Валери Жетем - Будуар Анжелики

Opaca играет актер ла Гранж, молодой, темпераментный, жизнелюбивый, как и его персонаж. Не зная о том, что Арнольф — опекун его возлюбленной, Орас доверчиво делится своим счастьем и своими тревогами с этим благообразным человеком, так умело выуживающим из него все, что можно будет потом обернуть против союза двух любящих сердец…

И снова Арнольф грозно распекает своих незадачливых слуг, которые охотно каются во всех возможных грехах и столь же охотно обещают блюсти интересы своего господина, который, нужно заметить, уже заметно порастратил былую самоуверенность.

Оставшись одни, слуги пускаются в философские рассуждения на тему ревности.

Ален

Противней нет предмета…

На месте, кто ревнив, никак не усидит.

Всю эту мысль тебе сравненье объяснит.

Для пущей ясности пример хороший нужен:

Скажи, не правда ли, как сядешь ты за ужин

И станет кто-нибудь твою похлебку есть,

Такую дерзость ты захочешь вряд ли снесть?

Жоржетта

Так, понимаю.

Ален

          Здесь такие же причины.

Ведь женщина и есть похлебка для мужчины.

В зале слышится неровный гул возмущенных дамских голосов, перекрываемый слаженным хором мужчин, выражавших бурное одобрение столь образному сравнению.

А на сцене Арнольф пытается выяснить у Агнессы, как далеко зашли их отношения с этим до неприличия молодым и нахальным Орасом…

Арнольф

…Но эти нежные рассказывая сказки,

Не пробовал ли он начать с тобою ласки?

Агнесса

О да! Он у меня охотно руки брал

И их без устали все время целовал.

Арнольф

Ну, а не брал ли он у вас чего другого?

(Заметив, что она смущена.)

Уж!

Агнесса

Он…

Арнольф

          Что?

Агнесса

               Взял…

Арнольф

                    Ну-ну?

Агнесса

Мою…

Арнольф

     Что ж?

Агнесса

          Нет, ни слова!..

Своим рассказом я вас, верно, рассержу…

Арнольф

Нет.

Агнесса

     Да.

Арнольф

          О боже, нет!

Агнесса

Он как-то у меня взял ленточку мою;

То был подарок ваш, но я не отказала.

Арнольф

Оставим ленточку. Скажите мне сначала:

Он руки целовал и больше ничего?

Агнесса

Как, разве делают и более того?

Зал разражается бурей аплодисментов, воздавая должное как остроумному тексту пьесы, так и великолепной игре двух мастеров сцены — де Бри и Мольера.

Через несколько минут зал снова выразит свое восхищение, когда Арнольф будет слушать любовное воркование Агнессы и Opaca. Слушать, но… как! Руки мелко трясутся, глаза растерянно бегают во все стороны, брови то сходятся, то расходятся, и будто видно, как надо лбом медленно и мучительно прорастают рога…

А потом он бурно негодует, злобствует, неистовствует, умоляет, плачет, угрожает, пытаясь спасти свои надежды от справедливого краха…

Ты слышишь ли мой вздох? Как полон он огня!

Ты видишь тусклый взор? Я обливаюсь кровью!

Покинь же сопляка со всей его любовью…

Но — увы…

Гениально играет Мольер, завершая свой урок веселой науки любви, которая так многолика и так неоднозначна в своих проявлениях…

Пока дамы и кавалеры покидали зал, живо обмениваясь впечатлениями о спектакле, я, пользуясь своей невидимостью, поднялся на обезлюдевшую сцену, прошелся по ней, вдохнул запах еще не совсем просохшей краски на декорациях и подумал о великом таинстве театра, родившегося из древних любовных оргий и с тех пор так и не оторвавшегося от материнского лона…

А еще я подумал о великом Вилли Шекспире, который никогда бы не был великим и даже просто заметным на тусклом фоне обыденного бытия, если бы не любовь, которая властно пробудила в нем то, что принято называть талантом, искрой Божьей или Миссией…

Шекспир родился в небольшом городке, где получил элементарное образование и вступил в брак, но весьма неудачно.

