Анна Голон - Бунтующая Анжелика

Надо было объяснить, где находится ребенок, но она не знала местных названий.

— Недалеко от дороги… — лепетала она, задыхаясь. — Там, где разбойники напали на купцов… — (Господи, она даже не знает, когда это было — вчера или сегодня!) — Надо свернуть на тропинку… Там еще межевой знак. — (Какое счастье, что она вспомнила эту подробность!). — Да, и поляна… Там она, привязанная к дереву… Мой птенчик, ей еще нет и двух лет…

В ответ — ни слова. Ноги за окном, потоптавшись, продолжили свой путь. Прислушался ли незнакомец к этим бредням, что доносились из подземелья? Или просто пожал плечами: «Спятила! Кто только не попадает в эту тюрьму…»

Она забылась тяжелым сном, но и во сне ее преследовал плач ребенка. Очнувшись, она увидела перед собой тюремщика и двух вооруженных мужчин, которые грубо приказали ей встать и следовать за ними.

По каменной винтовой лестнице они поднялись в сводчатое помещение, стены которого были изъедены солью. От пламени жаровни, стоявшей здесь, шло скудное тепло. Но жаровню топили не для того, чтобы согревать этот средневековый склеп. Анжелика поняла это, заметив крепкого мужчину, чьи мощные обнаженные руки выпирали из рваных рукавов. Склоняясь над жаровней, он с большим тщанием поворачивал в раскаленных углях длинный железный прут.

В глубине помещения под синим балдахином, украшенным выцветшими лилиями, судья в длинной черной мантии и парике с буклями разговаривал с одним из купцов, тем самым, который настиг Анжелику.

Они мирно беседовали и не потрудились прервать разговора, когда солдаты, введя пленницу, поставили ее на колени перед палачом и начали сдирать с нее верхнее платье и корсаж.

Анжелика в ужасе отбивалась, крича и извиваясь всем телом. Но ее держали сильные руки. Она услышала, как рвется на спине платье. Что-то красное дрожало перед ее глазами и приближалось, приближалось.

Она завыла, как одержимая.

Ее ноздри уловили запах горелого мяса.

Она так стремилась освободиться от грубых солдатских рук, что ничего не почувствовала. Только после того, как ее отпустили, она заметила зловещее багровое пятно на плече.

— Ну, приятель! — проворчал один из солдат, обращаясь к другому, — надо бы целый взвод, чтобы удерживать эту чертовку. Сущая фурия!

Боль от ожога отдавалась в голове, пронизывала левую руку до самых ногтей. Она все еще стояла на коленях и тихо стонала. Палач убирал орудие пытки — длинный прут, на конце которого была печать с изображением лилии, почерневшая от долгого употребления.

Судья и купец продолжали беседу. Их голоса гулко отдавались под сводами.

— Не разделяю вашего уныния, — говорил судья, — наше положение еще достаточно прочно, и я не верю, что Людовик хочет полностью извести протестантов во всем королевстве. Полагаю, что он оценил здравомыслие и миролюбие тех, кто придерживается нашей веры. Ведь мы не слабы: посмотрите, даже здесь, в Сабле, так мало католиков, что из четырех судей трое гугенотов и всего один папист. Да и тот вечно занят охотой на уток, так что нам то и дело приходится судить католиков.

— Однако же вспомните Пуату! Уверяю вас, я видел там такие вещи, каких не забудешь до самой смерти.

— Бунт в Пуату? По-моему, это просто провокация, разумеется, достойная сожаления. Снова наши братья позволили себя вовлечь в склоки сильных мира сего, пошли на поводу у безумных честолюбцев вроде этого де Ламориньера…

Судья спустился со своего возвышения и подошел к Анжелике, по-прежнему стоявшей на коленях.

— Ну как, милочка, вы извлекли урок из того, что с вами произошло? Прятаться в лесу с разбойниками и контрабандистами не дело для порядочной женщины. Теперь вы заклеймены цветком лилии. Все будут знать, что вы побывали в руках палача, что вы не из числа честных людей. Надеюсь, это заставит вас впредь быть более осмотрительной и разборчивой при использовании своих прелестей.

Анжелика упрямо не поднимала глаз. Они ее не узнали, и она не хотела дать им возможность рассмотреть ее внимательнее. До ее сознания не дошло ничего, кроме слов: «Вы теперь заклеймены цветком лилии…»

Она чувствовала, как огнем горит на ее теле клеймо, навсегда отторгнувшее ее от короля. Теперь она принадлежала к сонму отверженных: жриц любви, преступниц, воровок…

Сейчас это ей было безразлично. Ничто не имело значения, кроме необходимости вырваться из тюрьмы и узнать, что случилось с Онориной.

