Валери Жетем - Будуар Анжелики

— Я расскажу вам одну историю, которая чем-то перекликается с рассказом очаровательной мадам Мадлен, — начал Шарль Перро, — но она гораздо более жесткая, если не сказать — жестокая…

Вам известно такое слово как «либертен», возникшее в нашем лексиконе сравнительно недавно для обозначения вольнодумца, человека, не подвластного никаким моральным законам. Такой человек, например, может запросто отобрать законную жену у мужа, а самого его отправить, скажем, в Бастилию… ну и все такое прочее…

И таких людей во Франции становится все больше и больше, как вы не могли этого не заметить.

Речь пойдет об одном из них, некоем бароне N, который в своем имении был абсолютным властелином, олицетворенным законом, истиной, воплощенной в могучем теле сорокалетнего здоровяка, способного съесть за обедом целого барана и осушить бочонок вина.

Нечего и говорить о том, что добрая треть детей в принадлежащих ему селениях имела к нему самое прямое отношение и редкая невеста ложилась в брачную постель, не оставив до этого свою невинность в его спальне.

Многочисленные родственники постоянно корили его отсутствием семьи, живописуя картины одинокой старости и не оплаканной никем из родных душ кончины. Такая перспектива его отнюдь не пугала, но вот отсутствие законных наследников весьма значительного состояния время от времени заставляло всерьез задумываться над словами благообразных тетушек и дядюшек.

И наконец он решился на отчаянный шаг, милостиво позволив своей родне приискать ему подругу жизни, перевалившей за свой срединный рубеж.

Родня не заставила долго ждать решительных действий со своей стороны, и вскоре состоялось обручение барона N с мадемуазель Розали F, двадцатичетырехлетней троюродной племянницей одной из его теток по отцу, засидевшейся в девицах из-за слишком высоких требований, предъявляемых ее родителями всем вероятным претендентам на роль их зятя.

Барон, как достойный потомок Пантагрюэля, после обручения попытался хотя бы поверхностно ознакомиться с телесными достоинствами своей будущей половины, но натолкнулся на холодное сопротивление и столь же холодный совет приберечь свои поцелуи до свадебной церемонии.

Такой стиль поведения, столь резко отличающийся от доступности простосердечных пейзанок, поначалу понравился барону, но, будучи натурой широкой и прямой, он не мог избавиться от смутного ощущения нарочитости, фальши, и это ощущение преследовало его до самой свадьбы, отравляя и без того не слишком мажорный настрой души.

Его можно понять, особенно если вспомнить известное выражение неувядаемой Нинон де Ланкло: «Сопротивление, которое оказывает женщина, свидетельствует не столько о ее добродетельности, сколько о ее опытности»…

В брачную ночь они не занимались любовью — она просто позволила себя дефлорировать, только и всего. Барон, привыкший пить жизнь взахлеб, был порядком обескуражен таким отношением молодой жены к этой стороне бытия, но попытался убедить себя в том, что в ней еще не проснулось женское естество.

Но это естество не проснулось и через месяц супружеской жизни, и через два, а в одну из ночей третьего месяца он спросил:

— Мадам, вас что-то не устраивает в нашей семейной жизни?

— Меня все устраивает.

— Но вы какая-то…

— Какая?

— Чужая, не моя…

— Человек принадлежит Богу, а не другому человеку.

— Тогда надо было идти в монастырь, а не замуж, — проговорил он довольно резко.

За этой размолвкой вскоре последовала еще одна, еще…

Барон поначалу пытался утешить себя тем соображением, что далеко не все женщины обладают бушующей страстностью и корить за ее отсутствие столь же нелепо, как осуждать чей-то малый рост или кривые ноги, но когда он узнал о том, что она втайне от него подарила кузену по отцовской линии дом из своего приданого, разговор с женой был довольно жестким.

— Мадам, вы не вправе совершать подобные действия.

— Это мое приданое.

— Да, именно приданое, то есть данное мне в придачу к вашим прелестям! И распоряжаться им буду я!

— Считайте, что вы сами подарили мне тот дом.

— За какие заслуги?

