— Наверное, да, Валя. Я почувствовала себя.

— Почувствовали, что не хотите больше, чтобы вас, именно вас, не слышали больше?

— Наверное, так, Валя.

— И то, что вы разрешаете мне строить мою жизнь с вашим мужем, — не жертва, которую вы снова хотите принести?

— Во-первых, ты уже построила с ним жизнь: для тебя он поступает в аспирантуру, он с тобой — весёлый, он тебе готовит обед… Во-вторых, никакой жертвы я не приношу никому. Я наконец живу сама, так, как хочу. Я тоже поступаю в аспирантуру. И я тоже весёлая, очень весёлая. Спасибо, Валя, за звонок. Я очень благодарна тебе за Климентия, ты привела его в чувство, ты, видимо, научила его видеть кого-то, кроме него.

— Ещё один, только один вопрос: за что вы так сильно любили его, что наступили на себя, что позволили себе не жить?

— Разве можно сказать, за что мы любим или не любим? В юности был момент… он нёс меня на руках по лесу. Он был такой большой и сильный, я растворилась, растаяла в его руках. Бог — не человек. А что делают, когда чувствуют Бога? Растворяются в мироздании. Служат Богу.

— Сколько лет вам понадобилось, чтобы понять, что он не Бог?

— Очень много. Он поднял руку на Полю, и я очнулась и поняла: он искалечил Полю, искалечил меня. Моя астма совсем прошла с той минуты, как я от него уехала. Астма — лакмусовая бумажка. Моё тело знало, что Климентий меня убивает, астма пыталась объяснить мне. Я, дура, не понимала. С тобой он — другой, потому что ты не увидела в нём Бога.

— Увидела. Давно. В школе. Но благодаря вам это в школе и прошло. Я услышала вас. То, что вы говорили о зверях, о растениях, о человеке… мы все вместе, один — часть другого. Услышала, но тогда, конечно, ничего не понимала. Поняла только сейчас. То, что вы говорили, и то, что вы — высоко…

— Сколько тебе лет? — прервала её мама.

— Почти восемнадцать.

— Я бы дала тебе сто, ты мудра, как старый, долго живший человек.

— Просто я раннего развития. Я люблю вас, Мария Евсеевна, я очень люблю вас. Я не знаю, выйду я замуж за Климушку или нет, но перестану мучиться: как это я — на вашем месте — с ним…

— Ты — на своём месте. И я благословляю тебя!

Глава тринадцатая

Мама всё ещё держит трубку, когда в ней уже давно гудки.

Здесь, в коридоре, под грохот гудков, я отдаю ей аккуратным почерком написанные письма с разговорами Ангелины Сысоевны и Валентины, пересказываю «отчёты» Ангелины Сысоевны по телефону. Она слушает и читает, я сквозь заросли её утренних непричёсанных волос пытаюсь поймать всполохи сожаления. Но завеса вьющейся кудели плотна.

— Ты только не мучайся, — прошу я.

— Такая мудрая женщина… Совсем ещё ребёнок. Ты только подумай, именно мудрая. Почему ты не дала мне их раньше? Чего ты боишься? Я спокойна, видишь? Не думаешь же ты, что я собака на сене. У меня — моя жизнь, с тобой вместе. Нам ведь хорошо вместе, правда? Что с тобой? Ты переволновалась за меня. Не из-за этого же прекрасного звонка? Ну же, пожалуйста, сдвинься с места. — Мама кладёт письма на тумбочку, связывает волосы сзади, берёт меня за руку, ведёт на кухню. — Я понимаю, ты очень устала. С этими экзаменами… Хочешь, я возьму сегодня отгул и мы проведём день вместе?

— Нет!

— Ты пугаешь меня. Почему нет? Не каторжная же я, правда? Фактически вспахала участок, сейчас делаю кабинет. Достаю наглядные пособия, выбиваю проектор, необходимые слайды… ношусь по городу. Я тоже устала. Поедем к морю?

— Не сегодня.

— А что у тебя сегодня?

— Формальности, мелочи, библиотека… и буду спать весь день.

— Так «спать» или делать дела? Почему ты дрожишь? Не заболела ли ты? Неужели реакция после экзаменов? Или ты по какой-то причине не спала ночь?

— Не спала ночь.

— Ты что, всерьёз думаешь о том, чтобы ехать жить к Леониде и помогать людям? Но ведь это безумие — заживо похоронить себя. Непомерная жертва. — Свистит чайник, мама передёргивает плечами. Ей тоже холодно? — Но ведь ты… не всерьёз? Но ведь мы с тобой вместе?! Разве тебе плохо жить со мной? — Мама слышит наконец чайник, выключает. — Пожалуйста, выбрось эту идею из головы.

Я говорю «хорошо», и мама начинает собираться на работу.

