— И что? Что, де Грие? Мне возвратят мои поместья? Да, весьма вероятно. Но кто возвратит мне мужа? Кто восстановит попранную справедливость? Да и, в конце концов, не слишком ли гнусной выглядела бы ситуация, когда человек, сгубивший мужа из самой низменной, плебейской зависти, стал бы обладать его женой?

Она немного помолчала и затем добавила:

— Кроме того, неужели же вы, маркиз де Монтеспан, всерьез полагаете, что кто-то в состоянии сдержать настойчивое желание короля вкусить прелестей вашей очаровательной супруги? Я не представляю себе силы, способной остановить молодого кобеля в его стремлении случиться с сучкой, истекающей любовным соком. А если учесть ответное стремление… Не сочтите оскорбительными эти слова, но так считает весь Париж, и, наверное, не без оснований… А вам, маркиз, по правде говоря, в такой ситуации следовало бы хоть на время скрыться из столицы, иначе как бы вас не постигла судьба моего мужа, да и многих других мужей, чьи жены приглянулись нашему обожаемому монарху.

…Увы, такова природа всех рогоносцев: ненависть оскорбленного владельца живого товара они обрушивают на соблазнителя вместо того, чтобы осознать ту простейшую истину, что женщина выбирает мужчину, а не наоборот, женщина подает разрешающий сигнал и является провокатором адюльтерной ситуации.

Вместо этого осознания и адекватной реакции на возникшую ситуацию рогоносец — в зависимости от своего социального статуса — либо избивает любовника, либо вызывает его на дуэль, где в стремлении отомстить (за что?!) подвергает серьезной опасности собственную жизнь, или изобретает какие-то иные способы причинить вред тому, кого считает своим обидчиком.

Маркиз де Монтеспан не был исключением из общего правила. Возложив всю вину за возникшую коллизию на Людовика XIV и представив себе ее как совращение кроткой овечки свирепым волком, он, не имея возможности вызвать на дуэль короля Франции или каким-то иным способом смыть свой позор, счел за лучшее затаиться, подождать того неизбежного и, как ему казалось, скорого часа, когда утоливший свою похоть волк отпустит на свободу приевшуюся овечку. При этом он пребывал в жесточайшей депрессии, которую тщетно пытался развеять Мольер, специально по этому случаю включивший в одну из своих пьес фразу: «Делить супругу с Юпитером отнюдь не зазорно».

Маркиз де Монтеспан придерживался иного мнения на этот счет, но все же в глубине души, наверное, не терял слабой тени надежды… Эта надежда на возвращение жены подпитывалась еще и тем обстоятельством, что ее отношения с королем носили характер не периодических тайных свиданий, способных долгие годы поддерживать огонь любовного костра, а практически совместного проживания во дворце, когда фаворитка становится некоей эрзац-супругой, что неизменно должно было бы привести к взаимному охлаждению.

Маркиза переселилась во дворец сразу же после первой ночи, проведенной на королевском ложе, когда она оглашала монаршьи апартаменты дикими криками удовлетворенной похоти, пугавшими стоявших на часах швейцарских гвардейцев и доставлявшими огромное удовольствие королю, принимавшего, как и многие мужчины, эти крики за выражение подлинной страсти.

Но красавица маркиза обладала еще целым рядом качеств, совершенно неизвестных ее благоверному и накрепко привязавших к ней неуемного короля. Кроме имитации бешеной, испепеляющей страсти, она умела поддерживать в Людовике постоянное, непреходящее желание обладания ею, близкое к тому состоянию, которое медики определяют как сатириазис, но направленный лишь на определенный объект.

Во время близости маркиза де Монтеспан умелым сочетанием приемов традиционного соития с элементами петтинга, орального и анального секса вызывала у своего партнера не только постоянное желание обладать ею, но и чувство гордости за свои уникальные данные, способные, как оказалось, реализоваться с этой и только с этой женщиной…

Оставив попытки каким-то образом воздействовать на обуянного похотью молодого короля, покинутый муж после нескольких недель бесплодного ожидания возвращения блудной овечки уехал в свое имение, где последующие три месяца провел в состоянии черной меланхолии.

