– Мессиры, вы найдете во мне верного союзника. Я – плоть от плоти Утремера, его сын и защитник, нет у меня другого места в этом мире, и на том свете мне нечем оправдаться, кроме как любовью к этой земле. Я не опозорю себя потерей королевства и Земли Избавления, с честью завоеванной моими предками. Дядя, вас я сделаю сенешалем королевства. И выкуплю для вас у Онфруа его Торон. Шатильон, в следующем году я достигну совершеннолетия. Тогда я назначу вас бальи вместо Триполи. И пошлю вас к Мануилу – уговорить его снова предоставить нам флот.

Эти два безземельных шевалье – один изначально был перекати-полем, а другого сарацины лишили его графства – отныне станут оплотом Заморья.

Агнес облизнула пальчики, весело заявила:

– Мой дорогой сын, я так счастлива, что вы вняли тем, кто знает, что делать и верит в победу, и наконец-то вышли из-под влияния этой противной ледышки Сен-Жиля. – Потрепала брата по рукаву: – Жослен, я нашла тебе прекрасную невесту – дочь Анри де Милли, наследницу Петры, Монфора, Шато де Руа и трех дюжин укрепленных деревень в Галилее.

Жослен ухмыльнулся, потянулся, выставил длинные ноги:

– Агнес, после двенадцати лет заключения я вряд ли окажусь придирчивым. Если девица молода, красива, богата, владетельна и красиво попросит меня, я, пожалуй, соглашусь.

К монарху с поклоном подошел бородатый сириец, беззвучно расставил склянки и узелки, протянул его величеству чашу.

– Чем только этот Сулейман ибн Дауд не мучит моего мальчика, – пожаловалась Агнес, – все на свете диеты перепробовал, заставлял бедняжку париться в горячих серных источниках, «сарацинской мазью» мазал, кровь пускал.

– «Сарацинская мазь»? Это же сулема, живое серебро, страшно ядовитая штука.

– А что делать? – Агнес страдальчески закатила глаза, протянула руку к блюду за рахат-лукумом с фундуком.

Шатильона что-то тревожило в этом сирийце. Он пытался рассмотреть королевского медика, и наконец тот поднял голову: длинная борода, суровое лицо, беспросветно темные глаза. Где-то Рено видел его, когда-то слышал этот голос, но не мог вспомнить – где и когда. Все, что произошло в его жизни до плена, казалось случившимся в иной жизни и не с ним.

– Мадам, откуда этот лекарь? Кто он такой?

Агнес протянула Шатильону кусочек фисташковой пахлавы:

– Понятия не имею. Христианин-сириец, хоть и прозывается басурманским именем. Но он лучший врач Леванта. Рено, вы ведь любите восточные сласти?

Рено отвел от своего лица пальчики с пахлавой, спросил лекаря:

– Где вы учились медицине, Сулейман?

– В Аль-Искандарии, Бринс Арнат, у искуснейших врачей Египта. Но графиня ошибается, я далеко не лучший врач. Моше бен Маймон, иудей из Кордовы, врач эмира аль-Фадиля, визиря Саладина, несравненно лучше меня.

– Иудей! – Агнес скривилась.

Сулейман поднял голову от королевской руки, с которой разматывал бинты, непроницаемым, мрачным, как бездна, взглядом уставился прямо на Рено:

– А лучшим на свете целителем, самым искусным и самым преданным страждущим был Ибрагим ибн Хафез аль-Дауд.

Вновь склонился, продолжил невозмутимо обнажать кожу Бодуэна, всю в белых струпьях. Рено задумался, покусывая травинку, рассматривая лекаря из-под сведенных бровей:

– Бодуэн III был отравлен в Антиохии врачом-сирийцем.

Сулейман кивнул:

– Да, его величеству не повезло. Вы велели казнить Ибрагима ибн Хафеза, и некому стало помочь больному. А государь, наверное, остался бы в живых, если бы аль-Дауд был жив.

– Сулейман Ибн Дауд, – сказал Рено, уставившись в землю, – иногда мне кажется, что мое прошлое преследует меня. Оно страшно рассчиталось со мной и в Алеппо. Я искренне раскаиваюсь в казни Ибрагима. Поверьте, я был наказан за него, и я, разумеется, не хотел, чтобы король Иерусалима заплатил за мой грех жизнью.

Лекарь весь был поглощен намазыванием белой пасты на кожу венценосного пациента.

– Мой лекарь делает для меня все, что может, – благодушно заметил Бодуэн, – только его чудодейственные эликсиры и продолжают придавать мне силы.

Агнес поднесла ко рту засахаренную сливу:

– Да, только Сулейман и Альберик облегчают страдания моего мальчика.

Рено провел рукой по лицу:

– Альберик? Какой Альберик?

– Ну кто же не знает Альберика? Тоже побывал в плену, кстати. Он уже годами ухаживает за прокаженными в лазарете у ворот святого Стефана. Криво стриженный такой, тщедушненький. Сам хромой, а таскает на спине тех, кто не может ходить, и ноги им моет.

Его величество кивнул:

– Альберик – святой человек. После мессы целует каждого из несчастных, это многого стоит для людей, которых никто никогда не касается с любовью.

Шатильон ошеломленно покачал головой:

– Значит, хоть одна вещь в жизни мне все же удалась правильно, если мой бывший оруженосец вершит такие добрые дела!

– А! – король дернулся от изумления, восторженно уставился на Шатильона: – Он рассказывал, что посвятил себя прокаженным в благодарность за то, что некий рыцарь в тюрьме заступился за него и отказывался есть, настаивая на его освобождении! Уж не вы ли спасли его?

Бодуэн восторженно взирал на этого необыкновенного человека, сидящего на земле в арабской одежде. Сколько же удивительного пережил и совершил этот легендарный Бринс Арнат! Сирийский врач тоже поднял голову, вперил страшные очи в Шатильона. Рено улыбнулся, покачал головой:

– Вот уж нет, сир. Наоборот, я думаю, это меня спасли молитвы и заступничество Альберика.

Ибн Дауд собрал свои склянки, откланялся:

– Ваше величество, похоже, последняя моя мазь эффективней сулемы. Впредь будем пользоваться ею.

Агнес склонилась к Рено, приказала с вольностью красивой женщины, считающей себя вправе повелевать всеми мужчинами вокруг:

– Рено, друг мой, хватит скучных разговоров о тягостных и неприятных вещах. Вы видите эту аллею? В конце ее вас ждет Соленое море, пустыня Моав, Эдом и все Заиорданье с замками Керак и Монреаль. Тот, кто будет владеть всем этим, станет не только четвертым по значению и мощи бароном в королевстве, но и очень счастливым мужчиной, – хихикнула, указав бровями вглубь сада: – Спешите, друг мой, спешите. Я в вас уверена.


По усыпанной гравием дорожке, минуя кусты цветущего гибискуса, Рено вышел к крошечному водоему, заросшему по краям лотосом. На закраине сидела женщина с длинными, густыми, смоляными кудрями, спадающими барашками на крутую спину. Она обернулась на хруст его шагов, с широкоскулого лица обожгли горящие, темные как оникс, очи. Вся кровь Рейнальда отхлынула от сердца, а потом сильной, жаркой волной прихлынула обратно и затопила до белков глаз. Разум твердил, что это, разумеется, другая женщина, но сердце упрямо узнавало, и так это нежданное сходство обрадовало, что он и не подумал разубеждаться.

Он стоял рядом, а она закинула голову, рассматривая его. Ее маленькие босые ступни плескались в воде. Солнце играло на бирюзовом фаянсе дна, на плещущейся поверхности пруда, окольцевавшей тонкие женские лодыжки серебряными браслетами. Время остановилось, оглушительно заливался жаворонок, шелестели пальмовые опахала в вышине, журчали струи, квакали лягушки и жужжал шмель, но все заглушил барабанный грохот сердца в ушах. Он опустился на корточки, склонился к самым ее зрачкам, в них мелькали отражавшиеся от воды блики. Она не отодвинулась, а тоже неотрывно, жадно смотрела в ответ. Как давно он хотел ее увидеть и теперь пристально разглядывал синеватую беззащитную речушку жилки, текущую к виску и убегающую в густую поросль темных завитков, широкую переносицу с крохотной морщинкой, короткий прямой нос в веснушках, темный, едва заметный пушок на верхней губе, обветренные, полные, дрожащие от сдерживаемой улыбки губы, такие мягкие и розовые в своей сердцевине. Глазам стало нестерпимо горячо. Как же ты повзрослела, козочка моя! Тыльной стороной руки нежно погладил ее по щеке.

Первой не выдержала Стефания, смутилась, отпрянула:

– Так вот каков наш герой, шестнадцать лет заточения… – Поежилась, во взгляде плавал задор и невысказанный вопрос. – Такой срок…

Он уже знал, о чем думает каждая женщина, глядя на него: а остался ли ты еще мужчиной, Бринс Арнат? Владелица Заиорданья Стефания де Планси уже дважды овдовела и, если честно, сама давно не была свежей завязью. И солнце Леванта сожгло эту женщину сильнее, чем следовало, и в смоляном каскаде волос блестели многочисленные серебряные струи. Ее смеющиеся, зовущие, смело распахнутые соколиные очи опутала сеточка морщин, в углах крупного рта залегла тень годов.

– Стефания, девочка моя, – Шатильон обхватил двумя пальцами проволочный локон, притянул ее пылающее, умопомрачительное лицо к себе, – поверьте, у нас еще вся жизнь впереди.

Ее кожа пахла разогретым на солнце песком, рот был прохладным и сладким, как переспевшая смоква.

* * *

Солнце только взошло над далекими горными хребтами, а над равниной Дамаска воздух уже дрожал от зноя.

Войска спешно строились в боевой порядок под началом коннетабля Онфруа де Торона. Шатильон жадно вдыхал пьянящий запах коней, навоза, железа, кожи и пыли, взметенной копытами волнующихся скакунов. Душа ликовала от заливистого ржания, привычного звяканья металла и зычных голосов латников. Над головой развевался белоснежный Иерусалимский штандарт с серебряно-золотым крестом, вокруг трепыхалось великое множество пестрых баннеров, среди них и родной сине-красно-белый стяг Шатильона. Бодуэн простерся на земле перед Животворящим Крестом, и все ополчение взмолилось о божественном заступничестве. У многих катились слезы.

– Adiuva Deus! Да поможет нам Бог! – хрипло прокричал король.

Прокаженному монарху помогли взобраться на коня, накрепко привязали к седлу. Меч он держал в левой руке, еще способной нести оружие. Но свое место в авангарде этот заживо гниющий венценосец не уступил никому. За ним строился отряд прокаженных рыцарей ордена святого Лазаря, у многих из-под кольчуги виднелись перебинтованные конечности, некоторые тоже были примотаны к седлам, и белые плащи с зелеными крестами колыхались на ветру, подобно саванам. Всем было известно, что эти Ожидающие Благословенной Смерти сражаются с невиданным отчаянием и дерзостью, потому что им нечего было терять на грешной земле, а болезнь избавила их от боли. Никто не умеет погибать так героически, как обреченные.

Шатильон ухватился за седло, поймал левым сапогом стремя, оттолкнулся правой ногой от земли и одним не позабытым телом рывком взлетел на спину Баярда. Знакомое движение захлестнуло счастьем и возбуждением. Распирало грудь и подкатывало к горлу исступление, которому наконец-то предстояло вырваться. Магометане выпустили Рейнальда из подземелья, как выпускают стрелу из лука. Шестнадцать лет они натягивали тетиву, и отныне его мщение будет поражать их сердца до последнего вздоха Бринса Арната.

Это бушевавшие внутри ярость и нестерпимая обида помогали сжимать в отвыкших от оружия руках меч и копье, это они делали невесомыми щит и кольчугу, это ненависть стиснула накрепко бока нового Баярда, нервного, выносливого и чуткого скакуна, пепельно-бледного, как все дестриэ Шатильона и как сама смерть.

Рыцарь словно замер у края обрыва, готовый рвануть, взмыть, полететь, понестись по равнине смерчем до подножья Ливанских гор, топтать созревшие колосья, вырубать виноградники, жечь полные зерна овины, гнать пахарей-феллахов в непроходимые горы, накатывать неудержимой лавиной на вражеские города и крепости и разорять земли эмирата, пока не выйдет на бой из-за стен Дамаска армия Саладинова брата – Туран-Шаха. И тогда завяжется долгожданная сеча, и вырастет до небес и засияет над головами латинян Животворящий Крест, и сам святой Георгий примется разить сарацин плечо к плечу со своими излюбленными сынами.

Воздух пронзил тревожный зов боевого рога, всадники выровняли и сомкнули ряды. Гарцевавший слева Жослен де Куртене приподнял забрало и прохрипел:

– Шатильон, дружище, даже если бы я сейчас был одной ногой в раю, я бы убрал ее и отправился биться!

Рейнальд обвел слезящимися от ветра и черт знает еще от чего глазами железный строй рыцарского вертограда, частокол вздымающихся копий, опущенные забрала, глухие квадратные шлемы, трепещущие над ними наметы, храпящих, вздымающих гривы и рвущих узду жеребцов. Из сотен глоток вырвался и заложил уши боевой клич франков: «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat!» И за мгновение перед тем, как вместе с Жосленом, королем и всем прочим прокаженным рыцарством понести врагу смерть и разрушение восставшими из могил всадниками Апокалипсиса, вскричал Бринс Арнат в упоительном самозабвении:

– Я буду сражаться с сарацинами, пока не окажусь в аду обеими ногами!

Эпилог

Волк и Лев

Подземный ангел роз кровавых строк

Считает прибыль на железных франках…