Татьяна Успенская - Бунт женщин

— А ты, часом, не психотерапевтом работаешь? — улыбается наконец мама.

— Я работаю парикмахером, мне все в парикмахерской жалуются на жизнь, я утешаю.

— Вот я и говорю.

— Я купила «Снежинку». — Инна бежит к холодильнику, достаёт большую коробку с тортом. — За ней все гоняются. Хрустит и тает.

Звенит звонок.

Руслана. Остановилась в дверях, заняла весь проём.

— Здравствуйте! Простите, что помешала. Инна говорила, должны прибыть. Я заскочила на минуту, у меня ещё много дел. Важная информация: завтра к нам приезжает президент женского движения столицы. Их организация покруче нашей. Вам будет интересно, я уверена.

Наверное, Руслана ещё долго продолжала бы стоять в дверях и говорила бы бесконечно, а Инна бесконечно горела бы факелом, вытянувшись к ней, если бы мама не сказала:

— Пожалуйста, присаживайтесь к столу.

— С удовольствием. — Руслана уселась на наш четвёртый, и последний, стул. — Я очень люблю поесть.

На Инну она даже не взглянула, жадно, по очереди, смотрела то на маму, то на меня. В её крупной голове наверняка уже строились планы о нашем вступлении в женское движение и о нашей работе. Руслана разглядывала нас с мамой и ела. Не прошло и пяти минут, как она, порозовевшая, удоволенная, откинулась на стуле и снова заговорила:

— Положение женщины в нашей стране известно: мужское правление и религия отвели женщине роль служанки на работе и дома, с мужем. И самое трагическое в положении женщины: она сама не замечает, что не человек. Процесс разрушения личности происходит подспудно, незаметно, как незаметно формируется в организме человека рак.

Наверное, так блестели глаза у Савонаролы, когда он кричал, что мир погибнет в огне.

— Способности, идеи, творческий потенциал погибают прежде всего. Дольше всего держится инстинкт самосохранения: женщина учится отключаться, когда её обижают. Но всё равно постепенно в ней формируются рабская психология и депрессия.

Меня раздражает Руслана, и я иду в коридор.

Носом к носу сталкиваюсь с хозяйкой. Через плечо у неё перекинуто полотенце. Она на глазах розовеет, но тут же находится:

— Иду поздороваться, вот, соскучилась, хочу познакомиться с твоей мамой.

Я не понимаю, что она говорит. Но её голос снимает моё напряжение. Обнимаю её, целую в щёку.

— Я тоже соскучилась.

— У вас гостья, я в другой раз, — говорит хозяйка и исчезает в своей комнате. А я бросаюсь к телефону.

Насколько позволяет провод, утягиваю трубку подальше от нашей двери и зову:

— Ангелина Сысоевна! Как хорошо, что вы дома! — На ответный крик «Доченька!» я прошу: — Приведите к отцу Валентину. Она училась в моём классе. Она — мудрая, она что-нибудь придумает. Она умеет найти выход из всех ситуаций! Попросите Витю связаться с ней, объяснить ей, что случилось, что я прошу её вывести отца из депрессии. Умоляю, сделайте всё, чтобы мама осталась со мной.

— Я делаю, доченька, что могу. Прибежала покормить своих мужчин, сейчас бегу обратно.

Ночую там, готовлю там. Отлучаюсь только в магазин и покормить своих. Я так боюсь… В школу не пошёл. Звонил завуч, почему не явился на практику, ну, я объяснила — тяжело заболел. Я стараюсь, доченька. О Валентине ничего не знаю.

— Он танцевал с ней весь вечер. Может, она сумеет расшевелить его. Только не давайте ему выпивать. У него ампула.

— Я знаю, доченька, я помню. Как вы там?

— Если бы не отец, чудесно. Маме дали квартиру и работу в школе, я подала документы. Завтра будем устраиваться.

— Сделаю всё, что зависит от меня, доченька. Я даже бюллетень взяла.

— Если нужно, да: имеете право уничтожить виновника терзаний без жалости, как без жалости он порабощал вас, — встречают меня слова Русланы. Она возвышается над столом могучим своим торсом, пылает щеками.

Откуда Руслана всё про нас знает? Почему я перед ней, как кролик перед удавом? Стоило столько времени высвобождаться из-под власти отца, чтобы здесь подпасть под власть Русланы. Не хочу. Пусть она тысячу раз права, пусть так всё и есть, как говорит она, но выход мы с мамой найдём сами.

— Зависеть надо только от себя! Жалость и пресловутое чувство долга — самые мерзкие чувства, они рушат личность, а жизнь — одна: возьми её удовольствия, и она станет подарком.

— Я хочу спать, — прерываю я Руслану, хотя то, что она говорит, мне на руку!

— Ну и что делать? — тихо спрашивает мама.

— Ой, мне давно пора, — смотрит Руслана на часы и встаёт. Очевидно, она выбрала из нас двоих маму и будет со всей своей истовостью обрабатывать её.

— Делать?! Это хороший вопрос. — Руслана усмехается. — Есть что делать. Прежде всего — то, что хотите вы! Только вы! — Не взглянув на Инну, Руслана выходит из комнаты.

Инна начинает плакать. Плачет она навзрыд, как грудные, без остановки.

— Что ты, девочка? — спрашивает мама.

— Ну, и чем, чем, скажи, отличается насилие над тобой Русланы от насилия Геннадия? Её власть над тобой от власти Геннадия? Ты снова под каблуком. Ну же, Инна, прошу тебя, очнись. Ты сама человек, понимаешь?

— Не понимаю, о чём ты? — спрашивает мама.

— Конечно, не понимаешь. Откуда тебе такое понимать? Вот на! — Я бегу к своей сумке, вынимаю пачку мелко исписанных листков. — Читай!

— Что это? — спрашивает мама.

— Руслана, когда вступила с Инной в определённые отношения, дала Инне почитать свой дневник. Инна, конечно, читать не стала, не захотела поднапрячься и сама разобраться, с кем свою жизнь связывает теперь. Захотела бездумно — снова под бич и чужую власть. Но она меня спросила, что ей делать с дневником, я и попросила её снять ксерокс и прислать мне. После этого я восстала против их отношений. Но Инна не захотела слушать меня. Чего тут понимать, мама? Лесбиянка Руслана, вот кто, Иннин «мужчина». Почитай, мама. В чём, в чём, а в честности перед собой Руслане не откажешь. Много чего узнаешь.

Мама выпрямилась и смотрит удивлённо на меня.

— Да, Инна опять жертва, Инна опять раба! — кричу я. — Свобода женщины — ложь, понимаешь? Инна хочет подчиняться. А Руслане нужна власть.

— Что с тобой, доченька? — испуганно спрашивает мама. Бог с ней, с Русланой, что с тобой? Ты совсем больна. Чего ты так боишься?

— Савонаролы, — выдавливаю из себя и плюхаюсь на стул.

— При чём тут Савонарола, он, кажется, жил в пятнадцатом веке.

Не в пятнадцатом… сейчас живёт, только в другом обличье. Глаза и плюющийся искрами костра рот!

Мама обнимает меня.

— Ты горишь?! Ты трясёшься вся, ты совсем больна, у тебя лихорадка. Почему всё так тебя тревожит? Какое отношение к тебе имеет Савонарола, какое отношение к тебе имеет Руслана?

— Общее… — шепчу я, — цепляется… — У меня стучат зубы.

Савонарола, Руслана, герцог Чезаре Борджиа, Нерон…

— Одно и то же… не ходи, мама, к ней, — шепчу я.

Меня поят валерьянкой. Меня укладывают в постель. Четыре руки растирают меня. Два голоса баюкают меня.

— Мама, не уезжай от меня, — сквозь стиснутые сонные зубы наконец выдавливаю я.

— Нет, конечно, нет, я не уеду. Так ты этого испугалась?

— Она больна, — голос Инны.

— Она очень впечатлительна, настрадалась, терпит в себе, а Руслана коснулась болевой точки. — Мамин голос. Мамины руки.

— Мама, не уезжай. Мама…

— Я с тобой, доченька, только с тобой, ничего не бойся, я буду жить для тебя.

— И для себя, мама!

Говорю или думаю? Я уже сплю, и уплывают от меня Шушу с телом водоросли, Люша, отец, Пыж из моего детства со своей горько-сладкой слюной, Савонарола, Руслана.

Виктор рассказал Валентине о том, что случилось, передал мою просьбу, и она вызвалась помочь вернуть отца к жизни.

Валентина не назвала его по имени-отчеству и не воззрилась на него влюблённым горящим взором, как сделала бы Люша, она сказала:

— Хочу есть. — Сказала таким тоном, каким говорят избалованные красавицы.

Она и есть избалованная красавица.

— Покормите меня, пожалуйста, — капризно говорит Валентина моему отцу.

И отец… поднимает голову. Бессмысленно смотрит на Валентину. Наконец на смену отрешённости является удивление.

— Ты откуда взялась? Что тут делаешь?

— Зашла поужинать. Гуляла, иду, думаю, почему бы не заглянуть? Я очень хочу есть. Пожалуйста, покормите меня.

— От меня ушла жена, — говорит отец. И кричит: — Никого я не любил, только её. Никто мне не нужен, только она. А она… бросила меня.

— Как я понимаю, она уехала не с мужчиной, а с вашей родной дочерью. Вполне естественно, что она боится за Полю… после такой травмы. Поля до сих пор не пришла в себя. Не думайте сейчас о дурном. Мария Евсеевна никогда не изменяла вам и не изменит, она — глубоко порядочный человек, она — редкий человек, она любит вас, она хочет помочь дочери.

Душ Валентининых слов действует — отец встаёт со стула, на котором просидел сутки, и — оглядывается.

— Врёшь ты всё. Смотри, голый дом, увезла цветы, увезла деревья.

— В другой город?! Она знает, вы заняты, вы можете забыть полить их. Что особенного, попросила подругу заботиться. Вы посмотрите на себя… с лица спали. Когда вы в последний раз ели?

— Знаешь что, посмотри ты, что у нас есть.

— Нет уж, лазить по чужим холодильникам…

Отец идёт к холодильнику сам. Достаёт тарелки с едой — дары Ангелины Сысоевны, аккуратно укутанные плёнкой.

В этот вечер Валентина не ушла домой. Она легла в моей комнате. Утром вышла, когда отец уже уходил на работу.

— Ты придёшь накормить меня обедом? — спросил он от двери.

— Я — вас? Почему? Где это видано, чтобы гостья кормила хозяина? Я не домработница, не уборщица, не служанка… — Валентина потянулась, демонстрируя свою великолепную фигуру.

Отец шагнул от двери к ней.

— Вы опоздаете на работу, — усмехнулась она. — Дверь я захлопну.

— Я дам тебе ключ…

— Не надо. Если я и загляну в гости, то только когда вы будете дома и когда на столе будет обед. — Она рассмеялась и закончила громко: — Вы опоздаете на работу, раз, я опоздаю на почту — мне надо отослать в институт документы, два, меня хватятся родители и найдут у вас, три.

— Они не знают, что ты у меня?

Валентина смеялась так заразительно, что и отец улыбнулся.

— Вы что? Может, вы думаете, они сами доставили меня сюда? Я у Сонюшки, понимаете? Поэтому мне сейчас нужно срочно сматываться к ней. Родители пробуждаются в восемь тридцать и сразу примутся звонить. Сейчас без семи минут восемь, у меня мало времени.

— Обед будет готов, обещаю, я жду тебя в три часа.

— Ну, если будет… — Валентина ослепила отца улыбкой, — может быть, и приду… или позвоню, я ещё подумаю.

Отец пошёл к двери и тут же вернулся:

— А куда ты собираешься поступать? Ты уедешь?

— Обязательно уеду. Поступать буду на химфак в столичный университет, вы, кажется, там учились?

— Как, ты уедешь?! А я?!

Валентина смеялась, закинув отягощённую косами голову.

— Какую судьбу вы предлагаете мне? Сидеть возле ваших колен и смотреть вам в руки: накормите вы меня или нет? Мне нужны моя профессия и мой кусок хлеба.

— Пожалуйста, прошу тебя, поступай в институт нашего райцентра, он всего в часе езды! Я буду приезжать за тобой.

— Вы опоздаете… вы уже опоздали. Обещаю сегодня документы не отправлять.

Когда отец ушёл, Валентина опустилась на стул, на котором он просидел больше суток.

Была ли она влюблена в моего отца? Она не знала. Увидела не блестящего, к какому привыкла за школьные годы, — небритого, жалкого. И именно его небритость и жалкость совершенно неожиданно добрались до самых чутких точек её доброты.

Её первая победа. Он встал и пошёл. Он очнулся.

Не признаваясь никому и прежде всего — самой себе, Валентина хотела быть актрисой.

Не то чтобы она играла каждую минуту своей жизни, нет, конечно, но ей нравилось засмеяться, когда хочется зареветь, начать учить уроки или мыть пол, когда хочется без сил повалиться на кровать…

По натуре робкая, готовая примириться с ситуацией, с обидой, она научила себя не примиряться.

«Почему вы несправедливо поставили ему (ей) «двойку»?» — Её трясло от страха — сейчас вызовут родителей, обвинят в наглости, а голос вскидывался гневом в защиту обиженного. Игра получалась сама собой и прежде всего с ней самой, с Валентиной. Игра рождала её другую, не знакомую ей самой, а потому — интересную.