Когда музыка стихла, Онорина решила, что в самый раз извиниться и подняться к себе: если оставить их наедине, то они, возможно, лучше поймут друг друга. Оба немного растерялись, когда она ушла, но Онорина поступила так ради их же блага.

Встревоженная тем, что ей одной придется занимать своего опекуна, Вивиан не смогла придумать ничего лучшего, чем предложить ему сыграть еще что-нибудь.

Дядя поблагодарил ее, но отказался от этого предложения. Он выглядел мрачнее прежнего, но заговорил первым:

— Я предложил вашей тете побыть в Мирандоле еще какое-то время и помочь вам своими советами. Она идеальная спутница для девушки — у нее есть время и связи, чтобы ввести вас в хорошее общество, она поможет вам с гардеробом и так далее и будет провожать вас туда, где посчитает уместным бывать.

— Я отношусь к тете Онорине с величайшим уважением, но она слишком стара, чтобы давать мне советы, как одеваться. Она носит лишь черные платья. Я не собираюсь мотаться с ней по всей округе и уверена, что тетя с большим удовольствием проведет время в Париже за игрой в карты в обществе пожилых дам. Я не могу представить ее в качестве своей компаньонки — мы не сходимся характерами.

— Глупости, — ответил Жюль. — Самое плохое, что вы можете сказать о ней, — ей больше пятидесяти пяти лет и она вдова. Это умная и красивая женщина, которая целых пятнадцать лет жила в несчастливом браке, не поступаясь ни уважением к себе, ни репутацией. Ее мудрость станет ориентиром в ваши молодые годы — ничто так не учит женщину, как несчастливый брак.

Вивиан скривила губы. Что можно сказать об уме и сердце мужчины, который делает столь циничное замечание? Видно, он решил превратить Мирандолу в тюрьму для нее, а Онорину — в надзирательницу.

— К сожалению, я сильно устала, месье. Вы не возражаете, если я поднимусь наверх вслед за своей компаньонкой?

Жюль сжал губы, хорошо понимая, что девушка тяготится его обществом, но встал и поклонился, когда она встала. Поднимаясь по лестнице, Вивиан думала, как долго ей в Мирандоле придется терпеть нравоучения и общество этого назойливого гостя. Будущее сулило ей две возможности — стать либо узницей, либо женой. Она сцепила руки, надеясь, что завтра родители Виктора явятся с визитом.


Отправившись спать так рано, Онорина расплачивалась тем, что лежала с открытыми глазами в предрассветные часы и больше не могла уснуть. В доме было очень тихо, но около трех часов она уловила, что кто-то, тихо ступая, прошел мимо ее комнаты и спустился по лестнице. Она подумала, что Вивиан тоже не спит, и решила, что стоит поговорить с ней наедине. Взяв свечу, Онорина спустилась вниз, увидела свет в музыкальной комнате и вошла.

Но там был Жюль: она забыла, что он всегда ходил очень тихо. Он стоял посреди комнаты, держа графин с коньяком в одной руке и рюмку в другой. Жюль насмешливо улыбнулся, сел за стол и, не говоря ни слова, наполнил рюмку. Его рука дрожала, горлышко сосуда громко стучало о рюмку. Онорина тоже села и предложила разбудить слугу, чтобы приготовить горячий шоколад. Он вздрогнул и отодвинул рюмку, не пригубив ее. Она видела, что его лицо побледнело, а кожа съежилась, будто на нее дул холодный ветер. Онорина резко спросила, что его беспокоит. Жюль заметил, что она бросила взгляд на рюмку с коньяком, и сказал:

— Только не это, слава богу. Я принимаю совсем другое. В Канаде меня так долго держали в больнице, что я в конце концов сам покинул ее раньше времени, однако ночами тело с лихвой мстит мне за это. Мне приходилось употреблять настойку опия, иначе я сошел бы с ума. Недавно я решил, что пора отказаться от этого средства, но обнаружил, что не могу уменьшить дозу ни на каплю: осталось только выбросить настойку, когда я уезжал из Парижа. — Он провел рукой по лбу. — Эта штука все еще играет со мной скверную шутку: встать утром все равно что выбраться из савана, а ночью чертовски трудно уснуть. Каждая частичка моего тела громогласно требует только одного. — Жюль снова взглянул на нее. Расширенные зрачки казались неестественно черными. — Ты, случайно, не…

Онорина ответила, что никогда не пользовалась настойкой опия, и сразу решила избавиться от всех запасов этого зелья. Он рассмеялся, догадавшись, что она говорит неправду, и сжал руки, чтобы унять дрожь.

— Тебе надо чем-то заниматься, чтобы не думать об этом, — заметила Онорина. — Разве ты не можешь читать?

На долю секунды он задумался, а затем отрицательно покачал головой.

Онорина видела, что он пребывает в отчаянном состоянии, чтобы играть в карты или поддерживать разговор.

— Наверно, ты не очень любишь музыку — вечером ты с трудом слушал игру своей племянницы.

— Я не могу, — тихо ответил он. — Она играет так же, как ее мать.

Не желая углубляться в эту тему, Онорина встала, закрыла дверь музыкальной комнаты и стала искать на полке возле фортепиано свои любимые произведения. Затем села на табурет и сказала:

— Племянник, не можешь же ты всю оставшуюся жизнь сторониться музыкальных инструментов? Уверяю, я играю совсем иначе, чем Вивиан. Однако останови меня, если моя игра начнет раздражать тебя.

Он пересел на диван, облокотившись на спинку.

— Я всегда восхищался твоей игрой. Слушать ее — настоящее удовольствие.

Онорина играла целый час. Мелодии ясно звучали в ночной тишине, и под влиянием музыки она почувствовала умиротворение. Закончив игру, она оглянулась и увидела, что Жюль стоит в конце комнаты, сложив руки за спиной, и разглядывает портрет, на котором Роберт и Виолетта были изображены во весь рост. Когда он вернулся к дивану, Онорина устроилась в кресле напротив него. Она понимала, что этой темы им сейчас не избежать.

— Сегодня я ходил к ним. На ее могиле написано… — Жюль умолк, словно тщательно обдумывал следующие слова. — В надписи на ее могиле упоминается ребенок.

— Разве ты не знал, что, ее второй ребенок похоронен вместе с ней.

Он сощурил глаза, будто она ударила его и пора готовиться к отражению нового удара, но в его голосе не чувствовалось робости.

— Она так и не… Роберт мне ничего не сообщал об этом. Мне дали понять, что ее настигла неожиданная болезнь. — Однако по глазам Онорины он заметил, что это далеко не вся правда, и склонил голову в ожидании. — Ты должна мне все рассказать.

Виолетта де Шерси страшно мучилась от сильной лихорадки. Вивиан в то время было двенадцать лет, и Онорину пригласили в Мирандолу за несколько недель до ожидавшихся родов. Не исключалась возможность, что ребенок, подобно Вивиан, появится на свет раньше времени и Онорине придется руководить хозяйством, пока Виолетта не встанет на ноги. Но получилось так, что она, слуги и врач были целиком заняты спасением жизни матери и ребенка.

Как можно осторожнее Онорина описала течение болезни, но когда она дошла до затянувшихся и изматывающих болей, после которых родился мертвый ребенок, она вдруг услышала, что Жюль с мольбой в голосе просит ее прекратить рассказ. Она подняла глаза. Жюль уперся локтями в колени и закрыл лицо руками, затем резко поднялся и вышел из комнаты. Она поняла, что он плачет.

Она упрекала себя за то, что поддалась на его просьбу рассказать правду, и не знала, уйти ли в свою комнату или остаться здесь. Однако спустя некоторое время он вошел с ввалившимися глазами и спокойно сел на прежнее место.

— Вернувшись в Мирандолу, я омрачил бы их счастье. С тех пор… Я каждый год клялся, что уеду во Францию до наступления зимы, и каждый год откладывал свое возвращение. Теперь мне нечего бояться. Мне следует радоваться, что трусость удерживала меня так долго.

Онорина ужаснулась его тону, в котором чувствовалась ненависть к самому себе.

— В Мирандоле жизнь продолжается, — сказала она. — Осталась их дочь, о которой ты должен позаботиться. Займись этим.

Жюль молча встал, и они вместе вышли из комнаты. Взяв ее за локоть, он помог ей подняться по лестнице, а когда оба оказались наверху, тихо сказал:

— Да. Судьба выбрала меня, наименее способного, наименее опытного и меньше всего желающего заниматься таким делом. Но я выполню его, и да поможет мне Бог, ибо с того Рождества на мне лежит проклятие.

Прежде чем войти в свою комнату, Онорина стиснула его руку:

— Это полуночное наваждение. Завтра все пройдет.

Он поклонился и удалился к себе.


Вивиан шла вдоль берега зеркального пруда, удаляясь от шато. Три лебедя скользили в том же направлении, посматривая на нее с царственным видом, за которым скрывалась надежда, что она вот-вот накормит их. Девушка искоса взглянула на них и вздохнула: «Мои дорогие, я забыла принести вам еды, но приду сюда еще раз». Утром маркиз де Луни нанес визит в Мирандолу, и она не сомневалась, что Виктор до конца дня поступит так же.

