Если утро ненастное и для проведения церемонии требуется дополнительное освещение, главный камергер, приблизившись к королю, шепотом спрашивает его, кому из придворных сегодня будет позволено держать свечи. Это имеет достаточно большое значение, потому что держатель канделябра может с полным правом считать себя особо отмеченным среди массы придворных и рассчитывать на определенные привилегии.

Канделябр непременно двухсвечный, ибо, согласно требованиям придворного этикета, только король имеет право пользоваться такого типа канделябрами. Все прочие должны довольствоваться односвечными.

Людовик любил носить камзолы, щедро обшитые золотым позументом. Придворным категорически запрещалось ношение подобных камзолов, и лишь избранным счастливчикам в знак особого своего расположения король милостиво разрешал украшать себя галуном. Составлялся специальный документ, содержащий такое разрешение, затем его подписывал король, он скреплялся государственной печатью и визировался первым министром двора. Только после этого обладатель такого документа получал законное право заказать себе столь вожделенный justaucorps a brevet (камзол дозволенный)…

После церемонии собственного пробуждения «король-солнце» направляется в часовню во главе многочисленной процессии приближенных, а те из придворных, которым не посчастливилось оказаться в их числе, стоят вдоль всего пути следования короля в часовню, излагая ему, проходящему мимо, свои проблемы в надежде услышать небрежно брошенные слова: «Я подумаю над этим».

Я не пошел следом за всеми в часовню, а вернулся в опочивальню, где стал свидетелем ритуала заправки королевского ложа. Один из камердинеров с самым серьезным видом замер у изголовья кровати, другой — в ногах. Придворный обойщик неторопливо, со значением, будто совершая священнодействие, застилает постель, а за его действиями внимательно наблюдает дежурный камергер.

Там были и другие люди, которые приводили опочивальню в порядок после ночи и утренней церемонии. Каждый из них, проходя мимо королевской кровати, отвешивал низкий поклон, а наиболее рьяные даже преклоняли колени.

Что ж, с позиций формальной логики их можно было понять, этих людей, которые избрали себе такую вот жизненную стезю, стезю приживалов и слуг, даже с графскими титулами, а потому прилагали все усилия для достижения поставленных целей, чтобы хоть как-то компенсировать свою покорность, свои унизительные обязанности прислуги и полную неопределенность своей судьбы, зависящей подчас от того, с какой ноги в то или иное утро встанет «солнце» их жизни…

Да, они избрали себе именно такую стезю, причем совершенно добровольно, и потому едва ли заслуживали сочувствия, моего по крайней мере.

Известный итальянский поэт XVII века Джамбатиста Марино писал своему другу из Парижа: «Что мне сказать о самой стране? Скажу, что это целый мир. Мир, говорю я, не столько по величине, населенности и пестроте, сколько по изумительному своему сумасбродству…

Франция полна несообразностей и диспропорций. Обычаи причудливые, страсти свирепые, смуты беспорядочные, путаница, разнобой и бестолочь — словом, все то, что должно было бы разрушить, но каким-то чудом поддерживает. Поистине это — целый мир, вернее, мирок, еще более экстравагантный, чем сама вселенная…

Дамы, не стесняясь, позволяют целовать себя при всей публике, и обращение здесь такое свободное, что любой пастушок может изложить нимфе свои чувства… Здесь ничего не увидишь, кроме игр, пиров и балов, среди балетов и банкетов здесь все время кутят без просыпа или, как говорят французы, “благодушествуют”…»

…Такое вот «благодушие» было наиболее всего присуще времени молодости Людовика XIV, когда он жадно, взахлеб пил из чаши жизни, возводя этот процесс в некий культ, основные ритуалы которого совершались за столом и в кровати.

Последняя была настоящим святилищем, центром бытия.

Недаром же в Версале важнейшими придворными церемониями были пробуждение короля и отход его ко сну.

В королевской кровати решалась судьба той или иной претендентки на роль фаворитки, там она демонстрировала чудеса сексуальной техники, там она выпрашивала, выклянчивала или, напротив, вытребовывала поместья и титулы для своих родственников и друзей, там обговаривались тенденции моды будущего сезона, там окончательно решались вопросы войны и мира…

Между прочим, кровати уделялось особое внимание также в сферах дипломатии и внешней разведки, о чем свидетельствуют архивные материалы министерства иностранных дел, где имеются данные о том, что Людовик XIV отрядил в Лондон некую Луизу де Керуай (которую упоминала Ортанс в своем рассказе о нравах, царящих при дворе Карла II), дочь бретонского дворянина, с совершенно конкретным заданием стать фавориткой короля Карла II, регулярно осведомлять Людовика о политических настроениях английского монарха и по возможности влиять на формирование этих настроений.

Как свидетельствуют документы министерства, Луиза де Керуай блестяще справилась с возложенным на нее заданием. Став любовницей короля и получив титул герцогини Портсмутской, она, в частности, убедила Карла отказать в помощи Голландии и заключить тайный союз с Францией.

Можно лишь развести руками и сказать, перефразируя Шекспира: «Кровать, кровать, кровать…»

Знатные дамы стали принимать утренних визитеров, лежа в кровати. Собственно, из этой несколько странной традиции и родились аристократические и литературные салоны…

Мне нравится фраза из братьев Гонкуров: «История — это роман, который был; роман — это история, которая могла бы быть…»

Да, это вполне могло бы быть:

«Анжелика рассмеялась.

— Говорят, в Париже есть женщины, которые верховодят всем: политикой, религией, литературой и даже науками. Их называют «жеманницами». Каждый день в салоне одной из них собираются всякие острословы, образованные люди. Хозяйка дома возлежит на кровати, а гости теснятся в алькове и беседуют на разные темы. Может быть, и мне, если я буду жить в Париже, создать свой салон?..»

Кровать — салон.

Кровать — полигон.

Кровать — мастерская.

Кровать — сцена…

Ну, и главное… кроме места для отдыха, разумеется…

То, о чем писал наш великий Ронсар:

Если мы в постель пойдем,

Ночь мы в играх проведем,

В ласках неги сокровенной,

Ибо так велит закон

Всем, кто молод и влюблен,

Проводить досуг блаженный…

Что ж, французов во все времена считали слегка помешанными на сексе.

А что в том плохого? Не дух же святой сделал Францию к 70-м годам XVII столетия самой многочисленной из всех европейских наций!

Да, наш воздух, как, наверное, никакой другой, так густо насыщен флюидами соития, что ханжи стыдливо отводят глаза от гордо вздетой к небесам Эйфелевой башни, усматривая… А почему бы и нет?

Мысль относительно флюидов достаточно убедительно подтверждается дневниковыми записями господина Эроара, исполняющего обязанности придворного лекаря в начале того славного века.

Людовику XIII полтора года от роду. Как отмечает лекарь, «…Дофину очень весело. Он заставляет каждого теребить его петушок. Он уверен, что всем это очень нравится…

Та же игра при гостях — это господин Боньер с дочерью.

Дофин со смехом задирает рубашку и показывает петушок, особенно охотно — девочке, к которой он прижимается и начинает тереться всем телом…»

«В 2 года он уже «жених», его невеста — испанская инфанта.

Ему разъясняют, что это значит, но он, похоже, знает…

Его спрашивают: «Где дружок инфанты?» Он кладет руку на свой петушок…

Мадам де Верней часто запускала руку ему под платье. Он требовал, чтобы его укладывала в кровать кормилица и чтобы она играла с ним таким образом»…

«Ему говорят: «Мсье, пропал ваш петушок!»

Он отвечает: «Да вот же он!» и приподнимает его пальцем…»

«Королева-мать, взяв его за петушок, говорит: „Сын мой, я поймала вас за клювик“…

«Раздетые догола, он и Мадам (его сестра) ложатся в кровать к королю. Они возятся, целуясь и щебеча. Королю очень нравится. Он спрашивает: «Сын мой, а где приданое инфанты?» Тот показывает и говорит: «Оно совсем без костей, папа». Потом, когда пенис напрягается, он добавляет: «А бывает и с костями»…

Наследнику престола четыре года. Мадам де Гиз указывает на кровать и говорит ему: «На этой кровати вас сделали».

Король: «Смотрите, моя супруга только что родила сына!»

Дофин подбегает к матери и становится у нее между ног…»

Он часто залезал в кровать мадемуазель де Мерсье, которая присматривала за ним ночью.

Кормилица спрашивает: «Мсье, что вы видели у Мерсье?»