Собственно, каким еще мог быть брак, который имел своей побудительной причиной то, что двадцатишестилетняя дылда, изнывающая от общей невостребованности, задрала подол перед восемнадцатилетним юнцом и он, тогда еще не знакомый с чарующими прелестями непроизводительного секса, сгоряча сделал ей ребенка? Многочисленные родственники дылды заставили растерянного Уильяма жениться на «соблазненной», но можно ли заставить любить, уважать, испытывать влечение… Мало того, жена Шекспира, родившая дочь спустя пять месяцев после свадьбы, была груба, неотесана и феноменально сварлива — классический деревенский «станок для траха», внезапно вступивший в права законной «половины» утонченного и мечтательного юноши. В довершение ко всему она была еще и болезненно ревнива, ну а это уже перебор…

Шекспир впоследствии выведет ее образ в своей «Комедии ошибок», где Адриана, жалуясь на ветреность мужа, говорит:

В постели я ему мешала спать

Упреками; от них и за столом

Не мог он есть; наедине лишь это

Служило мне предметом всех бесед;

При людях я на это намекала

Ему не раз; всегда твердила я,

Что низко он и гадко поступает…

Мир должен быть безмерно благодарен сварливости и ограниченности этой женщины, потому что, окажись она покладистой, милой, умной, чуткой, желанной, кто знает, не прожил бы тогда Вилли Шекспир всю свою жизнь в этом захолустном Стратфорде, так никогда и не став бы тем Шекспиром, которым по праву гордится все человечество…

Но эта женщина была именно такой, какой была, и ее несчастный муж при первой же возможности уезжает в Лондон, где становится именно тем, кем создал его Всевышний.

Надо сказать, что Вилли был весьма и весьма любвеобилен, однако следует при этом отметить, что главным действующим лицом всего лондонского периода его жизни была одна-единственная женщина. Это Мэри Фиттон, фигурирующая в биографиях Шекспира как «смуглая леди».

В семнадцать лет она стала фрейлиной королевы Елизаветы, а в девятнадцать познакомилась с поэтом и актером Уильямом Шекспиром, который каким-то образом оказался на многолюдном придворном празднестве.

Она была очень смугла, при огромных черных глазах и волосах цвета воронова крыла. Должно быть, эта юная дама была необычайно чувственна, если Шекспир, до встречи с ней успевший приобрести достаточно богатый сексуальный опыт, кроме того, будучи весьма невысокого мнения о ее нравственных качествах, много лет пребывал во власти ее тела безрассудно и покорно, как это приличествует скорее рабу, чем свободному человеку, тем более его уровня.

Правда, она, эта «смуглая леди», была при этом и чарующе обольстительна, и умна, и кокетлива, и лжива, и нежна, и деспотична, и беззащитна, что само по себе предоставило в распоряжение Шекспира богатейший материал для создания незабываемых женских образов, таких, как Беатриче или Розалинда.

Одно время Мэри Фиттон была любовницей графа Пэмброка и даже родила от него ребенка, мертвого, правда, но все же свидетельствующего о неслучайности этой связи и о значении, которое Мэри ей придавала (в ту пору вытравить плод было весьма несложно и фрейлины прибегали к этой операции довольно часто).

С Пэмброком она была тиха, нежна и предупредительна, в то время как с Шекспиром «смуглая леди» проявляла капризность, дерзость и деспотичность, привязывая его тем самым к себе все сильнее и сильнее.

Он жестоко страдал от ее неверности, он временами ненавидел ее, но именно эти сильные чувства стимулировали создание новых и новых литературных шедевров.

Шекспир сравнивает эту женщину с бухтой, где может бросить якорь любой желающий, и в то же время он завидует клавишам, по которым бегают тонкие пальцы его неверной, но безмерно желанной возлюбленной, которая превратила его жизнь в сплошное рабство, которая тиранит его, помыкает им и держит в постоянном страхе когда-нибудь лишиться ее чарующего гнета…

Не знаю, насколько это соответствует действительности (как, впрочем, любые биографические данные), но существуют упоминания о том, что у Шекспира была гомосексуальная связь с графом Пэмброком Младшим.

Скорее всего, это была даже не связь, а своеобразная месть Пэмброку Старшему за его снисходительно-потребительское отношение к Мэри. Активный содомит, как правило, не считается гомосексуалистом, так что этот эксцесс (если он действительно имел место) не может повлиять на характеристику сексуальной ориентации Шекспира, но какова Мэри: проведав об этом, она воспылала ревностью и, можно сказать, на глазах у Шекспира соблазнила юного Пэмброка!

Этой женщиной нельзя не восхищаться, как нельзя не оценить ее вклад в развитие мировой литературы. Вклад, конечно, весьма своеобразный, но ведь мы рассматриваем в данном случае не процесс, а результат…

А над Версалем уже вспыхнули огни фейерверка, озаряя огромное пространство, имеющее особый, неповторимый микроклимат благодаря флюидам любви, которые, казалось, изменили химический состав воздуха, превратив его в сильнейший афродизиак…

— Но, насколько я поняла, Анжелика, в целом вы все же довольны посещением Версаля, — услышал я, входя в будуар, голос Ортанс.

— Да, — кивнула хозяйка будуара, окруженная четверкой своих очаровательных подруг. — Пожалуй, да… Я ведь не рассчитывала на какие-либо изменения в собственной судьбе — к счастью, Бог избавил меня от излишней наивности, — но вот договориться о том, что мои дети не будут изгоями, не будут носить на себе клеймо отродья колдуна, сожженного на Гревской площади, — мне все же удалось, и это, согласитесь, достижение.

— Не просто достижение, а самая настоящая победа, дорогая моя! — воскликнула Катрин.

— Жизнь покажет, — вздохнув, проговорила Анжелика.

— Будем надеяться на лучшее, — ободряюще улыбнулась Ортанс.

— И на то, что худшее уже осталось позади, — добавила Мадлен.

— Далеко позади, — горячо подхватила Луиза, — да еще и в карете со сломанной осью, так что ему уже никогда не догнать вас, Анжелика, никогда, поверьте мне!

Анжелика подошла к ней и расцеловала в обе щеки.

— А теперь, дорогие дамы, — сказала она, — я хотела бы предложить вам одно развлечение, недоступное версальским придворным…

— Неужели существует и такое? — недоверчиво покачала головой Мадлен.

— И очень давно. Почти двести лет назад его представил великий Джованни Боккаччо своим «Декамероном». Десятеро весьма неглупых людей обоих полов в течение десяти дней рассказывают поучительные и забавные истории, не понятные дуракам и ненавистные святошам.

— И вы предлагаете…

— Да. Только для начала не десять дней, а три. Тримерон.

— Но ведь нас всего пятеро, и к тому же…

В дверном проеме показалась немного растерянная горничная, которая доложила:

— Господа Жан де Лафонтен и Шар ль Перро!

— Просите, Жанна.

Знаменитые литераторы приветствовали собравшихся дам церемонными поклонами, в которых сквозило не столько хорошего воспитания, сколько самого искреннего восхищения, и расположились в глубоких креслах.

Появление следующего гостя вызвало суетливый трепет дамских вееров, что легко объяснялось огромной популярностью того, кто вошел в будуар за тем, как горничная объявила несколько срывающимся голосом:

— Шевалье Арамис!

Стройный красавец в парадном мундире конных королевских мушкетеров представился дамам и по-приятельски кивнул Лафонтену и Перро, из чего можно было заключить, что эти господа не впервые встречаются под одним кровом.