Судья меж тем продолжал свою длинную речь, похожую на сельскую проповедь:

— Учтите, что я проявил к вам снисходительность. Все же мы одной веры, и мне бы не хотелось держать вас под замком. Но я должен печься о спасении вашей души и позаботиться, чтобы вы больше не смогли впасть в грех. Лучшее, что я могу сделать, — поручить вас попечению семьи, пример которой наставит вас на путь истины и напомнит о долге перед Спасителем нашим. Присутствующий здесь мэтр Габриэль Берн сказал мне, что ищет служанку, которая занялась бы его домом и детьми. Следуя заветам Христа прощать обиды, он согласился взять вас в услужение. Встаньте, оденьтесь и следуйте за ним.

Этого Анжелике не пришлось повторять дважды.

…Они шли по улочке, где толпились рыбаки, продавцы устриц, рабочие с солеварен, возвращавшиеся с берега с большими лопатами на плечах. Анжелика лихорадочно искала способа ускользнуть от купца, которому была обязана своим освобождением, но за которым отнюдь не собиралась послушно следовать, как велел ей судья.

Вероятно, мэтр Габриэль догадывался об этих мыслях: он крепко держал ее за руку. Анжелика не забыла, как он силен — о том она могла судить по злосчастному удару палки. Он казался добродушным, но непреклонным.

В гостинице «Добрая соль» он показал ей ее комнату.

— Мы уедем завтра рано утром. Я живу в Ла-Рошели, но по дороге мне надо навестить клиентов. Так что домой мы доберемся только к вечеру. Хочу спросить вас, согласны ли вы добровольно остаться в услужении у меня. Я поручился перед судьей, что вы не будете стремиться бежать, чтобы снова погрузиться в свою беспорядочную жизнь.

Он ждал ответа. Ей следовало заверить его в своей благодарности, но она не могла сделать этого под его прямым, честным взглядом. Ее словно подтолкнул злой гений, и она вскинулась:

— Как бы не так! Ничто не удержит меня!

— Даже это?

Он показал ей на постель, высокую, как в крестьянских домах, постланную на сундуке с ящиками.

Она не поняла.

— Подойдите, — сказал он.

Похоже, он почему-то подсмеивался над ней.

Она сделала два шага и остановилась. На подушке покоилась рыжеволосая детская головка. Укрытая до подбородка, засунув в рот большой палец, Онорина спала глубоким сном.

Анжелике показалось, что у нее снова начинается бред. Она тряхнула головой, гоня навязчивое видение. Но тут ее взгляд задержался на обуви мэтра Габриэля, и у нее перехватило дыхание:

— Это были вы!

— Да, это я. Вчера вечером я проходил через тюремный двор. Шел повидаться с судьей. Меня остановил голос женщины, умолявшей спасти ее ребенка. Я оседлал лошадь и поскакал, хотя, честно говоря, не очень-то хотелось вновь попасть в те места, где мы вели себя так жестоко, я нашел ребенка у подножья дерева. Она спала, но перед этим, верно, долго кричала и плакала. Но она не очень замерзла. Я завернул ее в свою одежду и привез сюда. По моей просьбе ею занялась одна из трактирных служанок.

Должно быть, никогда в жизни Анжелика не испытывала такого облегчения. Сердце, избавленное от страшной тяжести, радостно заколотилось, будущее вдруг представилось заманчиво светлым. Теперь стали возможны любые чудеса, люди были добры, мир — прекрасен.

— Будьте благословенны, — произнесла она дрожащим голосом. — Мэтр Габриэль, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моей девочки. Вы можете положиться на мою преданность. Я — ваша служанка.

Когда двуколка мэтра Габриэля Берна въехала в Ла-Рошель, уже вечерело. На фоне темно-голубого неба, еще сохранявшего дневную ясность, выступали ажурные колокольни и полуснесенные стены, остатки славных укреплений, разрушенных Ришелье.

То тут, то там в окнах домов загорались огоньки ламп. Город казался чистым и внушающим доверие. Не было видно ни пьяных, ни головорезов. Попадавшиеся навстречу прохожие шли спокойно, не торопясь, хотя день уже кончался.

Мэтр Габриэль сначала остановился перед домом с открытыми еще воротами.

— Тут мои склады. Они выходят к пристани. Но зерно лучше сложить позади, подальше от нескромных взглядов…

Он ввел во двор мулов с обеими телегами, отдал распоряжения подбежавшим приказчикам и снова поднялся на двуколку. Ее колеса громко застучали по булыжникам, которыми были вымощены переулки, иногда лошадиные копыта высекали из них искры.

