— Моё слово тебе было. Твоё назначение — служить Богу. Ты можешь быть священником.

Слышит она или видит эти слова, они сотканы из Света, они предназначены ей. Она не смеет ослушаться. Отец, когда узнает, поймёт. Он не сможет помешать ей выполнить волю Бога.


Разговор с родителями произошёл в день окончания школы. За ужином, сразу после молитвы.

— Я поступлю в такой институт, в котором жить надо в общежитии, — говорит она.

— В какой институт ты решила поступать?

— Па, ты учил меня разбираться с моими проблемами самостоятельно. Я усвоила твою науку, — сказала она осторожно.

— Но это не проблемы, это профессия, вопрос жизни. Как же не сказать родителям?

— Я обязательно скажу родителям, но позже. Одно могу сказать: ничего плохого я не собираюсь делать.

— В этом мы с матерью и не сомневаемся.


После приёма в Духовную Семинарию они с о. Варфоломеем сидели друг против друга в столовой и молчали. Ели сельские подушечки-карамельки, обсыпанные какао.

— Вы говорили мне, что у вас были любимые ученики. Как сложились их жизни? — неожиданно для себя спросила Леонида.

— Два любимых, — сказал о. Варфоломей. — Один тот, что со времён университета, — истово верующий, другой — бунтующе верующий.

— Что это значит?

— Один слушает других, верит кротко, уважает чужие чувства. Другой — фанатик, я говорил тебе о нём, огнём и мечом готов принудить людей верить в то, во что сам верит, очень агрессивен, подавляет силой и властью, каждого в чём-то да упрекнёт: кого — в ереси, кого — в слабости веры.

— Не завидую его прихожанам.

— А он и не захотел взять приход, следовательно, у него нет и прихожан. Он сейчас архиерей нашей епархии. Уверен, не останется тут надолго, поднимется выше! Вот уж кто не потерпел бы твоих переодеваний! И меня отверг, отрубил одним взглядом, когда узнал, что я ушёл в Протестантство. Объявил вероотступником, врагом.

— После этого вы продолжаете любить его?

— Кроме того, что он очень обаятельный и умный, он очень любил меня! А мы любим тех, кто нас любит.

— Как же сейчас, когда он отверг вас?

— Никак. Мы не видимся, но в душе осталось что-то… это не объяснишь.

— Ну, а как сложилась судьба второго?

О. Варфоломей улыбнулся:

— В городе у него приход. Прихожане почитают его, как святого. Он и есть святой.

— А он бывает у вас?

— Как не бывать. Заезжает, раз в месяц обязательно, позванивает. Светлой души человек. Вот он не бросил меня, хотя явно не одобряет того, что я ушёл из Православия.

— Вы сумели убедить его в своём выборе?

— Похоже, нет, но умный человек шире своих убеждений — продолжает любить меня. Думаю, рано или поздно он разберётся. А вообще жизнь покажет.

Уходя, Леонида поцеловала о. Варфоломею руку, сказала:

— Не умирайте. Вы — мой духовник. Вы — мой учитель.

Он положил свою лёгкую, усыхающую руку на её склонённую голову.

— Дождусь тебя, дотерплю, не помру, пока не помогу тебе получить мою общину, мой приход. Может быть, ты захочешь продолжить моё дерзкое начинание?! Передам тебе свои надежды и пойду наконец к Богу.


Ей нравилось учиться, хотя большинство преподавателей, казалось, делали всё, чтобы отвратить от своего предмета. О. Афанасий, например, бормотал неразборчиво, и понять, о чём он бормочет, было невозможно. Но именно о нём говорил о. Варфоломей — «младенец, от Бога»! Да и всем своим видом о. Афанасий напоминал о. Варфоломея, хоть и был много моложе его: взглядом, направленным внутрь, и блаженной улыбкой. И ей о. Афанасий помог — её поселили в комнату на двоих с отрешённым от земных проблем Дмитрием! Для всех о. Афанасий — скучный, неинтересный, она же чувствует в нём ту же робость, что живёт в ней, и то же одиночество, изгойство, что воздвигает стену между нею и людьми. О. Афанасий неказист, угловат, слаб, захватан насмешливыми взглядами сильных, красивых мужчин. Не ходит, подпрыгивает бочком, как воробей. Но ей безразлично, каков он внешне и как он читает свои лекции, она ощущает его внутреннего. А материал знает из лекций отца.

Лекции отца — ярче, насыщеннее тех, что читают преподаватели Семинарии, и она использует их вовсю.