Мама, не уходи. Мама, возьми Дениса и пусть у нас с ним ничего сегодня не будет. Я не хочу близости с Денисом.

Он был близок с моей мамой. Я не хочу. Что-то есть кощунственное в этом. И вообще я не хочу быть с ним близкой. Не только из-за мамы. Между нами — гора снега. Протянешь руку — по локоть утопишь её в снегу. По грудь — снег. Снег не рассыпается, не тает, он скатался в комки, и комки заледеневают, едва коснувшись груди.

Снегопад в Посёлке был в Люшин день. Я шла за отцом по снегу, и снег, коснувшись лица, замерзал коркой. Пока я дошла до Люши, я — звенела. И, когда упала, отброшенная отцом, не рассыпалась на мелкие осколки, а заледенела вместе с землёй, стала частью жёсткой корки, прихватившей землю.

— В последний раз спрашиваю, может, возьму отгул?

— Послезавтра, мама. Мне нужны эти два дня.


Денис пришёл в ту минуту, как мама села в автобус на нашей остановке.

— Я видел её! Понимаешь?!

Он застыл в коридоре глупым торшером. Стосвечовая лампа не осветит так ярко пыль в углах, письма Ангелины, толкотню туфель, тапок и босоножек Под вешалкой.

Мамины тапки — золотистого цвета. Я подарила их маме уже здесь, в первые дни. Заразилась от Ангелины Сысоевны — солнцем. Сейчас они отсвечивают стосвечовый накал Денисова лица.

— Я пришёл к тебе, я решил, это не будет обман. Я всегда тебя тоже любил, я с тобой был вместе больше, чем с кем бы то ни было в жизни. Ты — часть меня, родной человек. Пожалуйста…

— Уходи! — тушу я нелепый торшер. — Ты придёшь потом, к маме, спать с тобой я не хочу.

Тапки потухли. И я ухожу из коридора в кухню-столовую.

Обман — не в том, что я не имею права вторгнуться в отношения моей мамы с Денисом и родить ребёнка, которого я так хотела родить от Дениса, а — перед самой собой. Я, именно я, не могу воровать. Это — чужое, не моё. Я, именно я, не хочу ничьего одолжения. Дело не в этом. Дело — в том, что я не в состоянии своими силами справиться с сугробом, съевшим пространство между нами — снегу навалило столько, что ни руками не разгрести, чтобы прорыть ход друг к другу; ни дыханием не растопить.

— Ты помнишь, как мы потерялись в лесу? И Бег нас вывел? Я сказал ему: «Бег, домой». Помнишь? Он фыркнул, встряхнулся и — пошёл своим скоком. Ты совсем не испугалась, что мы потерялись и что — сумерки.

Верхушка сугроба сморщилась, стала пористой, но при этом затвердела коркой.

— Пожалуйста, прошу тебя, уходи. Я передумала. Я не хочу Прости меня, пожалуйста.

— Я сегодня ночевал у Виктора. Ты знаешь, что он женится? Вероника весь вечер читала нам с ним из книги «Основы миропонимания новой эпохи». Кое-что запомнил. «Господь не занимается слежкой за тем, кто что делает, но мудрый космический закон отмечает каждый человеческий поступок, каждое его слово, каждую его мысль в соответствующих мирах причин, которые неизменно и неизбежно приведут в тех же мирах к соответствующим следствиям, которые вернутся к человеку либо в виде наказания и страдания, либо в виде счастья и радости». «Закон причин и следствий осуществляет высшую справедливость». «Человек сам творит свою карму. Всегда. Занимаемся умственным трудом — мы творим карму, обрабатываем свой сад — творим карму, занимаемся торговлей — творим карму, предаёмся удовольствиям — творим карму, предаёмся лени, ничего не делаем — творим карму. Творим карму хорошую или плохую в зависимости от того, что делаем».

— Пожалуйста, Денис, уходи. Я не понимаю ни слова.

И тогда Денис закричал:

— Если ты думаешь, что мне не больно видеть тебя такой, то ошибаешься. Мне больно. Ты не только дочь Марии Евсеевны, это, конечно, тоже, но ты — просто ты. Понимаешь? У нас с тобой целая общая жизнь. История. Ну-ка, назови мне моих друзей. Ты да Витька. Всё, слышишь?! — Он застучал себе в грудь. — Подумала обо мне? У меня всё погибает. Вспомни моих зверей. Думаешь, легко пережить такое? Ты уходишь от меня. Почему? Почему ты уходишь от меня? Потому, что я люблю твою мать? Но ты есть ты. Ты — часть меня, понимаешь? Я не хочу, я не могу жить без тебя. Я хочу быть с тобой всю жизнь. Я думал. Я понял. Ребёнок — это цемент. Это на всю жизнь. На всю жизнь мы с тобой останемся родными людьми.