Вивиан встретила маркиза вместе с графом и двоюродной тетей, не зная, расстраиваться или радоваться тому, что в поведении маркиза ничто не говорило о том, известно ли ему о планах сына относительно брака. Он любил ее, и она с удовольствием представляла, как они станут жить, когда она отвоюет у дяди свою независимость и переедет в Луни.

Однако покинуть Мирандолу будет очень трудно. Вивиан остановилась на тропинке и посмотрела на красивый фасад с двойным рядом высоких окон и мансардную крышу, усеянную круглыми слуховыми окнами и увенчанную в центре башней с часами. Никогда раньше она не чувствовала себя обязанной смотреть на это элегантное, внушительное здание, парк, территорию и фермы, окружавшие его, как на собственность или богатство — все это вмещалось в понятие «дом», ставший особенно дорогим за последние шесть лет, когда она и отец значили друг для друга все.

Вивиан посещала монастырскую школу в Париже, но стоило ей вернуться домой, как отец больше не хотел расставаться с ней. Она все реже ездила в Париж, но это ничуть ее не расстраивало: она любила жить в Мирандоле, одинаково радуясь учебе в библиотеке и встречам с Виктором или соседями. Ее отец получил отличное образование, часть которого передал ей, а пробелы в знаниях оно восполняла чтением. Почтой в Мирандолу доставляли последние книги от лучшего книготорговца Парижа. Девушка улыбнулась про себя, подумав, как изумился бы ее дядя, если бы узнал, что большинство книг посвящены системам правления и республиканским теориям, включая ряд трактатов из Америки и несколько экземпляров, содержавших идеи, которые ускользнули от внимания цензуры. Она не без удовольствия подумала, что, возможно, лучше знает текущие дела в Америке, чем он сам, на практике познавший эту новую и очаровательную страну.

Роберт де Шерси, хотя и любил свою дочь больше всего на свете, не мог завещать ей шато или доходы от него, пока был жив хоть один мужчина из рода Шерси. Он не забыл о гарантиях — ее денежном обеспечении, будущей доле и приданом, — однако одна из этих гарантий заключалась в том, что он назначил своего приемного брата опекуном ее интересов. Вивиан покачала головой, подумав о том, насколько это было недальновидно: незаметно, чтобы Жюль де Шерси собирался соблюдать чьи бы то ни было интересы, кроме собственных. Отношения между ним и ее отцом были непонятны, ибо в семье о нем почти не вспоминали, если не считать тех случаев, когда из-за рубежа приходили его письма. Еще девочкой Вивиан часто пыталась задавать вопросы о своем дяде-солдате, но стоило ей только произнести его имя, как мать умолкала, а отец уходил в себя. Но поскольку дочь хорошо понимала его, то знала, что Роберт испытывал к Жюлю настоящую любовь. Именно это чувство побудило его подписать документ, лишавший Вивиан всякой свободы, пока дядя оставался в Мирандоле. Но Роберт совершил трагическую ошибку, оценив достоинства своего наследника.

Честно говоря, ее нынешний план не ограничивался лишь браком с Виктором. Дядя может подумать, будто избавился от нее, как только она переедет в Луни, но он не подозревал, как рьяно она намеревалась отстаивать свои права. Решающим моментом в завещании отца являлось то, что Жюль носил имя Шерси де Мирандола. Однако по рождению он не обладал подобным правом, поскольку был усыновлен, и не исключено, что можно будет юридически оспорить завещание. Может быть, в далеком прошлом Жюль обманом или хитростью добился от старого графа, ее дедушки, чтобы тот взял его в семью. Или, может, он с тех пор вел себя неподобающим образом?

Это была веская причина, чтобы ознакомиться с письмами дяди. Однако Вивиан не обнаружила ничего полезного и тайно вернула их в письменный стол библиотеки. Но в доме были еще и другие документы…

Тут через застекленную дверь дома вышел лакей Ив. Стоило ему заметить девушку, как он тотчас же сбежал по каменным ступенькам и поспешил к ней по гравиевой дорожке. Она пошла ему навстречу, моля Бога, чтобы это предвещало нечто важное.

— Мадемуазель, приехал месье Виктор де Луни. Месье граф принимает его в позолоченном салоне. Блез говорит, что мадам де Шерси у себя наверху, и спрашивает, не следует ли нам…