Он отвечает: «Видел ее письку», после чего добавляет: «Она у нее вот какая (показывает два кулака), а еще там сыро…»

Такие разговоры велись, конечно же, не только во дворце, но и в последней из лачуг. Что поделать, флюиды…

Конечно, французский королевский двор в плане свободы нравов не был исключением из общего правила, которое предусматривает обязательный разгул похоти при скученности большого числа праздных людей.

Дворы Испании, Англии или России явили миру множество ярчайших примеров сексуальной разнузданности, но лишь во Франции эта разнузданность была представлена не в виде дерзкого вызова нормам общественной нравственности, а как своеобразная дань народной традиции, которой сильные мира сего вынуждены следовать, дабы не противопоставлять себя основной массе подданных.

Так было и при Франциске I, и при Генрихе II, и при Кар ле IX, и при Генрихе III.

Франциск I возвел придворный разврат в ранг внутренней политики государства. Пожалуй, именно он был первым из французских королей, кто превратил дворян в своих лакеев, а их жен и дочерей — в своих наложниц.

Узнав о том, что один из его придворных пригрозил своей жене смертью в случае, если она ответит на любовные притязания короля, Франциск как-то среди ночи ворвался в их спальню, потрясая обнаженной шпагой, и, согнав мужа с кровати, улегся с его супругой и занялся любовью, не слишком смущаясь присутствием столь пристрастного наблюдателя, который, впрочем, вскоре покинул спальню.

Впредь этот придворный был безупречно услужлив и предупредителен, всячески ублажая свою супругу, которая заставляла его исполнять при ней обязанности камеристки, когда она занималась своим туалетом перед очередным свиданием с королем.

Подобных случаев при дворе Франциска I было множество, так что они стали восприниматься как нечто крайне забавное и само собой разумеющееся.

Король с известной долей юмора воспринял факт настойчивого ухаживания одного из своих приближенных, графа де Бонниве, за его сестрой Маргаритой Наваррской. Развитие этой коллизии состояло в том, что истерзанный похотью граф как-то ночью проник в спальню принцессы и попытался овладеть ею, но красавица, возмущенная подобной бесцеремонностью, позвала на помощь, и незадачливый соблазнитель вынужден был ретироваться. Утром следующего дня Франциск I громко хохотал, когда ему рассказали об этом ночном приключении.

Пожалуй, Франциск может считаться своеобразным предтечей Людовика XIV в роли отца-основателя института королевских фавориток.

Случилось так, что был раскрыт очередной заговор против короля, и, естественно, все арестованные заговорщики подлежали смертной казни.

Королевской аудиенции настойчиво добивается некая Диана де Пуатье де Брезе, супруга графа де Брезе.

Франциск I принимает ее в своем кабинете, где молодая и блещущая незаурядной, вызывающей красотой женщина падает перед ним на колени и умоляет проявить королевскую милость.

Ошалевший от приступа похоти Франциск, даже не выслушав сути дела, заверяет просительницу в том, что для него в этом мире не существует ничего невозможного и что отныне любая ее просьба будет для него законом, торопливо овладевает ею на рабочем столе… а затем оказывается, что отец нимфы — один из главных заговорщиков, и она пришла ходатайствовать о его помиловании.

Королевское слово есть королевское слово, и Франциск тут же пишет указ о помиловании, правда, заручившись обещанием Дианы впредь отдаваться ему по первому требованию. Диана, всплакнув по поводу своего «нечаянного» падения, покидает победительницей королевский кабинет, куда отныне она будет входить достаточно часто…

У Франциска I было двое сыновей. Старший из них, решительный, горячий, смелый, нетерпеливо готовился к исполнению роли монарха, а младший, слабый и робкий, понимая, что ему предстоит лишь выступать в скромной роли королевского брата, вел жизнь тихую и созерцательную.

Встречая в дворцовых коридорах ошеломительно красивую Диану де Пуатье, любовницу своего отца, юноша мучительно краснел, а придя в свои апартаменты, долго сидел неподвижно, обхватив руками пылающую голову. Он жестоко страдал от сознания своего несовершенства и зависти к отцу, который просто так, походя, обладает этой прекрасной женщиной, за один взгляд которой… а, собственно, что он мог предложить за тот взгляд…