Они сидели за столом, и Красногорский, постанывая от удовольствия, уплетал «похмельную» уху, чувствуя, какое благотворное воздействие она оказывает на организм. А Арина, сидя напротив него и попивая свой прекрасный кофеек, смотрела, как он ест.

Он долго умывался, все поражаясь столь мощному лечебному эффекту той бурды, которую принял, – нет, на самом деле жить после нее можно. А когда он вышел из ванной и попросил хозяйку сварить фирменный кофе, Арина заявила, что вторым лечебным средством от «утренней болезни» является «похмельная уха», а никак не кофе, и буквально усадила его за стол, поставив перед Красногорским глиняную миску с рыбным супом.

Но уха та оказалась!

– Охренительно! – поделился Артем впечатлениями. – Слушай, а когда ты все это успела? Отвар, уху? – спросил он, дохлебывая остатки юшки из тарелки.

– Ну не стоит принимать все на свой счет, – посоветовала девушка. – Уху мы сделали еще вчера, она хороша, когда настоится денек, а отвар я сварила, когда ты заснул. Достала бабушкин рецепт из заветной шкатулки и сварила. – И спросила провокационно: – Могу поделиться секретом. Хочешь, расскажу, из чего он готовится.

Артем вспомнил цвет, запах и вкус того убойного пойла и первую реакцию организма на него и, справившись с приступом тошноты, отказался:

– Нет, спасибо. Разреши мне этого не знать. – И отодвинул от себя подальше пустую тарелку, чтобы не пахла и не провоцировала, мало ли что, и так только отдышался.

– Как хочешь, – пожала Арина плечами.

Отнесла тарелку в мойку, вернулась, села за стол и, посмотрев на него долгим задумчивым взглядом, спросила:

– Так какие не терпящие промедления и отлагательств вопросы ты хотел мне вчера задать?

– Да, хотел, – признался Красногорский и спросил: – Ты не беременна?

Она помолчала немного, внимательно его рассматривая, и ответила односложно:

– Нет.

– Досадно, – заметно расстроился Красногорский. – Нас с тобой так сносило, что мы ни разу не вспомнили о предохранении, вот я и…

– Да, – согласилась Арина, – не вспомнили.

– Жаль. Может, тогда бы ты согласилась выйти за меня.

– У меня теперь есть дочь, – сообщила Арина.

– Да, мама говорила, – кивнул Артем, – про то, что ты удочерила девочку, и про то, что твой отец умер от какой-то болезни. Соболезную.

– Я тебе тоже соболезную по поводу смерти Ильи.

– Благодарю, – кивнул он, сразу же теряя всю легкость разговора и радость общения с ней. – Только он не от болезни, он от такой тупой случайности, что и представить невозможно.

– Да, – искренне посочувствовала ему Арина. – Ты вчера пытался объяснить, как он погиб.

– Я не могу это обсуждать, я даже думать об этом еще не могу, меня сразу сносит, – признался Артем.

А она посмотрела на него долгим задумчивым взглядом и сказала тихим, проникновенным, доверительным тоном:

– Перед смертью отец мне сказал, что понял: не бывает «за что-то», все делается и происходит в мире «для чего-то» и еще «вопреки». Люди живут и страдают для чего-то, с какой-то, как правило, непонятной большинству из нас целью, но она точно есть, и, бывает, живут вопреки обстоятельствам и всем бедам. И любят не «за что-то», а для чего-то, для того, чтобы по-настоящему познать любовь, соединиться с любимым человеком или просто открыть в себе умение любить, и довольно часто любят вопреки разуму и логике. И умирают «для чего-то», для того чтобы завершить свою жизнь именно так и в таком возрасте, исполнив что-то важное в ней, а может, для того, чтобы научить нас смиренно принимать смерть, как часть жизни, как волю божью. И всегда умирают «вопреки». Вопреки нашему несогласию с их уходом, вопреки нашим попыткам удержать их и нашему негодованию. Даже те совершеннейшие гады, кому мы желаем смерти, живут долго и часто счастливо, вопреки всем нашим пожеланиям. Одна женщина в клинике сказала мне, что мы должны научиться принимать право человека на его жизнь и на его смерть, потому что случайных смертей не бывает. Не знаю, права ли она, смерти бывают разные, порой такие, что все лучшее в нас не приемлет таких трагедий. Когда мы теряем близких людей, мы меняемся, и надо учиться жить с памятью о них, но без них, жить изменившимися и что-то понявшими.

Она замолчала, и они сидели и смотрели друг другу в глаза долгим, затяжным взглядом, что-то говоря без слов… И вдруг раздался какой-то странный, непонятный звук, как хныканье и сопение ребенка, прозвучавший так четко, так ясно.

– Симочка проснулась, – поднялась с места Арина и, заметив недоумение, отразившееся на лице Красногорского, показала ему что-то похожее на маленькую радиостанцию типа уоки-токи: – Радионяня, чтобы слышать, как там ребенок в кроватке.

– Мне, наверное, пора, – поднялся с места Артем. – Я бы очень хотел познакомиться с твоей девочкой и с Матюшкой встретиться, пообщаться, но сейчас это как-то… – замолчал он, не договорив.

– М-да, – усмехнулась Арина, – сейчас, пожалуй, не надо. Сейчас я ее подниму, отдам бабуле и приду тебя проводить, – пообещала она.

Он вызвал такси, надел куртку и топтался в коридоре, раздираемый двумя противоречивыми желаниями – остаться, договорить и прояснить наконец уже окончательно все непонятные моменты, или уйти, не попрощавшись, маясь от своего похмельного состояния и ощущения несвежести.

– Ну что, – спросила Арина, выходя в прихожую проводить его, как и обещала, тем самым лишая его возможности уйти по-английски, – такси вызвал?

– Уже подъехало, – кивнул Артем.

– Тогда до свидания, – нейтрально-приветливым тоном попрощалась она.

– Да, – кивнул Красногорский и не сдвинулся с места.

– Давай я дверь открою.

– Да, – повторил он.

Так и не тронувшись с места, он глядел на нее. И не выдержал – выплеснул все, что держал в себе, то, что намеревался сказать в другой обстановке и уж точно не таким образом – топчась в прихожей, да еще после перепоя:

– Я больше так не могу. Я истосковался по тебе ужасно. Выяснилось, что я не могу без тебя жить. Даже дышать не могу нормально без тебя. Какая-то совсем ерунда получается. Если это любовь, значит, я тебя люблю. И больше не изводи ты меня, пожалуйста, этими любовями-нелюбовями.

– Не буду, – совершенно серьезно ответила Арина.

Красногорский уже не мог видеть – вот так просто стоять и видеть это ее серьезное лицо и вообще уже туго соображал, он шагнул вперед, обхватил ее, прижал к себе и закрыл глаза от заполнявшего все его существо чувства умиротворения.

А когда открыл глаза, увидел маленькую девочку, совсем крошку, которая стояла в паре метров от них и смотрела прямо на Красногорского очень странным, серьезным, изучающим взглядом… точно таких же, как у него, янтарно-зеленых глаз.

Он замер, даже дышать перестал. Арина, почувствовавшая его неожиданную закаменелость, отстранилась, посмотрела в лицо Артема, развернулась и увидела малышку.

– Симочка, – присаживаясь, позвала она.

– Мама, – заулыбалась девочка и побежала-потопала к ней.

Арина подхватила ребенка на руки и поднялась.

– Вот, Артем, это наша замечательная Симочка, – представила она девочку.

– Дядя Артем! – послышался радостный вопль ворвавшегося в прихожую Матвея. – Ты приехал! Ура!

И стремительный, как болид, сгусток бушующей энергии, упакованный в пижамку, с веселыми вихрами на голове, с радостными веснушками и оттопыренными ушами, метнулся к любимому дяде Артему, которому пришлось подхватить пацана на руки, при этом усиленно стараясь поворачивать голову так, чтобы не дышать на него.

– Я говорил маме, чтобы ты приехал! – тараторил восторженно мальчонка. – А она говорит, ты занят и ты не наш! Какой же ты не наш, когда ты наш! Ведь правда?

– Здравствуйте, Артем, – поздоровалась Анна Григорьевна, прибежавшая следом за внуками.

– Здравствуйте, Анна Григорьевна, – улыбнулся ей Красногорский.

– А у нас, вот видите… – что-то начала говорить она.

Но ее перебил звонкий голосок Симочки, которая спросила, ткнув пальчиком в сторону Артема:

– Папа?

И все как-то дружно в один момент замолчали и почему-то посмотрели на Арину, ожидая разъяснений.

– Что вы на меня смотрите? – возмутилась та. – Понятия не имею, откуда она это взяла. Она даже слова такого никогда не слышала и не знает.

– Папа? – спросил теперь ребенок у Арины.

Тишина становилась все напряженней. Красногорский, Матвей у него на руках, и Анна Григорьевна, и даже Симочка у Арины на руках продолжали смотреть на Арину вопросительно-ожидающими взглядами.

– Да, – кивнула она, решившись, словно с горы сиганула, – это папа, Симочка.

