю провалился. Все это выглядело весьма зловеще и бросало тень на хозяина, под чьим кровом так неуместно занемог суверен. Господи, помоги монарху не скончаться в Антиохии! Где угодно, только не тут!

Раймунд Триполийский спешно прислал собственного медика Барака, еще одного сирийца, как будто от рук схизматиков умирать приятнее, чем от рук доброго латинянина! К тому времени король уже вовсю исходил рвотой и поносами. Вот и сейчас в его опочивальне стояла такая чудовищная вонь, что приходилось держать окно распахнутым, одновременно сжигая в камине целую поленницу кедровых дров. Слуги входили и выходили, меняли свечи, затаскивали чистую воду, мягкие полотенца, по приказанию Барака обтирали больного, меняли под страдальцем подстилки и выносили изгаженные кровью и фекалиями простыни. Альфа злобно рычала и огрызалась, но выгнать ее было невозможно. Вонь испражнений Заика был готов терпеть, его пугал смрад обвинений в случившемся.

С постели опять послышались стоны, прерывистое дыхание и урчание королевского живота, опять возник назойливый Барак:

– Ваша светлость, его величеству необходимо дать рвотное средство.

Князь переборол всегдашнее нежелание прорываться сквозь барьеры неподдающихся звуков, мрачно буркнул:

– Что ттттам в этом вашем рвотном?

– Молочай, бальзамин и настой прочих целебных трав…

Раймунд Триполийский уверял, что этот сирийский врачеватель – лучший медик в Триполи, а то и во всем Утремере, на него осталась вся надежда. Но хороший лекарь, как никто другой, мог стать прекрасным отравителем:

– Ссссначала сам своего пойла ппппопробуй, – от злости на доверчивого короля, на эскулапов-чернокнижников, на собственное нестерпимое заикание и на то, что у матери правление протекало всегда без сучка без задоринки, а у него с самого начала княжения начались какие-то непредвиденные пакости, князь наподдал сапогом жаровню. Полыхающие угли разлетелись по полу, знахарь согнулся до земли и подобострастно отхлебнул чуть не половину содержимого колбы.

– Хватит! Ттттак лечить ннннечем станет! Своей головой за его величество ответишь!

С помощью слуг Барак, тревожно косясь на рычавшую Альфу, влил в рот больного темную, едко пахнущую настойку. Бодуэна вскоре охватили корчи и колики, он закинул голову, шея напряглась в чудовищном усилии, на ней вспухли жилы, изо рта хлынула рвота с комками кровяной слизи. Псина заскулила, чуя муки хозяина, подобралась к нему, принялась вылизывать испачканные бороду и лицо страдальца.

Князь в отчаянии бросился на свежий воздух, едва справляясь со спазмами гадливости, но вскоре его позвали обратно. Бледный лекарь в ужасе указал на дохлую собаку.

– Что это? – Князь сморщился от отвращения. – П-п-п-почему Альфу убили?

– Пес вылизал рвотные выделения его величества, ваша светлость.

Боэмунд побелел, перевел испуганный взгляд на больного. Тот как раз пришел в сознание, прохрипел:

– Заика, зовите сенешаля, коннетабля, маршалов, виконтов…

Едва успели вытащить собачью тушу, снова поменять постельное белье и щедро оросить тухлый воздух бергамотовым ароматом, как бароны обступили кровать, протискиваясь вперед и отпихивая друг друга.

– Если Господу будет угодно забрать меня, престол наследует мой брат Амальрик. Он будет разумным государем. – Бодуэн сжал пылающей рукой свисающую с шеи ладанку с частицей Животворящего Креста, – святыню ему передайте…

Соратники короля помалкивали: кто сапоги рассматривал, кто пояс поправлял, некоторые внимательно изучали плиты пола. Права Амальрика были несомненны, но если ради Бодуэна они были готовы в огонь и воду, то младший брат вызывал некоторые сомнения. Собственно, сам Амальрик сомнений не вызывал: хоть он и интересовался книгами и женским полом гораздо более, нежели своими славными и преданными баронами, он все же был рыцарем рассудительным и благородным. Но имелось одно препятствие, которое никто не решался высказать вслух. Бодуэн сам уловил недовольство приближенных, прохрипел: