— Что ж, и тараканам и мышам — одно и то же?

— Тараканам мы ещё и порошочка подсыпаем, любят его.

В воскресенье — урок: не брать чужую еду, только из рук хозяина. На сладкое позарился!

Почему не проверил, заперта ли дверь в комнату со зверями? А может, отец специально оставил дверь приоткрытой?

Да нет же, всё в порядке, просто привиделся кошмар. Сейчас проснётся, и всё идёт своим чередом. Тётя Рая уже напоила, накормила зверей и сидит, пьёт чай, ждёт его, как всегда по утрам. Он перед уроками обязательно заходит сказать ей «Здравствуй!» и пробежаться с Бегом по улице.

Мерещится ему тело в неестественной позе.

Почему Бег оказался в коридоре? Бросился за ним? Нет. Тогда они с отцом увидели бы его. Выбраться сам он не может — дверь открывается внутрь комнаты. Ответ один: отец оставил щель, Бегу пришлось какое-то время поработать, прежде чем расширить щель, и он съел бутерброд, предназначенный для мышей и тараканов.

Так было?

Как было?

Подойти к Бегу. Может быть, ещё можно спасти. Вызвать «скорую», она быстро приедет, и Бега промоют, и Хомку с Фимкой промоют. Конечно, нужно вызвать «скорую». Это так просто — 03.

Травят мышей и тараканов. Фимка — крыса, белая крыса, любит его, как собака, спит на коленях вместе с Хомкой. Уроки учатся легче.

Всё-таки он подошёл к Бегу, и сел возле него на пол, и стал гладить блестящую шерсть. Тётя Рая права: если каждый день чесать щеткой, шерсть становится нарядной.

Бег не откидывается на спину, задирая все четыре весёлые лапы.

Денис несёт его в биологический кабинет. Возвращается за Хомкой и Фимкой. А потом сидит на стуле, на котором сидела больная тётя Рая.

Кричит Петя, забытый в клетке. Денис выпускает его. Петя садится на Бега, но тут же взлетает и пристраивается на коленях Дениса.

Проходит много часов, прежде чем появляется в комнате отец.

— Ты почему не явился на уроки? Ты почему ушёл не позавтракав? Мучитель! — Крик обрывается.

Пауза растягивается на вечность. Отец выходит, не закрыв дверь.

Так же он не закрыл её вчера?

Не мысль, не вопрос — ощущение, осевшее в воздухе.

Голос отца, тонкий, звенит на одной струне из коридора:

— Кто посмел бросить, отраву здесь? Я сотню заплатил за щенка! Кто посмел отравить животных?

Денис не падает на тела Бега и Хомки с Фимкой, он спокойно смотрит, как его зверей засовывают в мешок и уносят. Петя сидит на коленях окаменевший, но в колени Денису — взбаламошенный стук сердца.

— Идём домой, я приготовила твою любимую солянку. Мы купим тебе другую собаку. Мы купим тебе всех, кого ты выберешь.

— Мать говорит дело, мы купим тебе всех, кого ты захочешь. Иди домой, я скоро приду, и мы поедем выбирать щенка. Мать обзвонила несколько семей, у них точно такая же порода. Иди домой.

Он идёт домой. Вместе с Петей. И мать не запрещает, только предусмотрительно захватывает клетку! Она дорого заплатила за ковры, как из их пуха выгребать кал?

Денис ест. И ложится носом к стене.

Не часы, вроде прошла минута, его теребят:

— Вставай, поедем за щенком, вставай же!

Он не хочет вставать. И щенка не хочет. Ему не нужна другая собака. И не хочет он чужого хомяка. И белая крыса ему не нужна.

— Вставай же! — тонким голосом кричит отец. — Я отменил совещание, чтобы ехать с тобой! Что же это за человек?! Ни о чём нельзя договориться.

— Пусть он поспит, — говорит мать, — а мы с тобой привезём ему щенка, точно такого же.

Денис садится, смотрит на мать.

— Я не хочу такого же, такого же не может быть. — Денис идёт к двери. Петя кричит ему вслед, и Денис возвращается, открывает клетку, кладёт Петю за пазуху. — Я не хочу такого же, такого же не может быть, — повторяет он.

Дорога широкая между рядами домов.

К оврагу он не пойдёт — там он гулял с Бегом. Он идёт к железной дороге. Раньше никогда не ходил сюда.

Дождь сегодня тихий. Не стучит по асфальту, не стучит по крышам.

Денис приходит к моей насыпи, садится на то место, на котором сидела обычно я, и смотрит, как на рельсы бесшумно падает дождь.


