A в это время Людовик XIV уже принимал иностранных послов.

Дипломатический этикет в то время отличался особой пышностью предусмотренных им ритуалов и особой строгостью соблюдения порядка их исполнения.

Если придворный во всех вероятных ситуациях представлял лишь себя и свои интересы, то дипломат представлял целую страну, и от малейших нюансов его поведения зависело решение множества важнейших проблем международных отношений, вплоть до выбора между миром и войной.

Каждая из сторон в ходе дипломатического общения всячески стремилась к наиболее эффектной демонстрации богатства, могущества и превосходства той страны, которую она представляла, и потребовалось немало изворотливости в сочетании с тонким знанием психологии, чтобы разработать тот регламент международных отношений при дворе Людовика XIV, который надежно обеспечивал неизменный успех его внешней политики.

Задачи подобного рода бывают сильно осложнены тем, что в процессе дипломатического общения участвуют представители не только разных стран, но и разных, по сути своей, цивилизаций, разных религий, носители оригинальных особенностей национального менталитета, обычаев, да и зачастую амбивалентных по своему характеру мировосприятий.

Характерный пример такой амбивалентности приводят Анн и Серж Голон в романе «Анжелика и король», когда посол Персии категорически отказывается ехать на встречу с королем Франции в карете, сопровождаемой почетным караулом, как это было предусмотрено протоколом подобных встреч.

Посол также был возмущен требованием французского этикета стоять перед королем с непокрытой головой, потому что на его родине принято было, что в самые торжественные минуты своей жизни человек должен быть в головном уборе, как в мечети, где он предстает перед лицом Аллаха. А кроме всего прочего, посол никак не представлял себе встречу с властелином такой могущественной страны, как Франция, в зале, пол которого не будет усыпан лепестками роз.

Людовик, не желая срывать столь важные переговоры, отдал необходимые указания, и когда персидское посольство наконец-то пожаловало в Версаль, вдоль террас были выставлены тысячи горшочков с оранжерейными цветами, пол в зале для приемов был густо усыпан лепестками роз, а все придворные держались так, чтобы представитель одного из самых могущественных владык Востока ни в чем не узрел попытки уронить его столь ранимое достоинство…

Дипломатический этикет при дворе Людовика XIV предусматривал строгое распределение мест для посланников во время различных церемоний, что означало определение степени значимости каждой из представляемых ими стран. Посланник того или иного государства, удостоенный лучшего, по мнению его коллег, места, считался привилегированным, что влекло за собой далеко идущие выводы, которые могли привести даже к международным конфликтам.

Большой и весьма нежелательный резонанс могла вызвать ситуация, при которой на королевской прогулке карета одного посланника обгоняла карету другого посланника, что, разумеется, при желании могло быть расценено как акт нанесения урона чести и достоинству его страны… Нарастающий гул множества голосов резко сменился тишиной, которую нарушают лишь негромкие радостные вскрики, доносившиеся из сада.

Там происходила сцена, описанная в романе «Анжелика и король» достаточно реалистично, как я имел возможность убедиться: «Король вернулся из часовни и прошел в сад. Ему доложили, что больные золотухой услышали о его пребывании здесь и собрались за воротами в надежде на исцеление с помощью королевского прикосновения. Король никогда не отказывал в этой милости. Просителей было немного, и церемония быстро закончилась».

Король в сопровождении толпы придворных направился в сторону пиршественного зала.

А главный дворецкий приблизился к двери, ведущей в помещение, где располагались лейб-гвардейцы, и ударил в нее своим жезлом, при этом громко проговорив:

— Господа! Сервировку для короля!

Каждый из офицеров брал ту часть сервировки, за которую он нес личную ответственность, и занимал строго определенное место в колонне, которая направлялась в столовую, сопровождаемая эскортом рядовых гвардейцев.

Возглавлял колонну мажордом со скатертью в протянутых руках.

Предметы сервировки складывались на сервировочный стол, а лейб-гвардейцы получали возможность отдохнуть от забот, пока специальная команда сервировала стол.

Главный дворецкий, убедившись в том, что стол должным образом подготовлен для приема пищи «королем-солнце», подавал следующую команду:

— Господа! Жаркое для короля!

Лейб — гвардейцы выстраивались перед входом в буфетную.

Группа вельмож входила внутрь и тщательно осматривала каждое из блюд королевского обеда.

Гофмейстер окунал в соус два ломтика хлеба, после чего один из ломтиков он съедал сам, а другой отдавал на пробу стольнику. Каждое блюдо королевского обеда подлежало дегустации. Если вкус и аромат блюд не вызывал никаких сомнений, принималось решение отправить их на королевский стол.

Выстраивалась довольно внушительная процессия, во главе которой шел главный дворецкий с жезлом, за ним гофмейстер со своей булавой, далее — дежурный камергер с одним из блюд, стольник — с другим, дегустатор — с третьим и т. д. Процессию сопровождали лейб-гвардейцы с мушкетами. Затем уже королю докладывали о том, что кушать подано, и он входил в столовую.

В романе «Анжелика и король» подобный эпизод представлен следующим образом: «Король появился в дверном проеме, на секунду остановился, наклонив голову в ответ на глубокие реверансы придворных, затем проследовал в зал и занял место за столом. Тут же монсеньер, его брат, вскочил и, низко кланяясь, подал королю салфетку.

Стража в прихожей разгоняла толпу, чтобы расчистить проход для парадной процессии, которая по торжественности скорее походила на церковную. Мимо королевского стола медленно потянулась толпа, состоявшая из торговцев и их жен, приказчиков, мастеровых, — и все старались запечатлеть в памяти мельчайшие подробности происходящего.

Король говорил мало, но сам не пропускал ничего. Анжелика увидела, как он сделал легкий поклон в сторону одной из придворных дам, и тут же дворецкий подал ей скамеечку для ног. Но подавляющее большинство женщин, сидевших и стоявших в зале, не получили ни одного взгляда короля, а следовательно, и скамеечки. Среди них была и Анжелика. Ее ноги затекли от усталости».

Во время трапезы король восседал в удобном кресле, королева и принцы — на стульях, а прочие члены королевской семьи должны были довольствоваться табуретами.

Придворным полагалось молча стоять в отдалении.

Иногда король, желая оказать честь какой-нибудь знатной даме, приглашал ее присесть на табурет. На мужчин это исключение из правил обеденного ритуала не распространялось.

В то время вилка была еще экзотикой, и Людовик, весьма неодобрительно воспринимая это нововведение, правда, уже не менее чем добрую сотню лет назад принятое в Италии, предпочитал обходиться без него, так, как это делала его мать, Анна Австрийская, бравшая с тарелки мясное рагу руками.

Франция была не одинока в своем негативном отношении к вилке. В Англии о вилке не упоминалось до 1600 года, пока некий Томас Кориат не побывал в Италии и не поведал англичанам о том, что итальянцы, оказывается, едят при помощи смешных маленьких вил, что брать пищу руками у них не принято, во-первых, потому что руки пачкать неохота, а во-вторых, потому что брать пищу грязными руками нежелательно.

Кориат был первым, кто ввез вилку в Англию, за что консервативно настроенные соотечественники называли его не иначе как «вилконосом». Новатор не оставался в долгу, характеризуя их как «грубых, невежественных, неуклюжих и жадных варваров».

Тема вилки нашла свое отражение и в «Анжелике», этой энциклопедии французской жизни эпохи Людовика XIV: «Рядом со своей тарелкой Анжелика увидела какой-то странный золотой предмет, нечто вроде маленьких вил. Оглядевшись, она заметила, что большинство гостей пользуется ими, втыкая в мясо, чтобы поднести его ко рту. Она попробовала последовать их примеру, но после нескольких неудачных попыток предпочла пустить в ход ложку, которую ей оставили, увидев, что она не справляется с этим забавным орудием, которое все называли вилкой».

В то время французский этикет строго предписывал не облизывать пальцы во время приема пищи, не сморкаться в скатерть, не плевать в тарелку и не бросать кости под стол…

Если король во время трапезы изъявлял желание выпить вина, кравчий торжественно произносил:

— Вина королю!

Затем он низко кланялся и направлялся к буфету, где принимал из рук виночерпия поднос с двумя хрустальными графинами, в одном из которых было вино, в другом — вода.

С низким поклоном кравчий передавал поднос дежурному камергеру.

Тот, смешав немного вина с водой в своем особом бокале, пробовал полученную смесь, а затем уже возвращал поднос кравчему.

После этого король мог отведать вина, только лишь после этого, и никак не раньше.

Вспоминается ставший также хрестоматийным (что касается придворных правил) эпизод с королем, который сидел в одиночестве, отослав всех своих слуг, у пылающего камина, и когда огонь стал подбираться к нему слишком близко, он ничего не предпринял, так как, согласно строгим правилам этикета, не королевское это было дело — брать в руки кочергу или передвигать кресло…

В конце дня проходила торжественная церемония отхода ко сну «короля-солнце». Она почти в точности напоминала церемонию пробуждения, только производилась в обратном порядке: раздевание, смена дневной рубашки на ночную и т. д.

Разница, пожалуй, заключалась лишь в эпизоде умывания.

Двое высокопоставленных сановников на двух золотых блюдах подносили полотенце, один конец которого был влажным, а другой сухим. Король протирал влажным концом полотенца лицо и руки, после чего сухим концом промокал остатки влаги. Поднесение вечернего полотенца считалось очень высокой честью и было привилегией, за которую боролись многие и многие…

Разумеется, после окончания подобной церемонии король вовсе не обязан был спать сном праведника в своей кровати, расположенной по оси дворцового комплекса, и зачастую он пускался во все тяжкие сразу же после того как участники церемонии покидали опочивальню, но ритуал есть ритуал, и его ничто не должно было нарушать.

Недаром же Людовик учредил придворную должность главного церемониймейстера, который был обязан самым скрупулезным образом следить за неукоснительным исполнением всех правил и требований придворного этикета.

Эти правила не подлежали обсуждению. Их строгость прямо соответствовала рангу того или иного обитателя королевского дворца.

Например, королева Франции, овдовев, не должна была покидать своих покоев, задрапированных черной тканью, в течение года.

Требования к принцессам крови были в подобных случаях смягчены: одетые в траурные платья, они должны были провести шесть недель в постели.

Конечно же, это не исключало каких-либо постельных приключений, но, опять-таки, ритуал есть ритуал…

Людовик XIV строго придерживался правил этикета, многие из которых были установлены им самим, но его ни в коем случае нельзя назвать рабом этих правил.

Он, несмотря на всю свою блистательную величавость, тем не менее совершенно серьезно произносил такую фразу, как «Ремесло короля», произносил и действовал в полном соответствии со смыслом этой фразы. Он был пунктуален и трудолюбив, осмотрителен и прагматичен. В немалой мере успех его правления был обусловлен хорошо отлаженной системой продаж государственных должностей.

Людовик хорошо понимал, что общественной пирамиде, вершиной которой являются люди, занявшие это место не вследствие личных качеств и заслуг, а лишь по праву рождения, требуются талантливые и предприимчивые личности, происшедшие из других, менее паразитически настроенных слоев этой пирамиды.

Купив государственную должность, такой человек обретал перспективу возвыситься над своим происхождением, получить дворянское звание, которое открывало перед ним новые возможности, о которых он раньше не смел даже мечтать.

Однако Людовик XIV всегда четко разделял своих подданных по сословиям и никогда не смешивал такие понятия, как «происхождение» и «заслуги», потому так называемое «дворянство мантии», заработанное заслуженными буржуа, ни в коем случае не могло сравниться в его глазах с потомственным «дворянством шпаги».

Он всегда покровительствовал драматургу Жану Расину, с уважением относился к его таланту, да и просто любил этого обаятельного красавца и умницу, но ни на миг не забывал о том, что Расин — буржуа по происхождению, а следовательно, человек более низкого сорта, чем его придворные, которые, если исходить из оценки уровня интеллекта или таланта, не стоили и ногтя знаменитого драматурга.