– Если дядя Артем папа Симочки, то как же тогда он не мой папа? – в полной тишине раздался звонкий голос Матвея.

– Почему же не твой? – удивился Артем. – Ты же старше, поэтому я сначала твой папа, а когда появилась Симочка, я стал и ее папой. Такой ход событий.

Он объяснял, а у него все дрожало внутри мелкой дрожью от неверия, что наконец все устроилось правильным порядком. И он смотрел во все глаза на Арину, пытаясь передать ей все, что испытывает, все, что хочет сказать…

Но именно на такие случаи имелся Матвей:

– А почему тогда ты так долго был дядей Артемом, а не признавался, что ты мой папа? – задал справедливый и несколько неловкий в данный момент вопрос пацан.

– Потому что мы скрывали от тебя этот факт, – объяснила Арина и посмотрела в поисках поддержки на Артема.

Тот лишь пожал плечами…

Арина повернула голову и посмотрела на бабушку, но Анна Григорьевна с ироничной улыбкой на устах красноречиво развела руки в стороны – мол, понятия не имею.

– …скрывали, – продолжила Арина, – потому что не знали, будем ли мы жить вместе, и не хотели расстраивать тебя понапрасну, если у нас ничего не получится.

Фу! Кажется, выпуталась.

– А чего это вы не знали, что будете жить вместе? – удивился Матвей и аж руками от удивления развел. – А как же еще вам жить-то? – И звонко рассмеялся.

– Матей! – следом за ним рассмеялась Симочка и потянулась к брату.

Пришлось Арине с Артемом придвинуться друг к другу совсем близко, чтобы дети смогли обняться.

– Мне надо сейчас уйти, – оповестил Красногорский и посмотрел через голову Матвея на Арину, – но часа через три…

– Четыре, – уточнила Арина.

– Четыре, – кивнул Красноярский, – я вернусь.

И все засуетились, заспешили, детей спустили на пол, скомканно-торопливо попрощались, как-то без поцелуев и даже без объятий, все еще до конца не осознавая случившейся перемены, и Артем побежал вниз к заждавшемуся такси.

Матвей, взяв Симочку за ручку, увел ее в кухню, а Арина, проводив детей взглядом, поинтересовалась у бабушки:

– Ну и зачем надо было сюда детей запускать?

– Потому что давно пора и уже просто требовалось все ускорить. А то бы вы так до морковкиного заговения друг с другом не разобрались бы. – И, обняв внучку рукой за плечи, усмехнулась: – Ну что, утряслись твои страсти-то, внученька, все ладом устраивается, как тебе и мечталось.

– Ох, лучше я промолчу на всякий случай.

– Вот и молодец, мудреешь. И то верно: нечего попусту о своем хорошем трезвонить, оно любит тихонечко жить, при тебе и близких, – похвалила бабушка. – Ну что, пошли деток кормить.

За двадцать минут, вместе с такими же несчастными «попаданцами», как он, Артем проехал не больше двухсот метров в этой затянувшейся, безнадежной пробке. Что в общем-то неудивительно – до Нового года осталась последняя неделя, как раз все ленивые, все пофигисты и не в меру занятые ломанулись покупать подарки и всякую попутную ерундистику в последний момент.

Весь Центр стоит наглухо, Третье кольцо еще как-то худо-бедно двигается, Красногорский по навигатору удачно сворачивал несколько раз, объезжая пробки закоулками, и все ж таки попал, не добравшись до дому каких-то пару километров.

Дома семья ждет, а он тут…

От одного этого слова «семья» в груди растекалось тепло. У других обретение семьи дело постепенное – влюбился, женился, выносили ребеночка, родили – все по порядку и с длительным процессом привыкания, а у него – ать! – и сразу на тебе: жена и двое детей готовеньких. Игореня особенно над этим фактом угорает:

– Вот всегда ты, Горыч, умудряешься меня обскакать, на любых поворотах. Я, значит, пыхтел десять лет, женился, пацанов делал, а потом растил, а ты гулял себе по бабам тем временем, и раз – муж и отец двоих детей. Вот как ты так умудряешься-то, а? – и хохотал, довольный.

Да, в лучшем виде, это точно. В этом Брагин определенно прав.

У Красногорского сердце замирало, а потом начинало так быстро-быстро стучать, и что-то перехватывало в горле от нежности, когда он заходил в детскую и смотрел на спящих детей.

Он любил их так, что, наверное, не мог бы передать никакими словами, это и пережить-то было трудно, не то что давать какие-то определения, он даже побаивался немного силы этого своего чувства и все старался его сдержать, сильно не показывать.