Меня нет на насыпи. Во мне растёт клетка. Внутри меня идёт процесс, что проходил в течение миллионов лет: из амёбы — через головастика — в человека. Океан родил жизнь на земле. А теперь я — океан, во мне из клетки — через головастика — созидается человек.

Если я созидаю жизнь, значит, я — могучая.

Мой отец в себе не созидает жизнь. Почему же он властен над моей жизнью? Он только выбросил из себя не нужное ему семя. Без моей мамы не родилась бы я. А теперь я сама созидаю человека.

Я ношу себя по земле осторожно: не споткнуться, не упасть, не заболеть. Я много ем, И не реагирую на слова отца. Говори, отец. Я в этой жизни важнее тебя — я созидаю человека.


А Денис сидит на моей насыпи и смотрит, как дождь легко оседает на рельсы. Сегодня несильный дождь. Сегодня дождь рассыпан в воздухе — как воздух: пейте, люди, наконец напьётесь чистой водой.


Наступает день: мою маму вызывает к себе Велик.

Он встаёт, когда она входит в кабинет, и спешит к ней навстречу, берёт её под руку, ведёт к креслу, усаживает.

— Дорогая Мария Евсеевна, приношу вам свои извинения, — говорит он патетическим голосом и улыбается. — Дирекция школы, уволив вас, совершила ошибку. Как мы могли?!

— Не тратьте сил, — прерывает его мама. — Я в школу не вернусь. У вас есть учитель, у меня есть дела.

— Я не о себе, я о Денисе, он не ходит в школу, он почти не ест, он не разговаривает с нами, будто это мы с матерью отравили его животных.

У Велика дрожит голос? Велик плачет?

— Где он сейчас?

— Если бы я знал! Мать не знает. Она обвиняет меня в смерти животных, решила разводиться. Умоляю вас, верните мне семью. Верните мне сына.

— У вас его не было, — говорит моя тихая, кроткая мама. Встаёт, идёт к двери.

— Мария Евсеевна, вы куда?

— Искать Дениса.

— Вы будете работать в школе?

— Прежде чем ответить вам, я должна поговорить с Денисом.

Глава третья

Мне не хватает моей насыпи.

Теперь я всё время хочу спать. И едва дожидаюсь мгновения, когда можно добраться до кровати. Но перед тем, как уснуть, представляю себе, что пришла к своей насыпи. Рельсы — в солнце, рельсы — под дождём, они уходят вверх, к небу. Я иду между ними, по шпалам в новую жизнь, выше, выше. Держу обеими руками живот. В нём созидается ребёнок.

Я хочу девочку. Она будет любить меня так же, как я люблю маму, и я никогда не окажусь одинокой, потому что умру раньше своей дочки, а на отпущенное мне время её любви хватит.

По шпалам я несу в своём животе в свою новую жизнь свою девочку.

Если идти и идти… обязательно придёшь в новую жизнь. Только нужно идти.

Засыпаю прямо на шпалах. И снится мне океан. Мне часто снится океан, и я уверена, не без участия Шушу.

Ангелина Сысоевна, мать Пыжа, каждый день сторожит меня у школы. Встречает одними и теми же словами: «Здравствуй, доченька». Она понимает, я не пойду к ним в дом, и ведёт меня в кафе. Она хочет накормить меня обедом, но я обхожусь булочкой с чаем. Совсем отказаться от еды никак нельзя — моя девочка всё время хочет есть.

— Поля! Мне нужно поговорить с тобой, — говорит мать Пыжа.

Эта фраза — ежедневна, как и «Здравствуй, доченька», и я до слова знаю, о чём ей нужно «поговорить со мной». «Прости моего мальчика. Он не ведал, что творил, но он так сильно любит тебя! Он не может без тебя жить, выйди за него замуж, прошу!»

Речь всегда одна и та же, только порядок фраз разный — иногда «прости его» повторяется пять раз. Иногда «он любит тебя» расцвечивается наречиями типа «сильно», «глубоко», а иногда прибавляются эпитеты в мой адрес: я — «красивая», «умная» и «необычная».

Иду я покорно в кафе ещё по одной причине. Моей девочке нужна и вторая бабушка. Отец ей не нужен, вполне спокойно можно жить и без отца, а вот бабушка очень нужна.

Конечно, с лихвой может хватить дочке и моей мамы. Разве можно желать лучшей бабушки? Но эта рыхлая, когда-то величественная, а теперь жалкая Ангелина Сысоевна — тоже несчастна, ей тоже не сладко живётся, хотя, в отличие от моей мамы, похоже, именно она руководит ходом жизни своего семейства. Совсем ненадолго вышел из-под её контроля сын.

— Я договорилась со своей подругой, — говорит сегодня Ангелина Сысоевна, — она — могила, ни слова никому не скажет, хоть пытай её, такой характер. Она — врач, мы с ней вместе учились, я ведь тоже могла бы работать врачом. Нужно посмотреть, всё ли в порядке. Ты очень молода, ты не знаешь… а если он лежит неправильно? А если какая патология? Ты потом не простишь себе.

— Я согласна, — прерываю её.

И мы идём к врачу.

Ангелина Сысоевна держит меня под руку, словно я могу удрать. А я не хочу удирать от неё. Моей дочке нужна бабушка. Я изучаю Ангелину Сысоевну — что она может дать моей дочке?

Кормить дочку будет моя мама. Она готовит вкусно и чисто. Я не хочу, чтобы моя дочка ела еду, приготовленную Ангелиной Сысоевной, — вдруг её станет рвать, как меня вырвало от морса?

Улица, по которой мы идём, самая главная в нашем Посёлке. Большие, четырёх-, пятиэтажные дома, громадные витрины… Мимо нас едут велосипедисты, машины. Людей на этой улице всегда много. И знакомые удивлённо взирают на нас с Ангелиной Сысоевной — как это мы тут вместе оказались, что это за дружба такая странная?

Знакомые связаны со школой. Это бывшие ученики, учителя, родители. Хотя Посёлок и большой, в нём почти все знают друг друга или друг о друге. Ангелина Сысоевна сейчас величественная, идёт откинув голову, выставив груди и живот, словно это она беременна. А я под взглядами людей — как под лучами прожектора в ночи.

Врач оказалась тощей и длинной. И её я встречала. На улицах или в магазине, не помню.

— Привела к тебе мою невестку.

— Сейчас мы сделаем тебе ультразвук. — Врач просит меня лечь на кушетку, оголить живот, мажет его масляной жидкостью и принимается водить трубкой по нему. Смотрит на экран, говорит медсестре фразы, из которых я понимаю лишь отдельные слова: матка, размеры, очертания, девятнадцать с половиной недель…

Слово «мальчик» я сначала никак не соотнесла с собой.

Но Ангелина Сысоевна воскликнула:

— Мальчик?! Наследник?! Я так и думала, что Бог позаботится обо мне, пошлёт подарок. Поленька, доченька, спасибо тебе.

— Ей нужно беречься, — говорит врач. — Есть некоторая опасность… — Она помолчала, сказала невнятно: — Выкидыша.

— Ну-ка, повтори всё сначала, — просит Ангелина Сысоевна.

— Есть некоторая патология, плод лежит низко… возможен выкидыш. Относиться к ней надо как к хрустальной: не разрешать поднимать тяжести, не заставлять делать работу, связанную с наклонами, с приседаниями, с вибрациями. Но больше всего нужно бояться стрессов. Близость исключается. Хрупкая она у тебя.

Ангелина Сысоевна не сказала в кабинете ни слова, взяла пачку бумаг и, попрощавшись со своей подругой жалким взглядом, вышла.

Но не успели мы очутиться на улице, как она, не обращая внимания на людей, преградила мне путь и громко сказала:

— Пощади!

От её патетического голоса, от величественного вида — ни следа. Моргающая слезами несчастная женщина. Она громко всхлипывает. И лишь в эту минуту я поняла, что Ангелина Сысоевна очень одинока. Вот почему она так ждёт этого ребёнка. Она станет нянчить его, и её жизнь наполнится смыслом. Она ещё не сказала ни слова, а я уже знала: она просит меня как можно скорее выйти замуж за Виктора и переехать к ним.

— Пожалуйста, не плачьте. Вы слышали, мне нельзя волноваться, пожалуйста, — твержу я, пытаясь стряхнуть с себя взгляды: её — жалкий и любопытные — прохожих.

Услышав «нельзя волноваться», она перестаёт плакать, вытирает слёзы и уже спокойно говорит то, что я уже сказала за неё:

— Я буду ухаживать за тобой. Я буду беречь тебя. Провожу в школу, встречу, накормлю. Никакой работы по дому делать не дам. У тебя будет всё, что тебе нужно в жизни.

— Мамы не будет, — говорю я.

— Как это — «мамы не будет»? Мама будет каждый день. Я дам ей ключ, в любую минуту дня и ночи она придёт к тебе. Я поставлю ей в твоей комнате красивую, новую, удобную кровать. Будет мама. Да я твоей маме стану ноги мыть. И тебе. Только переезжай. Твоя мама — моя любимая подруга юности. Мы с ней дружили. Даже её деньги хранятся у меня.

Мы всё ещё стоим около подъезда женской консультации. На нас смотрят люди, прислушиваются. Но Ангелина Сысоевна, кроме меня, никого не видит. Глаза у неё набухли слезами, губы тоже словно налились слезами, и щёки — как подушки.