— Наш квартал возле укреплений, и у нас тут спокойно, — продолжал купец, явно довольный возвращением домой. — Но все-таки мы в двух шагах от набережной и…

Он собирался еще что-то добавить, наверно, сказать, как удобно жить вблизи гавани с ее постоянной деятельностью и в то же время в отдалении от ее шума, когда его прервали раздавшиеся за углом яростные крики и заметавшиеся огни — словно в опровержение того, что он говорил. По улице бегали вооруженные люди с алебардами и факелами, пламя которых резко освещало фасад высокого белого здания и двор перед ним с воротами посредине, створки которых были распахнуты.

— Солдаты у меня во дворе! Что тут делается? — буркнул мэтр Габриэль. Сохраняя спокойный вид, он сошел с двуколки. — Идите за мной вместе с дочкой. Оставаться вам незачем, — распорядился он, видя, что Анжелика медлит. У нее было достаточно оснований не показываться среди жандармов. Но обращать на себя внимание не годилось, и она вынуждена была последовать за своим новым хозяином. Стрелки скрестили перед ними алебарды:

— Никаких соседей. Приказано не допускать сборищ.

— Я не сосед, я хозяин этого дома.

— Ладно. Тогда можно.

Пройдя двор, мэтр Габриэль поднялся на приступку и вошел в помещение с низким потолком, полутемное, обвешанное коврами и портретами. На столике горел шестисвечный подсвечник. По каменной лестнице, перепрыгивая в спешке через ступеньки, сбежал подросток.

— Скорее, отец. Паписты хотят утащить дядю в церковь.

— Ему же восемьдесят лет, и он не ходит. Верно, они просто шутят, — успокаивающе отвечал мэтр Габриэль.

Наверху к лестнице подошел человек в изысканно нарядном одеянии светло-коричневого бархата с манжетами и галстуком, указывавшем, так же, как тщательно причесанный парик, на высокое звание. Он с нарочитой небрежностью переступал на высоких каблуках.

— Любезный Берн, я очень рад, что вы приехали. Я в отчаянии, что мне пришлось силой открыть двери вашего дома в ваше отсутствие, но случай уж слишком исключительный…

— Господин начальник полиции, ваш визит делает мне честь, — сказал купец, низко кланяясь, — но могу я попросить у вас объяснения?

— Вы знаете, что новые декреты, от соблюдения которых мы не смеем уклоняться, настоятельно требуют, чтобы всякого умирающего, принадлежащего к так называемой реформатской религии, посетил католический священник, дабы он успел, поелику возможно, оставить этот мир, освободившись от ереси, которая лишила бы его вечного спасения. Узнав, что ваш дядя, господин Лазарь Берн, находится при смерти, один ревностный капуцин, отец Жермен, счел своим долгом отправиться за кюре ближайшего прихода и привести его сюда в сопровождении судебного пристава, соблюдая полагающиеся формы. Женщины вашего дома встретили этих господ так неприветливо — ах, бедный друг мой, что уж говорить о женщинах, — что им не удалось сразу приступить к исполнению своей миссии, и потому они, зная мое дружеское расположение к вам, просили меня успокоить этих дам, что мне удалось, к счастью, и ваш бедный дядя перед смертью…

— Он скончался?

— Ему остается несколько минут, не больше. Я хочу сказать, что перед приближением вечности на вашего дядю снизошла благодать и он попросил причастить его.

В это мгновение раздался истерически-пронзительный крик девочки:

— Этого не будет! Не бывать этому в доме наших предков!

Начальник полиции схватил метнувшуюся в сторону тщедушную фигурку и зажал девочке рот рукой, унизанной перстнями.

— Это ваша дочь, мэтр Берн? — спросил он холодным тоном и вдруг взревел:

— Она меня укусила, эта девчонка!

Из глубины дома доносились крики и шум.

— Вон! Вон! Убирайтесь отсюда прочь!

Маленькая старушка показалась в коридоре, чем-то швыряясь. Анжелика разглядела, что это были луковицы. Они, видно, оказались под рукой у старой гугенотки, похожей сейчас на ведьму. Внизу слуги топали тяжелыми башмаками по плитам прихожей.

Мэтр Габриэль один оставался бесстрастен. Он велел дочери замолчать.

В это время стоявший у окна начальник полиции сделал знак, и двое жандармов из стоявших во дворе поднялись к нему. Их присутствие прекратило шум среди домочадцев, собравшихся у двери одной из комнат. Анжелика увидела там, на подушке, голову старика, как будто при последнем издыхании.