К родителям она приезжала раз-два в месяц. Говорила с ними о чём угодно, только не о религии. Чаще всего просила отца рассказывать о лекциях, которые он читает, сколько людей приходит, как они реагируют. Но смотреть в глаза родителям было очень трудно.

Она думала, занятия, молитвы успокоят её, однако конфликт с собой из-за отца усугублялся: нельзя строить жизнь на лжи. И кому она лжёт? Самому любимому человеку в жизни, святому! С детства, не осознавая, она подражала отцу, ради него и хотела стать священником.

Она спешила сократить свои визиты домой.

Сейчас, когда она далеко от отца, в себе она находит его черты: как встряхивает зубную щётку после чистки зубов, как раскладывает на столе бумаги, как работает с текстом — сначала прочитывает весь параграф, чтобы увидеть рассуждения в целом, а потом штудирует по фразе, ищет путь к выводу.

Ей нужно благословение отца. Она не имеет права скрывать от него самое главное в её жизни. Она должна рассказать ему о словах Христа, об о. Варфоломее.

Усугубляется конфликт её с собой и из-за Мелисы. Она чувствует: что-то ушло из их отношений, ей стыдно своей наготы, и сама близость больше не приносит удовлетворения и успокоения.

Почему? — спрашивала себя. — Разве грех — потушить желание и овладеть своим телом? Разве грех — любить другого человека? Ведь они с Мелисой не занимаются развратом! Они хотят доставить радость друг другу и хорошо чувствовать себя. Разве это их вина — в том, что у них нет надежды на жизнь с мужчиной? А может быть, в Мелисе мужских генов гораздо больше, чем женских?!

Себя уговаривала, что ничего плохого они не делают, а неловкость оставалась, она торопила Леониду поскорее уйти, разговоры не получались.

Частый пост, долгие службы, чтение книг до слепоты, усталость от постоянного недосыпания, лекции и семинары постепенно притупляли желание.

Большую роль в этом играл и Дмитрий, живший с ней в одной комнате!

Человек лет тридцати, измождённый, молчаливый. Казалось, он ничего не слышит и не видит, кроме Бога, с Которым общается напрямую и постоянно. Взгляд у него странный — человека, не живущего в настоящем. Первое время Леониде казалось, в комнате она — одна, Дмитрий не мешал ей бороться с самой собой. Казалось, он не обращает внимания на её метания… Но постепенно его молчаливое присутствие стало давить на неё. Особенно почему-то влияло на неё то, что Дмитрий иссушал свою плоть, отказывался от еды даже в обычные дни, а уж в пост и вовсе голодал. Она теперь постоянно думала о нём — он словно урок ей задавал: ну-ка, разберись в поставленной перед тобой задаче.

Глаза о. Варфоломея с фиолетовыми обводами, его жажда успеть довести до конца свой эксперимент, отрешённость о. Афанасия от земной суеты, его воробьиный скок, словно о. Афанасий спешит поскорее проскакать земную жизнь, чтобы наконец попасть к Богу, и особенно Дмитрий со своим устремлением к Богу словно стену воздвигли между нею и Мелисой. Почему-то она стала ощущать их отношения с Мелисой извращением. И появилось чувство вины. Это чувство вины обострялось, когда она видела о. Афанасия или Дмитрия.

Она перестала спать с Мелисой. Звонила же ей, как и родителям, ежедневно, дважды в месяц заходила. Но, когда заходила, тягостно молчала, не умея рассказать о Семинарии, не умея заговорить об ощущении конфликта с собой, о необходимости прекратить их встречи.

Первое время Мелиса пыталась вызвать её на откровенность, рассказывая о делах в школе и о статьях, над которыми она работает для учебника истории, говорила, что чувствует и понимает происходящие в Леониде изменения. Но никаких вопросов задавать не решалась. Леонида разговор не поддерживала, и он задыхался в молчании.

Естественно, их встречи не могли быть долгими. И Леонида с облегчением уходила. Она спешила к родителям. Видеть их, сидеть с ними за всегда праздничным столом — вот всё, что ей надо. Мать рассказывала о прихожанах, отец задавал ей вопросы об учёбе, она отвечала, что учится прилично. Но и с родителями разговор быстро иссякал. Между ними и ею стояла ложь, и эта ложь взбухала, как тесто на дрожжах.