Достигнув апогея отчаяния, маркиз устроил нечто вроде театрализованной траурной церемонии.

В пиршественном зале помещичьего дома был выставлен гроб, вокруг которого собрались слуги и соседи.

Маркиз де Монтеспан появился в дверях и, не переступая порога, вскричал утробным голосом:

— Да распахните же пошире двери! Неужели вы не видите, что я не могу войти! Мне мешают мои рога!

Он вошел в зал лишь тогда, когда двери были сняты с петель. Произнеся довольно продолжительную и эмоциональную надгробную речь, маркиз распорядился пронести гроб по улицам близлежащего селения и опустить в могилу на сельском кладбище.

После этого он поехал в Париж и, как был, в траурном облачении явился во дворец. В приемной король участливо спросил, по случаю какого несчастья он носит траур, на что маркиз де Монтеспан ответил:

— У меня, ваше величество, умерла жена.

Людовик весело рассмеялся, оценив мрачное остроумие бывшего владельца своего последнего приобретения, а маркиз по простоте душевной усмотрел в этом добрый знак. Вот тогда-то он и обратился за советом к своему знакомому шевалье де Грие, которого считал знатоком светской жизни, — опять-таки по простоте душевной, — а тот не придумал ничего лучшего, чем привести его к Анжелике в надежде на то, что эта обворожительная женщина с неженским умом сможет дать какой-нибудь нестандартный совет в совершенно стандартной ситуации, которую маркиз де Монтеспан упорно продолжал считать чем-то из ряда вон выходящим.

Попрощавшись с Анжеликой, маркиз и шевалье вышли на улицу, где последний, отчаянно жестикулируя, довольно долго успокаивал безутешного мужа, после чего, махнув рукой, пошел прочь.

Маркиз де Монтеспан некоторое время стоял на тротуаре в глубоком раздумье, затем, видимо, придя к какому-то решению, быстро направился к ожидающему его экипажу.

Предвкушая стремительное развитие событий, я вскочил на подножку его кареты, которая, с грохотом промчавшись узкими, мощенными неровным булыжником улицами, миновала заставу Сен-Дени и по разбитой, с глубокими колеями, наполненными жидкой грязью, дороге направилась на север.

Карету нещадно трясло. Казалось, этому путешествию не будет конца, но примерно через полтора часа пути мы остановились у ограды, окружавшей тогда еще недостроенное, но уже безмерно величественное здание самого роскошного из всех европейских дворцов того времени, да, пожалуй, и всех последующих.

История его началась в 1624 году, когда по приказу Людовика XIII там был построен небольшой охотничий замок, который по воле его сына, Людовика XIV, был впоследствии реконструирован и расширен до его нынешних циклопических размеров, когда лишь его восточный фасад имеет протяженность в 680 метров, а дворцовый парк обслуживает тысяча садовников.

Версальский дворец ослепляет, подавляет своим агрессивным величием, своим обилием барельефов, колонн розового мрамора, балконов с позолоченными решетками и бесчисленных лестниц, каждая из которых могла бы стать жемчужиной экспозиции любого музея.

Главный Дворцовый Комплекс по праву считается ярчайшим образцом французского классицизма и достойным памятником гениальным архитекторам Лево, Ардуэн-Мансару и Ленотру.

Он начинается с полукруглой Оружейной площади, откуда открывается прекрасный вид на дворец, имеющий три последовательно расположенных двора: двор Министров, где сейчас красуется конная статуя Людовика XIV, далее — Королевский двор, куда позволялось въезжать только королевским каретам, и Мраморный двор, окруженный корпусами охотничьего замка Людовика XIII, к которым впоследствии были достроены два изящных крыла.

Внутри главный корпус ансамбля представляет собой анфиладу роскошно оформленных залов, где мрамор органично сочетается с бархатом и тонкой резьбой по дереву самых экзотических пород.



Версаль