— Я не хочу.

— Чего «не хочу»? Чтобы мы остались друзьями на всю жизнь?

— Я не хочу с тобой… я не хочу от тебя ребёнка.

— Ты лжёшь! Если ты любишь меня, ты хочешь от меня ребёнка. Если ты придумала, что любишь, тогда…

— Я придумала. А теперь уходи. Мы всё выяснили.

Но Денис налил себе чаю, сел к столу.

Он пил чай и не смотрел на меня.

Вот так же мы сидели за одним общим столом в нашей с Инной комнате.

— Посмотри на меня, — сказала я. — Ты хочешь, чтобы я честно вывалила перед тобой всю правду? А ты не боишься оглохнуть от неё? Ты — наглый, ты не только вторгся в чужую жизнь, ты взорвал её! Ты видел только себя, свои чувства! Ты посмел навязать себя другим! Кроме того, ты — вор, твой ореол…

— Только потому, что я люблю не тебя? — Денис встал.

Я хотела объяснить ему про сугроб. Не тает. А произнесла обвинительную речь.

— Не здесь… из слов Вероники я понял… не здесь решается, как нам жить. Скажи, откуда это пришло в меня? — Он снова склонился надо мной и — включил свет. Ни тени обиды. — Не сам же я придумал… рядом с ней… светло и так много всего… не разложишь по полочкам, не объяснишь. Я боролся. Я сказал себе точно такие слова: «наглый», «вор». Но как я могу выбросить из себя это «много»? Я пытался анализировать, но не могу ухватить это «много»… Если и в тебе столько, ты понимаешь. Думаешь, я не знаю, что Мария Евсеевна — щедро, от своего богатства, не чувствуя ко мне ничего подобного, просто в дар… себя. Почему же она может, а я — нет?

— Уходи. Пожалуйста!

— Ты не поняла. Она ещё не знает, я знаю за неё, она меня тоже любит. Любит и ненавидит. Ненавидит — за то, что я гожусь ей в сыновья, за то, что я — вор, наглый, за то, что она прошла через унижение… за то, что я вторгся в её жизнь.

— По твоей логике получается, что и ты меня любишь, только не знаешь об этом. Ну?

Денис снова сел на мамино место — как точно он определил его! Он смотрит на меня. И — тает снег, течёт между нами речка. Это уже было. Я помню это ощущение — истекает свет и дыхание, и тебя несёт в невесомость.

Он встаёт, осторожно склоняется ко мне и подхватывает меня со стула, и несёт меня в комнату, шлёпая по тёплой воде. А я истекаю светом и дыханием. Я не бьюсь в его руках и не отпихиваю его, я — в невесомости, ничего общего не имеющей с жаждой тела. Запахи леса, солнца… — долго я шла за ним по лесу, и вылетали из-под ног птенцы, о которых рассказывала мама.

Последняя кромка реальности — шершавое покрывало. Обеими руками я вцепляюсь в него.

Мы в невесомости вместе, как дети, когда вместе несёшься по воздуху, а тело растаяло. Оно молчит.

Я не хочу тебя, Денис. Я не могу жить без тебя. Воздух, свет, невесомость.

Брат. Не чужой мужчина. Что я делаю? Я не хочу, Денис, не надо, пожалуйста.

Но… это так мне нужно — вместе нестись в невесомости и непорочности…

Я истекаю в реку, в стремительную реку растаявшего снега, она меня несёт… в Шушин океан.

Запах снега, воды, водорослей, травы…

— Ты совсем ребёнок, — голос Дениса из Будущего. Оно, это Будущее, не наступило, я всё ещё на пути к океану, я ещё не влилась в него и не ощутила свой исток, свою колыбель. Я всегда знала, я — со дна океана. — Ты была права. Конечно, я просто не знал, что люблю тебя как часть себя. Я — с тобой навсегда. Это как разрезать руку и своей кровью, раной… побрататься.

Что он говорит? Чушь. Он болтает? Зачем он болтает?

Он качает меня на волне. Он — океан. Он — Денис. Он — лес. Непорочное зачатие. Без потной душной страсти. Без желания. Две клетки — я и Денис — слились в одну — в вечную жизнь. Кровью… побрататься. А ребёнок — клетка слившихся нас?

Звонят в дверь. Руки Дениса продолжают укрывать меня волной.

— Ты будешь открывать?

Это — Будущее. Я вступаю в него босиком. Натягиваю на голое тело голубой костюм, присланный мне Ангелиной Сысоевной, определивший мою удачу в сдаче экзаменов, и иду к двери. Теперь у нас есть глазок. И в глазке — Леонида.

Я принимаю твоё предложение, Леонида: я поеду жить в твою глухомань, мне больше негде жить. Я буду помогать тебе заниматься благотворительностью.