И вот однажды она решила: всё, хватит лжи. Невозможно жить в конфликте с собой. Она соберётся с духом и прежде всего разорвёт отношения с Мелисой Согласие с самой собой — важнее. Вместе с плотской любовью Леонида изживала из себя и духовную тягу к Мелисе. Она сделала выбор: с Мелисой больше не встречается, а свою плоть усмирит изнурительными размышлениями и молитвами, как Дмитрий.

Наступил день, когда она Мелисе не позвонила.

Очередную сессию сдала лучше всех на своём факультете, и её премировали солидной суммой денег. Прежде, чем ехать домой, купила матери летнее платье, отцу — настольную Библию, в роскошной обложке с инкрустациями. В тот день она ехала домой с надеждой — поговорить с отцом. Пусть впрямую пока ничего не скажет, но задаст ему вопросы — об экуменизме, о том, что он думает о Протестантской Церкви, где женщина может быть священником.

Мать встретила её словами:

— Леночка, горе-то какое! Ваша Мелиса Артуровна покончила с собой.

Леонида не рухнула в обморок, не выронила свёртки, она прошла в кухню, налила себе воды, выпила залпом и села к столу. Спросила спокойным голосом:

— Что с ней случилось?

Мама поднесла рюмку с валерьянкой, отец сел напротив Леониды, сказал:

— Потерпи, пожалуйста, Лёнечка.

— Что открылось!.. — начала мать.

— Что открылось?

— Выпей ещё, Леночка! — Мать накапала вторую рюмку валерьянки.

— Она — лесбиянка, — сказал отец. — Она совращала своих учениц. Пожаловалась директору перепуганная и озлобленная десятиклассница: Мелиса хотела растлить её. Накануне суда Мелиса повесилась.

— Когда всё это случилось?

— Да дней восемь назад это и случилось. Сюда Руслана звонила — сообщить о похоронах. И Вероника звонила.

Отец говорил тихо. Следил за выражением её лица, и она легко читала в его кротких глазах тягостный вопрос: а ты, часом, не лесбиянка? Он не задал вопроса, но по тому, как сочувственно, с какой жалостью смотрели на неё он и мать, поняла: они обсуждали эту возможность. Поэтому и не сообщили о похоронах — не хотели её горя и не хотели её присутствия в эпицентре сплетен и расследования.

— Самое удивительное, — заговорила мать, когда отец замолчал, — в записке она попросила отца простить её и у её тела помолиться о спасении её души. Батюшка просидел с ней ночь, молился и просил Господа простить её. И ещё, представляешь себе, все свои книги, все свои бумаги она завещала отцу.

Родители не судили её — жалели, исходили сочувственной любовью. Она слышала их немой вопрос Богу: «За что Ты сделал нашу дочь похожей на мужчину?»

Отец мог бы гордиться — она точная копия его в молодости: и рост, и цвет волос, и глаза, и черты лица. Только кротости его в Леониде нет. И родители это чувствуют: она, как и Мелиса, — бунтарка.

— Прости, родная, что мы огорчили тебя. Ты хочешь есть? — Матушка пошла к холодильнику и стала выставлять на стол еду.


Молитвы, творимые в пустом ночном Храме Семинарии, не помогали Мелиса стояла перед ней живая, во весь рост, закрывая своим крупным телом свет и не давая выбраться к Богу.

— Ты же сама просила отца помолиться о тебе! Ты же сама пошла к Богу, — говорила ей Леонида. — Пусти и меня к Нему — помолиться о тебе, вымолить прощение, — просила она Мелису. Но ни лика Христа, ни Света не видела. — Чего ты хочешь от меня? Чтобы я осталась здесь или чтобы я бросила Семинарию, пошла преподавать историю и вернулась опять к тому, с чем так трудно порвала? Чего ты от меня хочешь? Или ты не можешь простить мне моего отказа от тебя?

Мелиса смотрит в упор, глаза в глаза. Мужская рубашка, пиджак, брюки — хотя в школе Мелиса ходила в юбке.

Холод церкви проникает внутрь вестником смерти, обжигает Леониду.

Вечер за вечером она идёт в Храм…

И тут в её жизни появился Артур.


Случайное совпадение или знак неба, она не знает. В один из поздних вечеров он тоже оказался в Храме.

На полголовы ниже Леониды. Рыхл и весел. На его лице всегда добрая глупая улыбка человека, который знает, что он неотразим, и шутка — ярко раскрашенной бабочкой — слетает с его уст к измученным семинаристам в ту самую минуту, когда это особенно им необходимо для поддержания сил.

Он не заметил Леониду в плохо освещённом углу Храма и бухнулся на колени посреди Храма, едва вошёл: