День был серо-белым, я сидел и ждал.

Позвонил Лелии, в животе вдруг появилось ощущение какой-то легкости и слабости, и Лелия была просто Лелией, смешной, рассерженной на меня за то, что я до сих пор не покрасил буфет. Я машинально выводил на бумаге каракули, пока прикидывал в уме, как бы сообщить ей о своей попытке поцеловать Сильвию до того, как это сделает Катрин, но любое объяснение, которое приходило в голову, казалось глупым и неестественным. День продолжился бессобытийно. Мне нужно было подготовить к набору несколько страниц, но даже неумолимо приближающийся конечный срок сдачи работы не мог отвлечь меня от мыслей, несмотря на давление сверху. Опьяненный тем, что ни одно из доказательств против меня до сих пор не всплыло на поверхность, я уже начал радоваться этому затишью, стал молиться, чтобы оно продолжалось и дальше.

Вспомнил Сильвию, как она шла по Брансуик-сквер, и во мне зашевелился червь вожделения. Я тихо застонал и уронил голову на руки. Попытался заставить себя вспомнить, каким скучным человеком она была, ее совершенно невыразительное лицо, но она больше не казалась мне скучной.

Снег так и не пошел. Когда я вернулся домой, небо было по-прежнему свинцовым, угрюмым, на следующее утро похолодало еще больше. И опять ничего не происходило. Лелия отправилась в университет, я остался работать дома. Время от времени во мне просыпалась непрошеная похоть, приходилось силой заставлять свои мысли переключаться на что-то другое.

Наступил конец недели. Я открыл книжный раздел «Санди Таймс» и под одной короткой рецензией увидел инициалы С. Л. Взгляд метнулся к концу страницы, где перечислялись имена авторов материалов номера. Среди прочих фамилий значилась Сильвия Лавинь. Я не смог сдержать восклицания. Лелия оторвалась от своей газеты и посмотрела на меня, но ничего не сказала. Сильвия Лавинь. Как она посмела? Как, черт возьми, они посмели? Почти все то же самое слышал раньше от нее и я, но рассчитывал, что она будет писать для небольших университетских изданий, а не для центральных газет. Это же я открыл ее, благодаря моей проницательности это совершенно неопытное «пустое место» выбилось из небытия. Что она могла предъявить кроме того, что написала по моему заказу? От этой мысли мне захотелось взреветь. Сильвия Лавинь, которая никогда в жизни не попадала в издательскую среду и никак не могла обзавестись нужными контактами, каким-то образом просочилась в другую газету. Я очень сильно помог этой неразговорчивой неофитке, а потом умудрился нагадить под самого себя и к тому же при этом отпугнуть ее.

— Ты что? — спросила Лелия.

— А что?

— Ты как-то странно дышишь. — Она снова уставилась в бумаги.

Головная боль погуляла в районе висков и начала всверливаться в лоб. Снега до сих пор не было. Но он вот-вот должен был пойти. Я видел это. «Наверное, снег пойдет», — три дня назад пропищала мышка своим хриплым голоском. Снег задерживался на три дня, может, это затишье перед бурей? Как и молчание Катрин Какая-Там-У-Нее-Уэльская-Фамилия. Мне хотелось, чтобы пошел снег. Хотелось, чтобы позвонила Катрин и все это наконец закончилось. Или чтобы мне сделали лоботомию и я смог остаток жизни прятаться за ширмой скудоумия.

— Ты вообще собираешься красить этот буфет? — поинтересовалась Лелия, подняв бровь и не отрываясь от работы, когда я перелистнул газету на спортивный раздел.

Я попытался скрыть раздраженный вздох. Хлопнул рукой по столу.

— Да, — с напором сказал я.

— Можешь и не делать этого, — сказала Лелия. — Реши наконец, будешь ты это делать или нет, только не тяни резину.

— По-моему, это тебе этот буфет покоя не дает, — бросил я, чувствуя, как внутри закипает злоба.

— Ну так не крась, — ответила она на это. — Пусть эта старая развалина, кишащая древесными червями, которые расползаются на пол, стоит и дальше в своей чудной осыпающейся коричневой краске.

— Хорошо, — резко сказал я. Встал. Скорчил ей рожу. Она в ответ сделала то же самое. Напряжение спало. Я взял со стола несколько газет, чтобы застелить пол, посмотрел на кипу конвертов и счетов, которые лежали под ними. На задней стороне одного из конвертов рукой Лелии было написано «Катрин».

Я обмер. Посмотрел еще раз. Точно, написано «Катрин». Покосился на Лелию. Потом повернулся и вышел из комнаты в кабинет. Стал осматривать этот идиотский старый буфет, которому место на свалке, и почувствовал тошноту. Нужно было с этим письмом разобраться. Я вернулся в большую комнату, сделав вид, что мне нужны еще газеты.

— Катрин, — сказал я, взяв конверт из пачки, мой деланно безразличный голос прозвучал так неестественно, что пришлось прокашляться.

Она промолчала.

Я не отступал.

— М-м-м, — невнятно протянула она.

— Что ей нужно? — спросил я.

— Не знаю, — рассеянно ответила Лелия.

Выждав секунду, я сказал:

— Почему?

— Ну что? — спросила Лелия, недовольно отрываясь от работы. — Не знаю я. Она оставила мне записку, но сама куда-то уехала.

— Откуда ты знаешь?

— Что?

— То, что она уехала.

— Так говорит автоответчик ее голосовой почты. А что?

— Ничего.

Лелия вернулась к чтению.

— Интересно, МакДары тоже нет? — как бы между прочим спросил я.

— Не знаю.

— И на сколько?

— Что?

— На сколько она уехала?

— Понятия не имею.

— Я просто так спрашиваю. Мне… нужно было встретиться с МакДарой. Да Бог с ним. Где старая кисточка?

Я выглянул в окно. Увидел переплетение черных голых веток. Небо было таким тяжелым, неподвижным и серым, что мне захотелось ткнуть в него чем-нибудь, проколоть, чтобы из него повалил снег. Небрежным жестом плеснул на деревянные бока буфета ядовитые химикалии, подспудно надеясь, что жидкость попадет мне на руку и это отвлечет мое внимание, как-то уменьшит напряжение, и сделал глубокий вдох холодного воздуха, распространившегося по комнате через незакрытое окно. Едва закончив работу, я включил компьютер и вошел в сеть.

«Мать со своим огромным животом выглядела нелепо и смешно. Больше всего он был похож на коровий зад. Мне уже хотелось, чтобы все поскорее началось — чтобы она наконец отрыгнула свою любовь к тому, что находилось внутри нее, чтобы осуществилось то, чего я ждала с ужасом.

Нас оставили дома одних. Только няня внизу должна была присматривать за нами, так что мы с Эмилией смогли пойти в маленькую комнату с кремовыми стенами, чтобы тренироваться. Чем мы занимались, вряд ли смогу рассказать. Мы упражнялись в супружестве. Я была джентльменом, который приехал, чтобы забрать ее, она — девицей, конечно же, прекрасной.

Я знала, что значит быть маленькой и незаметной, но она заставила мои щеки загореться огнем, от груди до шеи меня обсыпало пунцовой пудрой. Огненная волна, на которой я неслась, причиняя мучительную боль, вынесла меня к берегам такого наслаждения, что из глаз хлынули слезы. Здесь, наверху, куда я увлекла ее, не хватало воздуха. Мы летели рядом, как чайки сквозь лазоревые арки.

Я отчетливо слышала шуршание одежды. Юбки отслаивались от меня, как обгоревшая кожа. Когда я уже не могла дышать и кровь прилила к глазам, превратив свет в темноту, тело восприняло экстаз, и я вскрикнула. Индианка, следившая за нами, подслушивала».

Утром в спальне царили сияющая тишина и спокойствие. На меня накатило мальчишеское возбуждение. Весь мир окрасился в белый цвет. На ветках непонятно как держались причудливые шапки снега. Машины засыпало по самые окна. Кабинет мой превратился в холодную светлую клетку, которая, впрочем, казалась совершенно незнакомой.

— Боже, какая красота, — произнесла Лелия и наклонилась к унитазу, ее рвало.

Вытерев рот бумажной салфеткой, она улыбнулась.

— Теперь мне намного лучше, — сказала она.

Я поцеловал ее, почувствовал запах рвоты, но мне было все равно. Отвел ее на кухню, поддерживая под руку. Где-то на задворках памяти затрепыхались какие-то смутные воспоминания из предыдущего вечера. Вспомнил. «Индианка». Вот то слово, которое меня беспокоило. Подумал, может быть, так она употребила это слово в качестве некого расистского оскорбления в адрес моей подруги? Я тут же забеспокоился, возникло яростное желание защитить Лелию. Я обнял ее и потрепал по плечу.

В кристальном холодном воздухе идти было легко. Мы заметили соседа, который стоял в безрукавке с дымящейся кружкой в руке и осматривал площадь. По небу пролетела одинокая птица. Никогда я еще не видел столько снега в центре Лондона. Лелия сейчас работала дома (проснулся «инстинкт гнезда», как она говорила), так что пол теперь сверкал старыми половицами, окна украшали новые занавески. Мы поставили на плиту кофеварку эспрессо, и к запахам снега и теплой древесины добавился аромат кофе, что напомнило мне о зиме, проведенной в лесах Новой Англии. Лелия достала клетчатые салфетки («гинем», называла их она, завсегдатай одежных магазинов), и мне захотелось, уютно устроившись вместе с ней в кровати, наблюдать за развитием этого изумительного настоящего зимнего дня по движению теней на потолке, подумать.

Она была спокойной и мягкой. Волосы небрежно зачесаны назад и схвачены заколкой, в складках халата видны недавно увеличившиеся груди. Я надеялся, что ей сейчас не захочется говорить о ребенке. Она помыла яблоко и неожиданно бросила его мне, чтобы я взял его с собой на работу. Открыла рот, изображая удивление, когда я его поймал, и у меня в голове родилась странная мысль: как здорово было бы видеть в этом теплой квартирке, которую мы сделали своим домом, ребенка, бьющего ножками и ручками, улыбающегося, капризничающего.

Я вышел на улицу навстречу холодному утру. Воздух проник сквозь одежду, зашевелились неопределенные сексуальные фантазии. Все вокруг было таким белым, что у меня заболели глаза. Когда я отошел на несколько шагов, в окно постучала Лелия, я повернулся, и мы помахали друг другу.

Где сейчас Сильвия Лавинь? А какая разница? Может быть, где-то тут на снегу можно было найти отпечатки ее маленьких ног, но мне было на это наплевать. Люди на улицах улыбались. На Гилфорд-стрит из окна высовывался какой-то мужчина, он курил и что-то тихо напевал. Медленным шагом я дошел до работы. Настроение у всех в офисе было приподнятое, словно еще раз наступило Рождество. Незначительное изменение в погоде наполнило день новым смыслом. Меня так и подмывало кому-нибудь позвонить только ради того, чтобы обсудить погоду. В обеденный перерыв мы затеяли игру в снежки на плоской крыше над офисами редакции воскресного приложения. Взрослые мужчины и женщины хохотали и носились по снегу, их отрывистый кашель сотрясал холодный воздух. В небо поднимался сигаретный дым. По очкам всегда чопорной редакторши образовательного раздела стекали капельки растаявшего снега; секретари и другие работники, получив законный способ проявить накопившиеся обиды и желания, забрасывали друг друга снежками. Мы горланили и смеялись, доходя до изнеможения. На черной полоске внизу гудели машины. Вдалеке в дымке была видна громадина собора Святого Павла.

Когда снег попал мне на губы, я в первый раз за несколько дней почувствовал себя счастливым. Здесь, наверху, Катрин и Сильвии до меня не добраться. Ничего плохого просто не может произойти, когда царит такое возбуждение и веселье.

Вниз спускались, переводя дыхание и откашливаясь, волосы у меня на голове были влажные, на лбу все еще не растаял снег. Напротив двери в свой офис я заметил стройную фигуру с каштановыми волосами, за стеклянной перегородкой она разговаривала с литературным редактором воскресного выпуска.

От удивления я чуть не поперхнулся. «Что за черт?!» — подумал я.

Не веря своим глазам, я оторопело вперился в них взглядом, ощущения были такие, словно я со всего разгона налетел на стену. Какие у нее могут быть дела с Питером Стронсоном? Как у нее хватило наглости приходить сюда? Как она вообще посмела? Мимо меня прошли остальные, тяжело дыша, оставляя на ковровом покрытии снежные следы и возбужденно переговариваясь. Я подождал, пока все забьются в лифт или отправятся вниз по лестнице. И что теперь? Сильвия Лавинь. Нужно было как-то отквитаться за унижение. Приступ негодования требовал выхода. Захотелось послушать, что она теперь скажет. Стал ждать, пока последняя партия коллег упаковалась в лифт, потом и она пошла по направлению ко мне, продолжая говорить, глядя немного перед собой. Коротко попрощалась со Стронсоном и пошла по коридору прямо на меня.

Мне она показалась исхудавшей, жалкой, под глазами нездоровые тени. Белоснежный свет, льющийся из окон, высветлял ее коричнево-зеленые радужные оболочки, так что в них даже стали видны янтарные вкрапления. Глаза выделялись на фоне бледной кожи. Когда она увидела меня, ее лицо озарилось широкой улыбкой, и сердце у меня в груди тут же радостно затрепетало. Безотчетно я сделал шаг ей навстречу, мы обнялись и поцеловали друг друга в щеку, как принято у нормальных людей, как будто ее можно было назвать нормальным человеком.