— Я ваша супруга, и этим все сказано! Странный вопрос… Для чего же я тогда выходила замуж?

— Ах, так вы только за этим выходили замуж?!

В тот же день ее духовник завел с ним туманный разговор о Боговом и кесаревом, а затем осторожно поведал, что баронесса сетует на его грубые плотские домогания.

Вечером того же дня он лег с женой в кровать, поцеловал ее вялые губы, после чего она вытерла их платком и начала читать молитву, а он трижды хлопнул в ладоши.

В спальню вошли трое слуг.

— Вот что, мадам, — проговорил барон, — если вы полагаете, что брак — это всего лишь плата мужчины за обладание женщиной, то я, оплатив покупку, имею право распоряжаться ею по своему усмотрению, и пусть кто-нибудь скажет, что я неправ!

Он подал знак слугам.

Они насиловали ее всю ночь.

Вы думаете, что бедная женщина после этого утопилась в пруду? Приняла яд? Побрела куда глаза глядят?

Ничуть не бывало!

Утром она попросила оторопелого барона пожертвовать монастырю часть лесных угодий, которые, по ее словам, она честно отработала этой ночью…

Увы, благородные дамы и кавалеры, вспоминая Августина Блаженного, нужно заметить, что не стоит восхищаться тем, чем надлежит просто пользоваться…

Последние слова потонули в аплодисментах.

Подошла очередь Луизы.

— Не так давно, когда королевская резиденция еще не переехала в Версаль, а Лувр представлял собой вечно растревоженный муравейник, — начала она свой рассказ, — там проживала чета придворных: смазливая молодая жена и ее солидный супруг, пребывающий в том счастливом возрасте, когда все не только уже можно, но еще и доступно.

Каждый из них находил себе развлечения по душе и при этом жили они в мире и согласии, не ущемляя прав и не унижая достоинства друг друга.

Но дама все же не была образцом рассудительности и подчас, выходя из-под влияния супруга, совершала поступки, чреватые скорее хлопотами, чем радостями.

Так случилось и в тот раз, когда ей вздумалось приблизить к себе одного хлыща, почти совсем еще мальчишку, у которого в голове посвистывает ветер, но зато язык подобен псу, который сорвался с цепи. Что она в нем нашла — непонятно, а он… разве что — лошадку для утренних прогулок.

Надо заметить, что ни эта дама, ни ее супруг по взаимной договоренности не проводили ни одной ночи вне семейной спальни, а для развлечений использовали утренние или дневные часы.

При этом дама отдавалась своим любовникам исключительно в том положении, когда она располагалась сверху, чтобы, по ее словам, никто не имел оснований говорить, будто бы супруга маркиза N под кем-то лежала…

Но однажды случилось то, чего, казалось бы, никогда не могло произойти, и тем не менее…

Вернувшись вечером, по обыкновению, в свои апартаменты, маркиз N застал там юного фавна своей половины, который, лежа в его кровати, не выказал ни малейшего беспокойства при появлении законного мужа.

Жена, к удивлению маркиза, тоже держалась достаточно вызывающе, видимо, вдруг утратив ощущение реальности, — непонятно только, по какой причине.

Маркиз минуту постоял в раздумье, затем вышел и через несколько минут вернулся.

В спальне за это время ничего не изменилось.

Маркиз, ни слова ни говоря, разделся, подошел к кровати, схватил хлыща за волосы, поставил его на четвереньки и покрыл его так, как жеребцы на лугу покрывают кобыл.

Хлыщ, естественно, издавал вопли, мало напоминающие выражения удовлетворенной страсти.

А в довершение всего распахнулась дверь, и в спальню вошла целая толпа придворных, видимо, по предварительной договоренности с маркизом, который проговорил, продолжая накачивать хлыща:

— Extremis malis — extrema remedia[5].

Рассказ Луизы получил самое горячее одобрение.

Шевалье де Грие отложил в сторону кочергу, которой он ворошил дрова в камине, и начал свое повествование:

— По воле несчастливой судьбы, занесшей над одним достойным юношей кинжалы сыновей его мачехи, страстно желавшей устранить законного наследника, он вынужден был бежать из родительского дома.

Названые братья пустились в погоню.

Он вынужден был скрываться и запутывать следы подобно зверю-подранку, и это ему достаточно хорошо удавалось, однако в одном небольшом городке они едва не настигли его, но юноша, надев женское платье, каким-то чудом ускользнул от рук преследователей.

Поздним вечером он постучался в ворота имения графа Z. Его впустили и отвели к хозяину, элегантному господину средних лет с бородкой a la Lui и чувственными губами, выдававшими в нем либертена, что подтвердилось в самом скором времени.

Не дав юноше возможности изложить обстоятельства, побудившие его путешествовать в женском платье, граф начал отпускать комплименты, предназначенные, разумеется, миловидной девушке, каковой выглядел наш герой, и предложил воспользоваться его гостеприимством.

Юноше пришлось, исходя из возникшей ситуации, рассказать историю о том, что он, то есть она — младшая дочь барона G, возвращалась в отчий дом после семи лет пребывания в монастыре, где воспитывалась, и вдруг на лесной дороге карета подверглась нападению разбойников. Ей удалось бежать, но карета, лошади и сундучок с ее личными вещами достались нападающим…

Слушая, граф сочувственно цокал языком, а когда рассказ подошел к концу, приказал слуге пригласить в его кабинет графиню.

Когда она пришла, граф попросил повторить рассказ о нападении разбойников, но у бедного юноши язык прилип к гортани, когда он увидел молодую статную красавицу с алебастровой кожей и слегка надменным лицом, черты которого могли бы вдохновить самого требовательного портретиста.

Все же он нашел в себе силы повторить романтическую историю, которая ничуть не тронула графиню, в отличие от ее супруга.

Когда же он сообщил о своем решении предоставить юной баронессе возможность провести несколько дней под их гостеприимным кровом, чтобы прийти в себя после пережитых треволнений, графиня едва сдержала жест крайнего недовольства.

— Добро пожаловать, баронесса, — произнесла она с непередаваемо кислой миной на лице, которое и в этом случае не утратило своего очарования.

Ужин прошел в тягостном молчании, которое граф несколько раз попытался нарушить комплиментами в адрес мнимой баронессы, но его слова падали, будто капли воды на сухой песок, не оставляя следов.

Недовольство графини легко объяснилось уже через полчаса после ужина, когда юная гостья легла спать в отведенной ей комнате и туда вошел граф в полном неглиже.

Приложив палец к губам, он приблизился к кровати и прошептал:

— Дорогая, я пленен вашей красотой, я без ума от вашей атласной шейки, от ваших ручек, ваших глаз, напоминающих два голубых озера, в которых хочется утонуть… да, утонуть…

— Не надо, прошу вас, граф, — еле слышно проговорил юноша.

— Ну, не упрямьтесь же…

— Нет, нет, оставьте меня, умоляю…

— Неужели вы полагаете, будто я не знаю, какие нравы царят в монастырских пансионах? Знаю, еще как знаю! Ну, довольно строить из себя ангелочка…

И граф приступил к решительным действиям.

Юноше ничего другого не оставалось, как позвать на помощь.

Графиня ворвалась в комнату так стремительно, будто бы заранее готовилась к этому, зная нрав своего супруга.

Граф лишь пожал плечами и нехотя вышел за дверь.

Увидев юную гостью в столь истерзанном состоянии, графиня проговорила с печальной улыбкой:

— Увы, дорогая моя, вот они, прелести семейной жизни… Упаси вас Бог от такого… Пойдемте со мной. Там он не посмеет домогаться вас…

И она повела совершенно растерявшегося юношу в свою спальню.

Неожиданно оказавшись в одной постели с женщиной, чья красота намного превосходила идеалы самых дерзких грез, юноша не мог сдержать сильной дрожи во всем теле и прерывистого дыхания, которое, казалось, вот-вот готово навсегда покинуть это тело.

— Ах, милая моя, следует ли так переживать из-за столь тривиальной ситуации? Вы красивы и обаятельны, так что смиритесь с мыслью о постоянных посягательствах мужчин на ваше тело, честь и достоинство. Увы, таков удел той части женщин, которая способна вызывать определенные желания…